Бой у Картахены (1798)

Сражение 15 июля 1798
Основной конфликт: Французские революционные войны
Захват Доротеи, 15 июля 1798 Томаса Виткомба
Дата	15 июля 1798
Место	97 миль (156 км) к юго-востоку от Картахены, Испания
Итог	Победа англичан
Противники
Великобритания Испания
Командующие
Капитан Мэнли Диксон Коммодор Дон Феликс О'Нил
Силы сторон
Линейный корабль HMS Lion Фрегаты Pomona Proserpine Santa Cazilda Santa Dorotea
Потери
2 раненых 20 убитых, 32 раненых, Santa Dorotea захвачен

Сражение 15 июля 1798, или бой у Картахены — второстепенное морское сражение периода французских революционных войн, произошло 15 июля 1798 года в 97 милях к юго-востоку от Картахены, Испания. В этом бою линейный корабль Королевского флота HMS Lion под командованием капитана Мэнли Диксона одержал победу над эскадрой из четырёх испанских фрегатов под командованием коммодора Дона Феликса O’Нила.

Lion был одним из нескольких кораблей, отправленных в западное Средиземноморье вице-адмиралом графом Сент-Винсентом, командующим британским Средиземноморским флотом, базирующимся на Тахо в Португалии, в конце весны 1798 года. Испанские суда были рейдерами, которые отплыли из Картахены в Мурсии семью днями ранее, и были перехвачен при возвращении на базу после неудачного похода. Хотя вместе мощь испанских судов превосходила британское судно, по отдельности они были слабее и коммодор О’Нил не смог скоординировать действия своей эскадры. В результате один из фрегатов, Санта Доротея, отстал от остальных кораблей и был атакован Lion. Несмотря на эффективный огонь с дальней дистанции по британскому кораблю остальной части испанской эскадры, отрезанная Санта Доротея была вынуждена сдаться. О’Нил в конечном итоге вернулся обратно к Картахену с оставшимися фрегатами.

Не встретив сопротивления, Диксон смог сохранить свой приз и отправить его во флот графа Сент-Винсента в Кадис, где он был впоследствии приобретен для Королевского флота. Lion остался в Средиземном море ещё год, принял участие в блокаде Мальты и Александрии. Испанцы, чьи морские порты были блокированы эскадрами Королевского флота, не предпринимали никаких активных действий в Средиземном море в течение года.

Предыстория

В начале 1797 г., Средиземное море полностью находилось под контролем французского флота и их союзников, в том числе Испании, которая перешла на сторону французов в конце 1796 по условиям Договора в Сан-Ильдефонсо. Не имея доступа к глубоководным гаваням и испытывая нехватку запасов, Королевский флот, развернутый в Средиземном море под командованием вице-адмирала сэра Джона Джервиса, был вынужден уйти в ближайший союзный порт в устье реки Тежу в Португалии. Хотя англичанам и пришлось отступить, флот Джервиса был вполне боеспособен и 14 февраля 1797 г. нанес поражение Испании в битве при мысе Сент-Винсент, захватив четыре испанских линейных корабля . Возобновилась блокада испанских атлантических портов, в том числе и Кадиса, важного, хорошо укрепленного порта, и испанцы не предпринимали попыток прорыва до конца года.

В начале 1798 г., Джервиса, недавно награждённого титулом графа Сент-Винсента, достигли слухи, что в средиземноморском порту Тулон скапливаются французские силы под командованием генерала Наполеона Бонапарта. Подобные слухи достигли и Адмиралтейства в Лондоне, так что Сент-Винсент послал контр-адмирала сэра Горацио Нельсона с тремя линейными кораблями наблюдать за деятельностью французов. Однако Нельсон прибыл слишком поздно, и французский флот уже отплыл, перевозя 30000 солдат в восточную часть Средиземного моря. Нельсон, соединившись с флотом из десяти кораблей, посланных Сент-Винсентом под командованием капитана Томаса Трубриджа, преследовал французов, но не смог узнать даже их пункта назначения до захвата Мальты французским флотом. Десять дней спустя, Бонапарт отплыл в Александрию для вторжения в Египет. Нельсон отправился туда же, но так так он двигался быстрее французов, его эскадра обогнала их и первой достигла Александрии. Не найдя там французов Нельсон решил возвращаться, и отправился в направлении, противоположном тому, с которого приближались французы.

В то время как Нельсон пересекал Средиземное море, Сент-Винсент воспользовался отсутствием сил противника в западной части Средиземноморья для развертывания вновь прибывших военных кораблей. Одним из этих судов был 64-пушечный линейный корабль HMS Lion, под командованием капитана Мэнли Диксона, который был послан во флот Сент-Винсента в начале года в качестве замены одного из судов Трубриджа. Получив приказ патрулировать испанское побережье Средиземного моря, Lion крейсировал в 97 милях (156 км) к юго-востоку от Картахены, порта в испанской Мурсии, когда в 09:00 15 июля, на юго-востоке были замечены четыре паруса.

Сражение

Четыре паруса, замеченные с английского судна, были эскадрой испанских фрегатов, которая вышла из Картахены 8 июля для короткой и неудачной рейдерской операции в Западном Средиземноморье. Каждый корабль нес на борту 34 орудия с весом залпа примерно 180 фунтов (82 кг) против 678 фунтов (308 кг) у Lion. Заметив приближающийся Lion, испанские корабли сформировали боевую линию в следующем порядке: коммодор Феликс О’Нил на флагманском судне Помона под командованием капитана Дона Фрэнсиса Вильямила, затем Прозерпина под командованием капитана Дона Биала, Санта Доротея под командованием капитана Дона Мануэля Герраро и Санта Касилда под командованием капитана Дона Эррары. В ответ на маневры противника, Диксон приказал привести судно к ветру, чтобы сохранить наветренное положение, что обеспечило ему свободу маневра. Воспользовавшись этим преимуществом, Диксон приблизился к эскадре фрегатов, готовившихся отразить нападение.

Один из фрегатов, Санта Доротея, ещё раньше лишился фор-стеньги, в результате чего был медленнее, чем остальные суда эскадры. Отстав от остальных, Герраро вскоре обнаружил, что его корабль оказался отрезанным от остальных кораблей так как Lion, по приказу Диксона, направился в зазор между испанскими кораблями. Заметив опасность, О’Нил приказал первым трем фрегатам развернуться и двигаться на защиту Санты Доротеи. Пройдя рядом с Lion на расстоянии мушкетного выстрела они открыли сильный огонь в 11:15. Lion ответил и испанские фрегаты были вынуждены отступить, а Диксон начал преследовать Санта Доротею.

Пытаясь помешать линейному кораблю, Герраро приказал открыть огонь по Lion из ретирадных пушек, которые нанесли значительный урон такелажу Диксона. Когда Lion начал сокращать дистанцию, корабли О’Нила вернулись, и вновь, на этот раз с большего расстояния, открыли огонь по англичанам, впрочем не нанеся заметного ущерба. Наконец Диксону удалось близко подойти к испанскому фрегату и корабли начали обмениваться бортовыми залпами. Более мощное британское судно нанесло серьезный ущерб Санта Доротее, и через несколько минут та лишилась бизань-мачты, а грот-мачта и руль получили повреждения. Когда Санта Доротея свернула с курса, О’Нил атаковал Lion в третий раз, с ещё большего расстояния, вновь не нанеся заметного ущерба, и вновь пострадав от ответного огня линейного корабля. Видя, что его последняя попытка спасти Доротею закончилась провалом, О’Нил отступил. Его корабли подняли все паруса и двинулись по направлению к Картахене в 13:10. Герраро, брошенный своими товарищами, не имел шансов на спасение, а потому поднял перевернутый английский флаг в знак капитуляции.

Последствия

Санта Доротея сильно пострадала во время короткого сражения — из её экипажа в 371 человек по крайней мере 20 человек погибли и 32 получили ранения. С другой стороны, англичане потеряли всего двоих раненых в битве: матрос потерял ногу и мичман был ранен в плечо. Хотя такелаж Lion был сильно поврежден, его корпус практически не пострадал. Захватив свой приз, Диксон провел следующий день проводя работы по ремонту Санта Доротеи перед её отправкой графу Сент-Винсенту в Кадис. Захваченный корабль был куплен на Королевский флот и служил в течение нескольких лет, как HMS Santa Dorotea, 12-фунтовый 36-пушечный фрегат. Призовые деньги были выплачены экипажу Диксона в октябре 1800 года. Медали награждённым за этот бой флот выдал почти пять десятилетий спустя, в 1847 году.

Lion оставался в Западном Средиземноморье в течение следующих двух месяцев, пока не присоединился к эскадре из четырёх португальских линейных кораблей под командованием Томаса Ксавье да Гама, маркиз де Низа. В сентябре эскадре де Низа было приказано присоединиться к Нельсону в поисках французов и она отплыла на восток. Но проходя севернее Мальты они столкнулись с большим конвоем потрепанных судов под командованием капитана сэра Джеймса Сумареза. Это были семь британских линейных кораблей и шесть захваченных французских кораблей, все уцелевшие в битве при Абукире 1 августа. Англо-Португальская эскадра продолжила путь в Александрию, куда прибыла в октябре, где некоторое время участвовала в блокаде вместе с находящейся там эскадрой под командованием капитана сэра Самуэля Худа, прежде чем вернуться на Мальту в декабре в составе вновь сформированной эскадры. Испанцы не предпринимали никаких активных действий в Средиземном море до конца 1798 года.

Литература

• Roy & Lesley Adkins. = The War for All the Oceans. — Abacus, 2006. — ISBN 0-349-11916-3.

• William Laird Clowes. = The Royal Navy, A History from the Earliest Times to 1900, Volume IV. — Abacus, 1997 [1900]. — ISBN 1-86176-013-2.

• Robert Gardiner. = Nelson Against Napoleon. — Caxton Editions, 2001 [1996]. — ISBN 1-86176-026-4.

• William James. = The Naval History of Great Britain, Volume 2, 1797–1799. — Conway Maritime Press, 2002 [1827]. — ISBN 0-85177-906-9.

• Steven E. Maffeo. = Most Secret and Confidential: Intelligence in the Age of Nelson. — London: Chatham Publishing, 2000. — ISBN 1-86176-152-X.

Отрывок, характеризующий Бой у Картахены (1798)

– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.