Бой у Ко-Чанга

Бой у Ко-Чанга
Основной конфликт: Франко-тайская война (1940-1941)
Дата	17 января 1941 года
Место	Сиамский залив, около острова Ко-Чанг
Итог	полная победа Франции
Противники
Франция Франция Таиланд Таиланд
Командующие
капитан 1-го ранга Р. Беранже коммандер Луанг Промвираапан †
Силы сторон
1 лёгкий крейсер 2 колониальных авизо 2 авизо 1 броненосец береговой обороны 2 миноносца
Потери
Нет Все корабли потоплены

Бой у Ко-Чанга — морское сражение между отрядами французского и таиландского флотов, происшедшее 17 января 1941 года в ходе франко-тайской войны 1940—1941 годов. Единственное за всю войну серьёзное столкновение на море. Завершилось убедительной победой французов.

Развёртывание

Таиландские вооружённые силы начали боевые действия против французских колоний в Индокитае 28 ноября 1940 года. Таиландский флот к началу военных действий насчитывал следующие боевые корабли:

• 2 броненосца береговой обороны;
• 2 броненосных канонерских лодки;
• 1 эсминец;
• 12 миноносцев;
• 4 подводные лодки;
• 3 шлюпа;
• 2 минных заградителя;
• 17 торпедных катеров;
• 3 сторожевых катера.

Небольшой флот Таиланда считался вполне современным и сбалансированным. Большая часть его кораблей была построена японскими и итальянскими компаниями в 1930-х годах. Его действия могло поддерживать до 150 самолётов таиландских ВВС. Несмотря на агрессивную позицию Таиланда в целом, таиландский флот вёл себя пассивно. Действия надводных сил ограничивались выходами групп кораблей на якорную стоянку у острова Ко-Чанг, где была организована передовая база флота. Кроме того было организовано безуспешное патрулирование подводных лодок у побережья Камбоджи. Военно-морские силы Франции в Индокитае были весьма незначительны. 19 ноября 1940 года командующий французскими военно-морскими силами в Индокитае контр-адмирал Терро приказал сформировать из наиболее боеспособных кораблей, находившихся в Сайгоне, оперативное соединение № 7. Соединение было собрано в бухте Камрани 9 декабря 1940 года. В него вошли лёгкий крейсер «Ламотт-Пике», колониальные авизо «Дюмон д’Юрвилль» и «Амираль Шарнье», а также старые авизо «Таюр» и «Марн». Командование соединением было поручено командиру «Ламотт-Пике» капитану 1-го ранга Режи Беранже.

13 января 1941 года генерал-губернатор Французского Индокитая адмирал Ж. Деку приказал 7-му соединению поддержать запланированное на 16 января 1941 года контрнаступление французских войск на границе с Таиландом. В тот же день все четыре авизо, отличавшиеся тихоходностью, были высланы в направлении архипелага Пауло-Кондор. Крейсер «Ламотт-Пике» вышел в море 14 января 1941 года и последовал к Пауло-Кондор, где намечалась встреча с авизо. Изначально план операции предусматривал демонстративные атаки против прибрежных пунктов Таиланда с целью вынудить противника распылить свои сухопутные силы для охраны побережья. Однако вечером 15 января 1941 года, уже после встречи французских кораблей у Пауло-Кондор, был получен приказ генерал-губернатора атаковать военно-морские силы Таиланда. Тем же вечером французское соединение отправилось в Сиамский залив.

Утром 16 января 1941 года соединение № 7 вошло в Сиамский залив. Воздушная разведка, проведённая тем же утром гидросамолётами «Луар-130», действовавшими с прибрежных аэродромов, установила наличие кораблей противника как у Ко-Чанга, так и в главной базе тайского флота Саттахипе. Командующий французским соединением решил атаковать группировку, находившуюся у Ко-Чанга, так как считал, что подойти незамеченным к Саттахипу не сможет.

Силы сторон

Утром 17 января 1941 года на якорной стоянке у острова Ко-Чанг находились следующие корабли таиландского флота: броненосец береговой обороны «Тонбури», а также минный заградитель «Нонг Сарай» и сторожевой катер «Тео Уток» стояли в проливе, у восточного берега Ко-Чанга. У южного берега острова находились 2 миноносца — «Сонгкла» и «Чонбури».

Броненосец береговой обороны «Тонбури» (тайск. เรือหลวงธนบุรี) был построен японской фирмой «Кавасаки кокуги коге К. К.» в 1938 году. Принадлежал к типу «Шри Аётха». Его полное водоизмещение составляло 2265 тонн, дизельная установка обеспечивала кораблю скорость 15,5 узлов. Корабль защищался бортовой бронёй толщиной 63 мм, палубной толщиной 38 мм, башни главного калибра и рубка имели толщину брони до 102 мм. Основным вооружением броненосца являлись четыре 203-мм орудия в двухорудийных башнях. Остальное вооружение было представлено устаревшими зенитными орудиями среднего и малого калибра.

Миноносцы «Сонгкла» и «Чонбури» принадлежали к типу «Трад». Оба были построены в Италии, компанией Cantieri Riuniti dell'Adriatico (CRDA) и считались сравнительно удачным типом корабля для действий в ограниченных акваториях. Полное водоизмещение этих кораблей достигало 470 тонн, паротурбинная установка обеспечивала скорость до 31 узла. Вооружение включало три 76-мм орудия, лёгкие зенитные средства и торпедные аппараты калибра 450 мм - всего шесть труб . В состав французского соединения входили лёгкий крейсер «Ламотт-Пике», два колониальных авизо и два устаревших авизо. «Ламотт-Пике» (фр. Lamotte-Picquet) принадлежал к типу «Дюгэ Труэн» (фр. Duguay Trouin) и относился к первому поколению послевоенных французских крейсеров. Корабль отличался хорошими ходовыми и мореходными качествами, сильным вооружением, но имел крайне слабую броневую защиту.

Колониальные авизо «Дюмон д’Юрвилль» (фр. Dumont d'Urville) и «Амираль Шарнье» (фр. Amiral Charner), также именовавшиеся шлюпами, принадлежали к типу «Бугенвиль» (фр. Bougainville), построенному в 1930-х годах. На эти корабли возлагались задачи канонерских лодок, стационеров и флагманов колониальных сил. Авизо отличались солидным вооружением, прекрасными условиями для экипажа, но не обладали высокой скоростью. Фактически, они должны были стать альтернативой крейсерам в колониальных условиях. Их полное водоизмещение составляло 2600 тонн, вооружение включало в себя три 138-мм орудия, зенитные автоматы и гидросамолёт. Скорость была невысокой - 15,5 узлов .

Еще два авизо французов относились к устаревшим кораблям. «Марн» (фр. Marne) принадлежал к одноимённому типу и был построен в 1916 году. Его водоизмещение составляло 594 тонны, вооружение включало четыре 100-мм орудия. Скорость этого паротурбинного корабля при вступлении в строй достигала 21 узла, но к 1941 году он с трудом развивал только 13 узлов. «Таюр» (фр. Tahure) был построен в 1918 году и принадлежал к типу «Амьен» (фр. Amiens). Его водоизмещение составляло 644 тонны, скорость в начале карьеры превышала 20 узлов, но к началу 1941 года он давал не более 13 узлов. Вооружение состояло из двух 138-м орудий .

Ход боя

План командующего французским соединением был основан на данных воздушной разведки, как оказалось впоследствии, неточных. Предполагалось разделение сил на три группы. Крейсер «Ламотт-Пике» составил группу A, которая наносила решающий удар с востока, на путях предполагаемого отхода кораблей противника. Колониальные авизо составили группу B. Они должны были атаковать противника в центре и вытеснять под огонь крейсера. Старые авизо включили в группу C, она имела вспомогательную задачу атаки противника с запада. Применение оружия оставалось на усмотрение командиров кораблей. Французское соединение подошло к Ко-Чангу в 5:30 утра и в 5:45 разделилось на три группы. В 5:50 над тайскими миноносцами пролетел французский разведчик «Луар-130», после чего на них начали разводить пары, но не успели дать ход до самого окончания боя. Проследовав на восток, французский гидросамолёт обнаружил корабли другой группы тайского флота и ошибочно донёс о наличии у Ко-Чанга двух вражеских броненосцев.

В 6:10 тайские миноносцы открыли огонь по французскому крейсеру с дистанции 12 000 метров, но их стрельба была настолько неэффективной, что французы даже не сразу её заметили. С французской стороны первыми начали бой авизо в 6:15, далее в бой вступил и «Ламотт-Пике». Французы открывали огонь с дистанций от 5000 до 10 000 метров. Первоначально видимость была очень плохой, но к 6:30 улучшилась, а французские корабли сблизились с противником до дистанций 2600 — 3000 метров, поражая противника артиллерийским огнём. Тайские миноносцы, стоявшие без хода, получили множество попаданий и затонули — «Сонгкла» в 6:53, «Чонбури» в 6:55. После этого французское соединение отправилось на восток, для атаки главных сил тайского флота.

На тайских кораблях, стоявших к востоку от Ко-Чанга, боевую тревогу объявили в 6:05. Благодаря дизельной установке, броненосец «Тонбури» смог дать ход уже через 15 минут и направился на юг, желая оказать поддержку своим миноносцам. Двум другим кораблям было приказано оставаться на месте. В 6:38 с борта «Ламотт-Пике» обнаружили противника, но, введённые в заблуждение данными авиаразведки, а также сложными условиями наблюдения, французы решили, что перед ними два вражеских броненосца. Противники открыли огонь в 6:45, практически одновременно.

Стрельба тайского броненосца с самого начала была весьма неточной. В то же время огонь французского крейсера был эффективен. Уже четвёртым залпом был достигнут ряд попаданий. Командир броненосца Промвиираапан был убит, разрушена система управления огнём, рулевое управление заклинило и корабль стал описывать циркуляции. Лишь спустя несколько минут управление удалось восстановить с помощью ручных приводов. При этом «Тонбури» получил ещё ряд попаданий, вызвавших затопления и пожары. Его огонь, который вели башни под местным управлением, стал совсем неточным. «Ламотт-Пике» попытался сократить дистанцию, но не мог приблизиться к противнику, так как глубины стали слишком малы для него.

В 7:15 к крейсеру присоединились авизо и также начали обстреливать броненосец противника. Тайцы перенесли огонь на авизо «Амираль Шарнье», но вновь не добились никакого успеха. Сам броненосец в этот момент горел в трёх местах, имел большой дифферент на корму и кренился на правый борт. Его кормовая башня была выведена из строя. В 7:20 «Тонбури» начал медленно отходить на северо-запад. «Ламотт-Пике» не мог преследовать противника из-за мелководья и ограничился безуспешным пуском торпед с большой дистанции. Попытки Беранже организовать преследование силами других кораблей также не имели успеха. в 7:50 бой закончился, французы повернули на юго-запад.

В 8:40 Беранже, опасаясь тайской авиации, приказал своим кораблям отходить на запад, в сторону открытого моря. Самолёты ВВС Таиланда, лёгкие бомбардировщики V-93S «Корсар», американского производства, действительно вылетели для атаки противника, но их первый удар по ошибке пришёлся на «Тонбури», причём лётчики добились попадания авиабомбы, которое причинило кораблю новые тяжёлые повреждения. В 9:50 броненосец достиг побережья Таиланда и сел на грунт на глубине 6 метров в устье реки Чантабун. В 11:00 экипаж оставил корабль. Только в 8:58 тайские самолёты атаковали французское соединение. Их атаки малыми группами и одиночными самолётами продолжались до 9:40, но интенсивный зенитный огонь французов вынудил их сбрасывать бомбы с большой высоты. Ни одного попадания бомбардировщики не достигли. Утром 18 января 1941 года французское соединение вернулось в Сайгон, где их ожидала триумфальная встреча.

Итоги боя

В результат сражения были потоплены два миноносца тайских ВМС и тяжело повреждён броненосец береговой обороны, который затем затонул на мели. Позднее его подняли и отбуксировали в Бангкок, но восстановить не сумели и в дальнейшем он использовался как несамоходное судно до своего списания в 1967 году. Следует отметить, что по мнению французов, изложенному в рапорте контр-адмирала Терро, они потопили в бою один броненосец и три миноносца, а ещё один броненосец был тяжело повреждён и сел на мель. Французские корабли в ходе боя не получили ни одного попадания и не имели никаких потерь.

В свою очередь, в Таиланде сражение при Ко-Чанге было объявлено крупной победой собственного флота, который, якобы, отбил нападение и заставил противника ретироваться. Поведение тайских моряков считалось образцом героизма, а погибший командир броненосца Луанг Промвиирапан был посмертно повышен в звании.

В целом, сражение у Ко-Чанга представляет собой традиционное для XX столетия столкновение вооружённых сил западной державы с силами второразрядного государства «третьего мира». Как правило, ни численность, ни наличие достаточно современной боевой техники у «незападной» стороны никак не помогает ей избежать поражения с разгромным счётом. Преимущество западной армии в организации, управлении, опыте, уровне подготовки командного и личного состава, причём базирующихся прежде всего на западной самоорганизации и самодисциплине, оказываются практически всегда решающими факторами полной победы. Простое подражание западным военным организмам не даёт восприятия механизмов западной военной эффективности.

— Барабанов М. С. Бой у Ко-Чанга.

При оценке действий сторон в сражении обращает на себя внимание полная некомпетентность командования тайских ВМС, распылившего свои небольшие силы и не поставившее им никаких активных задач. Выдвигая свои корабли на незащищённые стоянки, командование совершенно не озаботилось о разведке и охранении и фактически буквально приглашало противника напасть на них. Боевая подготовка тайских моряков и лётчиков также оказалась очень слабой и не позволила нанести противнику ущерб.

С французской стороны решающую роль в бою сыграл крейсер «Ламотт-Пике», участие авизо было малополезным. Вместе с тем, командующий французским соединением допустил и ряд ошибок. Одержав победу в бою, он не попытался развить успех и позволил повреждённому броненосцу противника уйти. Он отказался и от атак против побережья, хотя именно задача отвлечения сухопутных сил Таиланда ставилась ему в качестве основной. Вместо этого Беранже предпочёл уйти в Сайгон. В результате, победа флота не имела никакого серьёзного значения для борьбы за Индокитай и не помешала Японии навязать французской колониальной администрации своё посредничество, которое и предрешило судьбы Французского Индокитая во Второй мировой войне.

Ссылки

[www.battleships.spb.ru/KO/0196/Chang.html Битва у Ко-Чанга 17 января 1941 года]

Литература

• Барабанов М. Бой у Ко-Чанга // Морская кампания. — 2007. — № 1. — С. 43 - 47.

Отрывок, характеризующий Бой у Ко-Чанга

С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.