Бой у острова Реннелл

Бой у острова Реннелл
Основной конфликт: Война на Тихом океане
Чикаго погрузившийся в воду утром 30 января 1943 в результате повреждений от торпеды, полученных предыдущей ночью
Дата	29-30 января 1943 года
Место	У острова Реннелл, Соломоновы Острова
Итог	Победа Японии
Противники
США, Австралия Япония
Командующие
Уильям Хэлси Роберт Гиффен Исороку Ямамото Дзинъити Кусака
Силы сторон
1 авианосец, 2 эскортных авианосца, 6 крейсеров, 8 эсминцев, 14 истребителей 43 бомбардировщика
Потери
1 крейсер затонул, 1 эсминец тяжело повреждён, 85 погибших 12 самолётов сбито, 60–84 погибших

Бой у острова Реннелл (англ. Battle of Rennell Island, яп. レンネル島沖海戦), сражение Второй мировой войны на Тихом океане между американскими силами, сопровождающими конвой на остров Гуадалканал и авиационными силами Японского императорского флота, состоявшееся 29-30 января 1943 года. Бой состоялся между островами Реннелл и Гуадалканал в южной части Соломоновых островов.

Во время боя японские торпедоносцы наземного базирования, задачей которых было прикрытие эвакуации японских сухопутных сил с Гуадалканала, провели несколько атак американских военных кораблей в течение двух дней к югу от Гуадалканала. Кроме уничтожения любых японских кораблей, которые могли быть обнаружены американским соединением, перед ним также стояла задача защиты конвоя Союзников с солдатами, перебрасываемыми на Гуадалканал для замены.

В ходе воздушных атак, произведенных в сумерках, японцам удалось потопить американский тяжёлый крейсер «Чикаго» и тяжело повредить эскадренный миноносец, оставшаяся часть американского соединения была вынуждена отступить к южной части Соломоновых островов. Во многом благодаря отходу американского соединения с поля боя японцы успешно закончили эвакуацию своих солдат 7 февраля 1943 года и оставили остров в руках Союзников.

Положение перед сражением

См. также: Операция Кэ

7 августа 1942 года вооруженные силы Союзников (по большей части США) высадились на Гуадалканале, Тулаги и Флоридских островах в архипелаге Соломоновых островов. Целью десанта было не дать использовать их для строительства японских баз, которые бы угрожали транспортным потокам между США и Австралией, а также создание плацдарма для кампании по изоляции главной японской базы в Рабауле и поддержка сухопутных сил союзников в Новогвинейской кампании. Гуадалканальская кампания продлилась шесть месяцев.

Последняя попытка японцев доставить крупные подкрепления на остров была сорвана во время морского сражения за Гуадалканал 12-15 ноября. После этого японский флот мог только доставлять продовольствие и небольшие подкрепления сухопутным силам на Гуадалканал. В связи с угрозой, исходившей от авиации, базировавшейся на аэродроме Хендерсон-Филд на Гуадалканале и находящихся поблизости американских авианосцев, осуществляли доставки снабжения по ночам, обычно используя эскадренные миноносцы или подводные лодки, такие доставки у Союзников получили название «Токийский экспресс». Тем не менее, такие поставки не могли обеспечить достаточный объём снабжения и подкреплений, необходимых для обновления японского контингента на острове, который с 7 декабря 1942 года ежедневно терял около 50 человек от недоедания, болезней и атак сухопутных сил и авиации Союзников. 12 декабря японский флот предложил оставить Гуадалканал. Несмотря на возражения командующих сухопутными силами, которые надеялись, что Гуадалканал можно отбить у Союзников, Генеральный штаб Вооружённых сил Японии получил одобрение у Императора 31 декабря 1942 на эвакуацию всех японских сил с острова и создание новой линии обороны Соломоновых островов на Нью-Джорджии.

Японцы разработали план эвакуации войск с Гуадалканала, получивший название Операция Кэ (ケ号作戦), по согласно которому эвакуация началась 14 января 1943 года. Важным элементом плана операции стало получение превосходство в воздухе, в связи с чем должна была быть использована практически вся доступная авиация начиная с 28 января, которая должна была пресечь попытки авиации и военных кораблей Союзников помешать операции Кэ вплоть до финальной её стадии, когда все японские войска будут вывезены с Гуадалканала.

Приготовления к операции Кэ ошибочно восприняли как начало нового японского наступления с целью вернуть контроль над Гуадалканалом. В то же самое время адмирал Уильям Хэлси, главнокомандующий всеми силами Союзников во время битвы за Гуадалканал, под давлением начальства принял решение о замене 2-го полка морской пехоты на Гуадаланале, который вёл боевые действия на острове начиная с высадки десанта в августе, свежими солдатами армии США. Хэлси, который предполагал, что готовится новое наступление японцев, рассчитывал связать японский флот сражением, во время которого конвой достигнет Гуадалканала. 29 января Хэлси подготовил и выслал к Южным Соломоновым островам пять соединений кораблей с задачей прикрыть конвой и связать сражением японские корабли, которые им встретятся на пути. В эти пять соединений входили два больших авианосца, два эскортных авианосца, три линкора, 12 крейсеров и 25 эсминцев.

Предварительно был выслан конвой с войсками TG62.8, состоящий из четырёх транспортов и четырёх эсминцев. Впереди по маршруту конвоя, между островами Реннелл и Гуадалканал, прикрытие конвоя обеспечивало соединение TF18 код командованием контр-адмирала Роберта Гиффена, в состав которого входили тяжёлые крейсера Уичита, Чикаго и Луисвилль; лёгкие крейсера Монпелье, Кливленд и Колумбия; эскортные авианосцы Ченанго и Суванни; а также восемь эсминцев. Адмирал Гиффен командовал TF18 со своего флагмана Уичита. Авианосное соединение Энтерпрайз двигалось в 400 километрах (250 миль) между TG62.8 и TF18. Другие соединения, куда входили авианосец и линкоры, отставали от него ещё на 240 километров (150 миль). Адмирал Гиффен на крейсере Уичита с двумя эскортными авианосцами недавно прибыл на Тихий океан после участия в операции «Факел» в Северной Африке. Кроме того, Чикаго только что вернулся в южную часть Тихого океана после ремонта повреждений, полученных во время боя у острова Саво шестью месяцами ранее.

Ход боя

Перед боем

Кроме защиты конвоя, перед TF18 стояла задача встретиться с четырьмя американскими эсминцами, расположенными у Тулаги, в 21:00 29 января для того, чтобы провести зачистку пролива Слот к северу от Гуадалканала на следующий день, чтобы прикрыть высадку десанта с транспортов на Гуадалканал. Однако эскортные авианосцы под командованием командора Бена Уятта были слишком медленными (18 узлов), что не давало возможности Гиффену прибыть по расписанию, поэтому Гиффен оставил авианосцы под прикрытием двух эсминцев и в 14:00 ушёл, повысив скорость до 24 узлов (44 км/ч). Опасаясь угрозы со стороны подводных лодок, которые разведка союзников обнаруживала в этой зоне, Гиффен построил свои крейсера и эсминцы в противолодочный строй, не ожидая атаки с воздуха. Крейсера были построены в две колонны, которые разделяло 2 500 ярдов (2 300 м). Уичита, Чикаго и Луисвилль составили правую колонну, а Монпелье, Кливленд и Колумбия левую. Шесть эсминцев были расположены полукругом радиусом 3 км (2 мили) перед колоннами крейсеров.

Корабли Гиффена обнаружили и отслеживали японские подводные лодки, которые передавали информацию о их составе и направлении движения своему командованию. Около полудня на основании донесений подводных лодок 16 торпедоносцев Mitsubishi G4M тип 1 из 705 авиагруппы и 16 торпедоносцев Mitsubishi G3M тип 96 из 701 авиагруппы вылетели из Рабаула для атаки кораблей Гиффена. Один G3M вернулся из-за проблемы с двигателем, остальные 31 Mitsubishi продолжили полёт. Командовал 705 авиагруппой лейтенант Томо Накамура, 701 авиагруппой — лейтенант Дзодзи Хагаи.

Бой 29 января

На закате солнца, когда TF18 шла в северо-западном направлении и находилась в 80 километрах (50 миль) к северу от острова Реннелл и 160 километрах (100 миль) к югу от Гуадалканала, несколько кораблей Гиффена обнаружили несколько неопознанных самолётов на радаре в 100 километрах (60 миль) к западу от соединения. Предварительно отдав приказ об абсолютном радиомолчании, Гиффен не отдал никаких приказов о том, как вести себя при контактах с неопознанными объектами, ни информации о том, что это могло быть. С заходом солнца самолёты боевого патрулирования TF18 с двух эскортных авианосцев вернулись на свои корабли в связи с наступлением тёмного времени суток, оставив корабли Гиффена без прикрытия с воздуха.

Тем не менее, радарные контакты говорили о приближении 31 японских торпедоносцев, которые облетели TF18 с южной стороны, чтобы зайти на цель с востока, где их бы скрыло тёмное небо. С этого направления японские бомбардировщики действительно не были видны на фоне тёмного неба, но при этом силуэты кораблей Гиффена чётко отпечатывались на западном горизонте. 705 авиагруппа атаковала в 19:19 первой. Самолёты Накамуры не добились торпедных попаданий, а один из них был сбит зенитным огнём с кораблей Гиффена.

Решив, что атака завершена, Гиффен приказал своим кораблям прекратить противоторпедные зигзаги и продолжить движение к Гуадалканалу прежним курсом. Тем временем японский самолёт-разведчик сбросил осветительные бомбы и плавающие светящиеся огни, чтобы указать курс и скорость TF18 для подходящих бомбардировщиков Хагаи.

В 19:38 авиагруппа 701 зашла в атаку, поразив Чикаго двумя торпедами, которые принесли тяжёлые повреждения и потерю хода крейсером. Ещё одна торпеда попала в Уичиту, но не взорвалась. Зенитным огнём при этом были сбиты два бомбардировщика, среди которых был самолёт Хагаи, который погиб. В 20:08 Гиффен приказал своим кораблям идти в обратном направлении, замедлив ход до 15 узлов (28 км/ч), и прекратить зенитный огонь, что помогло скрыть корабли от японской авиации, которая покинула зону боя в 23:35. В полной темноте Луисвилль взял на буксир Чикаго и медленно направился на юг, подальше от зоны боя, с эскортом оставшихся кораблей TF18.

Бой 30 января

Хэлси немедленно предпринял меры попытаться защитить повреждённый Чикаго, предупредив эскортные авианосцы, чтобы они обеспечили авиационное прикрытие с первыми лучами солнца, приказав соединению Энтерпрайза прибыть и увеличить прикрытие эскортных авианосцев, а также выслать флотский буксир Навахо заменить Луисвилль, который прибыл в 08:00. Между рассветом и 14:00 многочисленные японские разведывательные самолёты прибыли к TF18. Несмотря на то, что они не могли подлетать близко из-за авиационного прикрытия, они могли вести наблюдения и передавать информацию о местонахождении Чикаго. В 12:15 группа из 11 G4M из 751 авиагруппы, базировавшейся в Кавьенге и летящие через остров Бука, поднялись для атаки повреждённого американского крейсера. Американские корабли знали о подходе японских самолётов благодаря предупреждению австралийских наблюдателей на Соломоновых островах, ожидаемое время прибытия было 16:00. Тем не менее, Хэлси приказал оставшимся крейсерам оставить Чикаго позади и направиться мимо острова Эфате в архипелаге Новые Гебриды, что они сделали в 15:00, оставив шесть эсминцев для защиты Чикаго и Навахо.

В 15:40 Энтерпрайз находился в 69 километрах (43 миль) от Чикаго с 10 его истребителями, обеспечивающими прикрытие повреждённого крейсера. В то же самое время четыре истребителя прикрытия сбили один из разведчиков G4M. В 15:54 радар Энтерпрайза обнаружил подходящие бомбардировщики, и в воздух поднялись ещё 10 истребителей для атаки японских самолётов. Эскортные авианосцы, тем не менее, имели трудности с запуском самолётов, что помешало им присоединиться к группе, атакующей японские бомбардировщики до окончания боя.

В начале японские бомбардировщики, казалось, собирались атаковать Энтерпрайз, но развернулись в сторону Чикаго после того, как шесть истребителей прикрытия Энтерпрайза начали боевой контакт с ними. Четыре оставшихся истребителя прикрытия атаковали самолёты 751 авиагруппы, когда они попали под зенитный огонь эсминцев, эскортирующих Чикаго. Два торпедоносца были сбиты ещё до того, как могли сбросить свой груз. Ещё шесть были сбиты в дальнейшем, но уже после того, как они сбросили торпеды.

Одна торпеда попала в эсминец Ла-Валетта в переднее магшинное отделение, погибло 22 члена экипажа и был нанесены тяжёлые повреждения. В Чикаго попало четыре торпеды, одна в мостик, а ещё три в технические отсеки. Капитан Чикаго, Ральф О. Дэвис, приказал покинуть корабль и крейсер затонул кормой вперёд через 20 минут. Навахо и эсминцы эскорта приняли на борт 1 049 членов экипажа Чикаго, но 62 человека погибли. Последняя атака японских торпедоносцев провалилась, так как те не смогли найти американские корабли. Навахо взял Ла-Валетту на буксир и все оставшиеся корабли TF18 направились в Эспириту-Санто без дальнейших происшествий.

Последующие события

Японцы в скором времени опубликовали результаты сражения, утверждая, что затопили линкор и три крейсера. Американцы, со своей стороны, старались держать в тайне от общественности гибель Чикаго некоторое время, а адмирал Честер Нимиц, главнокомандующий силами Союзников, обещал «застрелить» любого из своих подчинённых, кто допустит утечку информации о потере Чикаго прессе. Хэлси и Нимиц обвинили Гиффена в поражении, что отмечено в официальном докладе Гиффина этого времени. Похоже, что поражения и последующие обвинения не оказали большого влияния на карьеру Гиффена; он продолжил командовать соединениями линкоров и крейсеров на Тихом океане до 1944 года, а затем был повышен до вице-адмирала.

Так как японская авиация была задействована в бою с TF18, транспорты Союзников смогли завершить свою миссию по замене морских пехотинцев на Гуадалканале в последние два дня января. В это время остальные соединения кораблей Союзников, включая два соединения авианосцев, заняли позицию в Коралловом море, готовые отбить возможное ожидавшееся американцами японское наступление на южных Соломоновых островах.

В действительности, тем не менее, японцы смогли удержать в тайне эвакуацию сухопутных сил с Гуадалканала за три ночи со 2 по 7 февраля. После отхода TF18 непосредственно у Гуадалканала осталось очень мало кораблей Союзников, что помогло японцам сохранить большую часть своих сухопутных сил, а Союзники не узнали об успешном окончании эвакуации до того, как она завершилась. Укрепив успех на Гуадалканале, Союзники продолжили кампанию против Японии, в конечном счёте одержав победу во Второй мировой войне.

Ссылки

• [www.wunderwaffe.narod.ru/WeaponBook/Avia/G4M/16.htm Мясорубка на Гуадалканале] — С. Журко, А. Булах, С. Цветков Бомбардировщик-торпедоносец «Мицубиси» G4M «Бетти»

Отрывок, характеризующий Бой у острова Реннелл

Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…