Бой у островов Санта-Крус

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Бой у островов Санта-Крус
Основной конфликт: Вторая мировая война
Тихоокеанский театр военных действий

Японские самолёты атакуют авианосец «Энтерпрайз»
Дата

25 октября—27 октября 1942

Место

В районе островов Санта-Крус (Соломоновы Острова)

Итог

Тактическая победа Японии

Противники
США США Японская империя Японская империя
Командующие
Уильям Хэлси,
Томас Кинкейд 		Исороку Ямамото
Нобутакэ Кондо
Тюити Нагумо
Силы сторон
2 авианосца,
1 линкор,
3 тяжёлых крейсера,
3 крейсера ПВО,
14 эсминцев,
177 самолётов 		4 авианосца,
4 линейных крейсера,
8 тяжёлых крейсеров,
2 лёгких крейсера,
25 эсминцев,
203 самолёта
Потери
1 авианосец потоплен,
1 эсминец потоплен,
1 авианосец повреждён,
2 эсминца повреждены,
81 самолёт потерян,
266 человек убиты 		2 авианосца повреждены,
1 тяжёлый крейсер повреждён,
99 самолётов потеряны,
400-500 человек убиты

Бой у островов Санта-Крус (англ. Battle of the Santa Cruz Islands) — морское сражение между японской и американскими эскадрами, состоявшееся 26 октября 1942 года у островов Санта-Крус (Соломоновы Острова). В японских источниках известно как Южнотихоокеанский бой (яп. 南太平洋海戦 Минамитайхэйё: кайсэн). Это четвёртое сражение авианосцев в Битве за Тихий океан во время Второй мировой войны и четвёртый основной морской бой между ВМС США и Императорским флотом Японии во время длительной и стратегически важной Битвы за Гуадалканал. Как и в сражениях в Коралловом море, за Мидуэй и во Втором бою у Соломоновых островов, корабли противников находились вне прямой видимости. Практически все атаки с обеих сторон велись с помощью палубной и базовой авиации.

В наземном наступлении на Гуадалканал, известном как Битва за Хендерсон-Филд, японцы потерпели неудачу. Тем не менее, корабли и самолёты противников встретились в битве к северу от островов Санта-Крус утром 26 октября 1942 года. После обмена ударами палубной авиации корабли союзников были вынуждены покинуть район боевых действий. Один из двух авианосцев был потоплен, а другой сильно повреждён. Поле битвы осталось за японским ВМФ, который поплатился за победу серьёзными повреждениями двух из четырёх авианосцев и крупными невосполнимыми потерями в палубной авиации и экипажах самолётов. Несмотря на явную тактическую победу, японские армия и флот не смогли выполнить свою основную задачу по захвату Гуадалканала, окончательно утратили стратегическую инициативу и перешли к обороне. Эта победа стала последней для авианосцев императорского военно-морского флота во Второй мировой войне.





Предыстория

 
Битва за Гуадалканал
Тулаги • Саво • Тенару • Восточные Соломоны • Хребет Эдсона • Матаникау (2 & 3) • Эсперанс • Хендерсон-Филд • Санта-Крус • Матаникау (4) • Коли • Патруль Карлсона • Гуадалканал • Тассафаронга • Гифу • Реннелл • Операция Кэ


 
Кампания на Соломоновых островах
Тулаги (1) • Гуадалканал • Блэкетт • «Катвил» • Операция «Месть» • Нью-Джорджия • Кула • Коломбангара • Велья • Хораниу • Велья-Лавелья 1 • Велья-Лавелья 2 • о-ва Трежери • Шуазёль • Бугенвиль • Рабаул • Сент-Джордж • Зелёные острова


7 августа 1942 года силы союзников (в основном США) в рамках операции «Уотчтауэр» высадились на Соломоновых островах. Были заняты острова Гуадалканал, Тулаги и Флорида. Основной целью этих действий было не допустить организации на островах японских военных баз, препятствующих коммуникации между США и Австралией. Операция оказала поддержку войскам союзников в Гвинейской кампании, а острова в дальнейшем должны были послужить отправной точкой в блокаде основной японской базы в Рабауле. Высадка союзников на Соломоновых островах стала началом шестимесячной битвы за Гуадалканал[1]. Японцы высадили свой десант, попытавшись выбить американцев с Соломоновых островов.

Союзники в начале кампании располагали четырьмя авианосцами: «Энтерпрайз», «Уосп», «Саратога» и «Хорнет». Каждый из них выступал ядром ударной тактической группы (англ. Task Force). Кроме авианосца в группу входили корабли охранения: линкоры, крейсера и эсминцы.

После битвы у восточных Соломоновых островов серьёзно повреждённый авианосец «Энтерпрайз» был отправлен на месячный ремонт в Пёрл-Харбор, на Гавайях. Три авианосных группы оставались в южной части Тихого океана между Соломоновыми островами и Новыми Гебридами. На этой позиции авианосцы охраняли коммуникации между основными базами союзников и Новой Каледонией и Эспириту-Санту, оказывали поддержку сухопутным силам союзников на Гуадалканале и Тулаги против японских контрударов, прикрывали движение транспортных судов на Гуадалканал, занимались поиском и уничтожением любых японских военных кораблей (особенно авианосцев), которые оказывались в пределах действия палубной авиации[2].

Изменения в соотношении сил

Район океана, в котором действовали тактические авианосные группы ВМФ США, носил название «Торпедный перекрёсток» (англ. Torpedo Junction)[3] благодаря высокой концентрации там японских подводных лодок. 31 августа «Саратога» был торпедирован японской подводной лодкой «I-26» и выбыл из строя на три месяца[4][5]. 15 сентября во время охранения конвоя на Гуадалканал в «Уосп» попало три из шести торпед, выпущенных японской подводной лодкой «I-19» (капитан 2 ранга Кинаси). Но это было лишь начало. Три оставшихся торпеды за восемь минут прошли не менее пяти миль[прим. 1] и достигли группы «Хорнета». Одна из них поразила линкор Северная Каролина (BB-55). Корабль получил пробоину размером в три квадратных метра, из-за чего вскоре был вынужден уйти на ремонт в Перл-Харбор. Ещё через две минуты торпеда поразила эсминец «О’Брайен». С оторванным носом эсминец ушёл на Эспириту-Санту. При переходе с Самоа в США он разломился пополам и затонул. По всей видимости, это был один из самых удачных торпедных залпов подводной лодки в истории[6][прим. 2].

Во время атаки «I-19» авианосец «Уосп» готовился к заправке самолётов, и бортовые магистрали на нём были заполнены авиационным бензином. Это обстоятельство сыграло роковую роль. Бортовая система электроснабжения была повреждена во время торпедной атаки, и аварийные партии «Уоспа» оказались не в состоянии эффективно бороться с возникшими крупными пожарами. Поблизости также находились японские авианосцы «Сёкаку» и «Дзуйкаку», готовые в любой момент нанести удар. Команда покинула «Уосп», и он был потоплен торпедами эсминца «Лэнсдаун»[7][8].

Несмотря на то, что теперь у ВМС США в южной части Тихого океана оставалась только одна оперативная группа (во главе с авианосцем «Хорнет»), союзники захватили господство в воздухе над южными Соломоновыми островами за счёт самолётов, базирующихся на аэродроме Хендерсон-Филд на острове Гуадалканал. Однако в ночное время, когда самолёты не могли действовать эффективно, японцы могли использовать свои корабли вокруг Гуадалканала практически беспрепятственно. Таким образом, в битве за Гуадалканал возникла патовая ситуация. В течение дня под прикрытием авиации союзники вели снабжение и доставку подкрепления на Гуадалканал. А ночью японские военные корабли снабжали свои войска на островах и перебрасывали им подкрепление. Эти ночные конвои у союзников получили прозвище «Токийский экспресс». К середине октября 1942 года на Гуадалканале противники имели примерно равное количество войск. Столь же неопределённым выглядело и положение на море. В ночь с 11 на 12 октября корабли ВМС США перехватили соединение японцев, направлявшееся на бомбардировку Хендерсон-Филда. Во время ночного сражения у мыса Эсперанс японцы потеряли крейсер и эсминец. Однако уже два дня спустя японские силы, включавшие линкор «Харуна» и «Конго», провели успешную бомбардировку Хендерсон-Филда, уничтожив большинство самолётов и нанеся тяжёлые повреждения объектам вокруг ВПП. На устранение этих повреждений и восполнение потерь авиации союзникам потребовалось несколько недель.

Стратегические ходы

В попытке выйти из этого тупика ВМС США сделали два хода. Во-первых, ускорили ремонт «Энтерпрайз», чтобы он смог вернуться на театр военных действий как можно скорее. 10 октября «Энтерпрайз» получил свою новую авиационную группу, 16 октября покинул Перл-Харбор и 23 октября прибыл в южную часть Тихого океана. Он присоединился к «Хорнету» 24 октября в 273 милях (505 км) к северо-востоку от Эспириту-Санту[9].

Во-вторых, 18 октября, адмирал Честер Нимиц, главнокомандующий тихоокеанскими силами союзников, заменил вице-адмирала Роберта Л. Громли на вице-адмирала Уильяма Хэлси-младшего на посту командующего в южной части Тихого океана. В его подчинении находились и войска, участвующие в кампании на Соломоновых островах. Нимиц почувствовал, что Громли стал слишком осторожен и пессимистично настроен, чтобы эффективно командовать силами союзников в борьбе за Гуадалканал. Хэлси уважали на флоте за бойцовские качества и дали прозвище «буйвол». Немедленно по вступлении в должность, Хэлси занялся планами по навязыванию сражения японскому флоту. «Пришлось почти сразу наносить удары», — писал он Нимицу[10].

Борьба за Соломоновы острова

Японский флот был разделён адмиралом Исороку Ямамото на 2 соединения. В составе Авангардного соединения вице-адмирала Нобутакэ Кондо, командующего 2-м флотом, было три авианосца: «Рюдзё», «Хиё» и «Дзюнъё», 2 линкора, 5 тяжёлых, 1 лёгкий крейсер и 12 эсминцев. Авианосное соединение вице-адмирала Тюити Нагумо, командующего 3-м флотом, состояло также из трёх авианосцев: «Сёкаку», «Дзуйкаку» и «Дзуйхо», 2 линкоров, 4 тяжёлых и 1 лёгкого крейсеров и 16 эсминцев.

Оба соединения находились в открытом океане восточнее Соломоновых островов. Соединение Кондо взаимодействовало с силами армии на Гуадалканале, а корабли Нагумо патрулировали восточнее соединения Кондо, чтобы перехватить возможную атаку вражеских авианосцев. Во время Второго боя у Соломоновых островов 23 августа 1942 года авианосец «Рюдзё» пошёл на дно. «Хиё» после аварии машин отправился 22 октября на ремонт на Трук. Таким образом, в соединении Кондо остался только 1 авианосец — «Дзюнъё»[11].

В начале октября японские авианосцы нанесли ряд авиаударов по Хендерсон-Филду. В целях поддержки намеченного на 20-25 октября наступления японские корабли выдвинулись в район Соломоновых островов. После 16 октября японцы не могли обнаружить американские авианосцы. Наступило «затишье перед бурей». А через неделю японцы отметили активизацию воздушной разведки. Огромный радиус американских базовых разведчиков позволял отслеживать все передвижения японских кораблей. 23 октября разведка японцев доложила об усилении авианосных групп противника (прибытие «Энтерпрайза» из Перл-Харбора не осталось незамеченным). А 24 октября была перехвачена американская радиограмма, в которой говорилось: «В ближайшее время ожидается большая морская и воздушная битва в районе Соломоновых островов»[11].

27 октября американцы праздновали День флота. Японцы полагали[11], что к этой дате противник и приурочит свой удар.

Боевой состав

Япония

Силы японцев в составе двух соединений под общим командованием адмирала Кондо состояли из 43 боевых кораблей (4 авианосца, 4 линейных крейсера, 8 тяжёлых крейсеров, 2 лёгких крейсера и 25 эсминцев) и 203 самолётов.

США

Эскадра американского контр-адмирала Кинкейда по состоянию на утро 25 октября включала 23 корабля (2 авианосца, 1 линкор, 3 тяжёлых крейсера, 3 крейсера ПВО и 14 эсминцев) и 177 самолётов (73 истребителя F4F-4, 74 пикировщика SBD-3 и 30 торпедоносцев TBF-1).

Битва

25 октября. Завязка боя

С 20 по 25 октября японские сухопутные войска на острове Гуадалканал попытались захватить аэродром Хендерсон-Филд во время одноимённой Битвы за Хендерсон-Филд. Однако наступление было отбито с тяжёлыми потерями для японцев[18].

Ошибочно надеясь, что японским войскам удалось захватить Хендерсон-Филд, японские корабли приблизились к Гуадалканалу утром 25 октября, чтобы обеспечить поддержку дальнейшему наступлению армии. Самолёты с Хендерсон-Филда атаковали конвой в течение дня, потопив лёгкий крейсер «Юра» и повредив эсминец «Акидзуки»[19][прим. 3].

После провала наступления японцев на суше и потери «Юра», Императорский флот 25 октября продолжал маневрировать вблизи южных Соломоновых островов в надежде втянуть военно-морские силы союзников в бой. К вечеру этого дня вице-адмирал Кондо подготовил свои самолёты для удара по американским войскам на Гуадалканале. В 100 милях восточнее соединения Кондо курсом на юг шли корабли Нагумо, которые должны были стать защитой в случае атаки вражеских авианосцев. Адмирал Нагумо при Мидуэе получил жестокий урок и стал предельно осторожен. Чтобы исключить внезапное нападение самолётов противника, в 60—80 милях впереди его флагмана «Сёкаку» шли линкоры «Хиэй» и «Кирисима» вместе с 7 эсминцами. Тяжёлый крейсер «Тонэ» и эсминец «Тэрудзуки» прикрывали восточный фланг в 200 милях от «Сёкаку»[11].

25 октября тактические группы «Хорнета» (TF-17) и «Энтерпрайза» (TF-16) под общим командованием контр-адмирала Томаса Кинкейда обследовали район к северу от островов Санта-Крус в поисках японских сил. Американские корабли шли двумя отдельными группами, каждая во главе с авианосцем. Группы находились на расстоянии примерно в 10 морских миль (19 км) друг от друга.

Американский разведчик «Каталина», вылетевший с островов Санта-Крус, обнаружил соединение Нагумо в 11:03. Тем не менее, японские авианосцы находились на расстоянии около 355 морских миль (655 км) от сил США, вне пределов досягаемости палубной авиации. Кинкэйд, в надежде сократить дистанцию и произвести атаку в этот день, полным ходом двинулся навстречу соединению японцев, и в 14:30 с «Энтерпрайза» взлетели на разведку 12 самолётов «Доунтлесс», вооружённых 225-килограммовыми бомбами. Через час «Энтерпрайз» поднял ударную волну из 12 пикирующих бомбардировщиков «Доунтлесс» (на этот раз с 450-килограммовыми бомбами) и 6 торпедоносцев «Эвенджер» в сопровождении 11 истребителей «Уайлдкэт»[20].

Но Нагумо, зная, что он обнаружен, повернул на обратный курс. Японское соединение со скоростью 24 узла шло на север, чтобы остаться вне досягаемости самолётов США[11].

Ни один из американских самолётов не нашёл японцев, и с наступлением темноты они были вынуждены вернуться на авианосец. Ценой безуспешных поисков стала потеря 7 самолётов: 1 «Уайлдкэт» пропал без вести; у трёх «SBD Доунтлесс» и трёх «TBF Эвенджер» кончилось топливо, и они сели на воду. Экипажи этих самолётов были спасены[20].

26 октября. Первые действия авианосцев. Обмен ударами

В 02:50 26 октября японские корабли развернулись на обратный курс и пошли навстречу американскому соединению. К 05:00 расстояние между противниками сократилось до 200 морских миль (370 км) [21]. Обе стороны подняли самолёты для поиска и подготовили остальные самолёты для атаки. До рассвета с кораблей Нагумо для обследования районов южнее и восточнее своих сил взлетели 16 гидросамолётов (с кораблей передового соединения) и 8 бомбардировщиков «Кейт» (с авианосцев)[11].

Несмотря на то, что оборудованная радаром американская летающая лодка PBY5 «Каталина» обнаружила японские авианосцы в 03:10, Кинкейд получил доклад только в 05:12. Поэтому полагая, что японские корабли за 2 часа могли сменить расположение, он решил воздержаться от отправки ударной волны и ждать более свежей информации[22].

В 05:00, незадолго до получения сообщения от «Каталины», с «Энтерпрайза» взлетели 16 SBD «Доунтлесс» и, разбившись на пары, отправились на поиски японских кораблей. Каждый пикировщик нёс 227-килограммовую бомбу. Противники обнаружили друг друга практически одновременно. В 06:45 американский самолёт-разведчик доложил об обнаружении авианосного соединения Нагумо[23]. В 06:50 пара SBD увидела японские авианосцы в 200 милях северо-восточнее американских. SBD попытались выйти в атаку, но 8 «Зеро» перехватили их. SBD смогли отбиться и скрылись в тучах.

В 06:58 японский гидросамолёт-разведчик с крейсера «Тонэ» доложил расположение тактической группы «Хорнета»[24]. Обе стороны спешно начали подъём ударных волн самолётов. Первая волна японской атаки с «Сёкаку» начала взлетать в 07:10. А сразу же за первой стали готовиться к взлёту самолёты второй волны. Благодаря тактике формирования ударной группы из самолётов с нескольких авианосцев первая волна японцев ушла к цели раньше американцев — в 07:30[25].

Взлёт ударных волн самолётов противников и действия американской палубной авиации

Первая волна японцев состояла из 66 самолётов под командой майора авиации Сигэхару Мураты. В 07:10 с «Сёкаку» начали взлёт четыре A6M «Зеро» под командой капитана авиации Хисаёси Миядзимы, 20 торпедоносцев B5N «Кейт» майора Сигэхару Мураты и один разведывательный D4Y1 «Джуди». В 07:15 с «Дзуйхо» взлетели 9 A6M под командой капитана Хидаки и один B5N в качестве наблюдателя (без бомб). Позже всех, в 07:25 с «Дзуйкаку» взлетели 22 D3A «Вэла» капитана Садаму Такахаси (один из них вскоре вернулся из-за неисправности), 8 A6M капитана Аяо Сиранэ и один B5N в качестве наблюдателя.[25].

Но первый удар нанесли американцы. Примерно в 07:40[26], во время подготовки к взлёту самолётов второй волны из низких туч внезапно вынырнула разведывательная пара SBD и сбросила две 227-килограммовые бомбы на «Дзуйхо». В это время A6M воздушного патруля отгоняли от корабля другие самолёты. Пилотам эскадрильи VS-10 лейтенанту Стоктону Бирни Стронгу и энсину Чарли Ирвину никто не мешал, условия бомбометания были практически идеальные, и обе бомбы попали в авианосец. Капитан 1 ранга Суэо Обаяси сообщил, что одна из бомб попала в кормовую часть полётной палубы, проделав в ней пробоину и повредив обшивку. «Дзуйхо» больше не мог принимать самолёты, но мог поднимать их[11]. В это время Кондо приказал передовому отряду Абэ идти вперёд, чтобы попытаться перехватить и уничтожить американские корабли. Кондо также развернул свои собственные силы и бросился вперёд на максимальной скорости, чтобы самолёты с «Дзюнъё» могли вступить в бой.

Первая ударная волна самолётов США ушла к цели на 20 минут позже японцев. Полагая, что важнее быстрота, чем массированная атака, вместо формирования одной большой ударной волны самолёты США шли небольшими группами. Первая волна, состоявшая из 15 бомбардировщиков SBD, шести торпедоносцев TBF и восьми истребителей F4F с «Хорнета» направилась к цели около 08:00. Вторая волна, состоявшая из трёх SBD, семи TBF и восьми F4F с «Энтерпрайза» ушла в 08:10. Третья волна, состоявшая из девяти SBD, восьми TBF и семи F4F с «Хорнета» ушла в 08:20[27].

В 08:40 ударные волны противников прошли в пределах видимости друг от друга. Девять A6M с «Дзуйхо» отделились от строя и напали на группу «Энтерпрайза». Атака шла со стороны солнца и оказалась внезапной для американцев. В результате боя японцы потеряли четыре A6M, а американцы три F4F и два TBF. Ещё два TBF и один F4F были повреждены и вынуждены вернуться на «Энтерпрайз»[28][прим. 4].

В 08:50 первая волна с «Хорнета» обнаружила четыре корабля передового отряда Абэ. Продолжая сближение, они увидели японские авианосцы и приготовились к атаке. Три A6M из состава воздушного патруля с «Дзуйхо» связали боем истребители F4F. Таким образом, пикирующие бомбардировщики первой волны приступили к осуществлению своих атак без прикрытия истребителей. Двадцать A6M из состава воздушного патруля атаковали SBD и сбили четыре из них. Оставшиеся 11 SBD начали свою атаку на «Сёкаку» в 09:27. Пилоты сообщили о четырёх попаданиях (в действительности их было шесть). Бомбы разрушили полётную палубу и вызвали серьёзные пожары в низах. Последний из 11 SBD потерял «Сёкаку» и сбросил свою бомбу рядом с японским эсминцем «Тэрудзуки», причинив ему незначительные повреждения[29]. Шесть TBF первой волны, потеряв свою ударную группу, не смогли найти японские авианосцы. Они легли на обратный курс (к «Хорнету»), по пути сбросив свои торпеды по тяжёлому крейсеру «Тонэ». Крейсер уклонился от всех торпед[30].

Вторая волна японцев состояла из 45 самолётов. В ожидании атаки американцев Нагумо приказал командиру второй волны майору Мамору Сэки вылетать как можно быстрее. Поэтому взлёт был максимально ускорен. Первый самолёт взлетел с «Сёкаку» в 08:10. А уже в 08:18 была сформирована ударная волна из 20 пикировщиков D3A «Вэл» под командой майора Мамору Сэки (позднее самолёт капитана Тосихиры Ямаситы из-за неисправности был вынужден вернуться) и 5 A6M. Во время атаки на «Дзуйхо» «Дзуйкаку» прервал заправку своих самолётов, поэтому задержался с отправкой своей части атакующей волны. В 07:54 из разведки вернулись четыре B5N, и два из них были подготовлены к атаке. С «Дзуйкаку» взлетели 16 торпедоносцев B5N во главе с капитаном Сигэитиро Имадзюку. Их прикрытие обеспечивали 4 A6M[25]. «Дзуйкаку» начал поднимать свои самолёты в 08:40. И к 09:10 японцы имели в воздухе 110 самолётов, направлявшихся к американским авианосцам[31].

TBF второй волны с «Энтерпрайза» не удалось найти японские авианосцы, и вместо этого они атаковали японский тяжёлый крейсер «Судзуя», однако не причинили ему никакого ущерба. Примерно в это же время третья ударная волна с «Хорнета» нашла корабли Абэ, и её самолёты атаковали японский тяжёлый крейсер «Тикума». В крейсер попало две 454-килограммовые бомбы, причинив серьёзные повреждения. Три SBD с «Энтерпрайза» также атаковали «Тикума» и нанесли ему ещё бо́льшие повреждения, добившись одного прямого попадания и двух накрытий. Наконец, восемь TBF третьей волны атаковали горящий «Тикума» и добились ещё одного попадания. «Тикума» в сопровождении двух эсминцев вышел из боя и направился к острову Трук на ремонт[32].

Атаки японских самолётов на соединение «Хорнета»

В 08:30 авианосное соединение США получило от своих ударных самолётов известие о том, что в пути им встретились японские самолёты[33]. Группа «Энтерпрайза» была скрыта дождевым шквалом, поэтому атака первой волны японцев была направлена на группу «Хорнета». В 08:52 командир японской ударной волны обнаружил TF-17 и развернул свои самолёты для атаки. В 08:55 американский авианосец обнаружил приближающиеся японские самолёты на своём радаре на расстоянии порядка 35 миль (65 км) и стал наводить на них 37 F4F воздушного прикрытия.

Но события начали развиваться не в пользу ВМФ США. Кинкейд, не имея опыта в управлении авианосными соединениями, решил перенять тактику Флетчера и сосредоточил управление всеми истребителями на авианосце «Энтерпрайз». Офицер, руководивший наведением истребителей, несколько раз давал пилотам F4F неверное направление. Причиной ошибок стала путаница между отметками уходящих собственных ударных самолётов и самолётов противника. Лётчики перестали слушать указания оператора и начали действовать по своему усмотрению. Поэтому, когда поступили данные о положении самолётов противника, большинство F4F не успело набрать необходимой высоты. Дополнительным препятствием стало ограничение скороподъёмности вследствие технических проблем с подвесными топливными баками, которые не захотели отделяться от самолётов. В результате почти все истребители воздушного патруля вступили в бой только тогда, когда японские самолёты были уже над авианосцами[6].

В 09:09 открыли огонь зенитные орудия «Хорнета» и кораблей охранения. В атаке на авианосец участвовали нетронутые 20 торпедоносцев и уцелевшие 16 пикирующих бомбардировщиков[34]. В 09:12 пикирующий бомбардировщик положил свою 250-килограммовую полубронебойную бомбу в центр полётной палубы «Хорнета» прямо напротив надстройки-острова. Бомба пробила три палубы и взорвалась, погибло 60 человек. Через несколько секунд в полётную палубу попала 242-килограммовая «наземная» бомба; взорвавшись при ударе, бомба проделала 3-х метровую пробоину и убила 30 человек. Примерно через минуту третья бомба попала в «Хорнет» недалеко от места падения первой. Она пробила три палубы и взорвалась, причинив серьёзные повреждения, но без людских потерь. В 09:14 в трубу врезался сбитый пикирующий бомбардировщик. Горящий бензин залил сигнальный мостик. Одна из 60-килограммовых бомб упавшего самолёта разрушила сигнальный пост и многих вывела из строя. Взрыв самолёта и другой 60-килограммовой бомбы вызвал большой пожар на полётной и ангарной палубах[6].

В это же время «Хорнет» подвергся атаке торпедоносцев с двух направлений. Несмотря на тяжёлые потери от зенитного огня, торпедоносцы добились двух попаданий в машинное отделение авианосца между 09:13 и 09:17, лишив его хода и электроэнергии. Один из атаковавших торпедоносцев после сброса торпеды врезался в «Хорнет» в районе спонсона носовой орудийной площадки с правого борта[6]. Его падение вызвало пожар вблизи основной цистерны авиационного топлива. В 09:20 уцелевшие японские самолёты ушли, оставив горящий «Хорнет» без хода[35]. В этом первом нападении на «Хорнет» было уничтожено двадцать пять японских и шесть американских самолётов[36][37].

Авианосец получил крен в 10° на правый борт, лишился хода и горел в нескольких местах. С помощью пожарных партий с трёх сопровождавших эсминцев к 10:00 пожары были взяты под контроль. Раненые были эвакуированы, и крейсер «Нортхэмптон» попытался отбуксировать «Хорнет» из района боевых действий. В 11:23 крейсер начал буксировку, но трос толщиной 1,5 дюйма (38 мм) оборвался. 2-х дюймовый (51 мм) трос был заведён в 13:30, и «Нортхэмптон» начал буксировку со скоростью порядка 3 узлов[38]. Однако буксировка была прервана новыми атаками японских самолётов[39].

26 октября. Атаки на тактическую группу «Энтерпрайза»

С 09:30 «Энтерпрайз» начал сажать повреждённые истребители из состава воздушного патруля и возвращающиеся самолёты-разведчики с обоих американских авианосцев. Однако посадка прекратилась в 10:00, когда его полётная палуба была заполнена. На подходе была вторая ударная волна японских самолётов, которую в 09:30 обнаружил радар «Саут Дакоты». У самолётов заканчивалось топливо, и они начали садиться на воду. Эсминцы сопровождения приступили к подбору из воды экипажей. Один TBF, повреждённый истребителями с «Дзуйхо», упал в воду рядом с эсминцем «Портер». Примерно в 10:05, когда тот застопорил ход для подъёма из воды экипажа «Эвенджера», его атаковала японская подводная лодка «I-21» капитана Мацумуры[прим. 5]. Эсминец сумел уклониться от первой торпеды, но вторая попала в левый борт в районе миделя. От взрыва погибло 15 человек. В этот момент началась воздушная атака на «Энтерпрайз», и Кинкейд отдал приказ затопить «Портер». Эсминец «Шоу» снял с «Портера» экипаж и потопил его артогнём в точке 08°32′ ю. ш. 167°17′ в. д. / 8.533° ю. ш. 167.283° в. д. / -8.533; 167.283 (USS Porter (DD-356)) (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=-8.533&mlon=167.283&zoom=14 (O)] (Я)[7][40][41].

При возвращении японских самолётов первой волны на свои авианосцы один из них заметил соединение «Энтерпрайза» и сообщил его координаты[42]. Поскольку японцы считали, что «Хорнет» тонет, вторая волна японской атаки была направлена на группу «Энтерпрайза». ОС-16 повезло больше, чем соединению «Хорнета». Торпедоносцы и бомбардировщики не смогли согласовать свои атаки и произвели их раздельно.

Атака пикирующих бомбардировщиков началась в 10:08, и истребительное прикрытие американцев опять не справилось со своей задачей. Истребители сбили только два из 19 бомбардировщиков до того, как они начали атаку на авианосец. «Энтерпрайз» и корабли охранения открыли интенсивный зенитный огонь. Несмотря на это, бомбардировщики «Вэл» добились трёх попаданий в авианосец. Одна бомба пробила полётную палубу в трёх метрах позади носового подъёмника и заклинила его в верхнем положении. Начавшийся пожар быстро ликвидировали. Вторая бомба пробила палубу в семи метрах от носового среза, прошла сквозь корпус и взорвалась уже в воде. Осколок одной из этих бомб вызвал взрыв на третьей палубе, причинив серьёзные повреждения и людские потери. Ещё одна бомба взорвалась в непосредственной близости от правого борта. От взрыва разошлись швы обшивки, один из стоявших на палубе самолётов упал за борт, а другой — на установку «Эрликонов» на правом спонсоне. В результате взрывов и пожаров на палубе «Энтерпрайз» потерял девять SBD[6].

Бомбардировщики японцев производили свои атаки с менее опасного пологого пикирования. И японцы, и американцы применяли тактику атаки кораблей на догонном курсе. Но тактика американских пикирующих бомбардировщиков предусматривала после сброса бомб резкий разворот и уход от корабля на встречном курсе. Японские же бомбардировщики продолжали полёт вперёд с последующим резким набором высоты. В этот момент они становились прекрасной мишенью для американских зенитчиков. В итоге из 19 атаковавших самолётов японцы потеряли 12[43].

В 10:45 начались атаки торпедоносцев с «Дзуйкаку». F4F воздушного патруля атаковали одну из групп торпедоносцев, сбив три из них и повредив четвёртый. Повреждённый горящий самолёт врезался в надстройку эсминца «Смит», при этом снёс орудие № 1 за борт[6], вызвал пожар и убил 57 членов экипажа. Пожар был потушен оригинальным способом. Командир направил эсминец в кильватерную струю «Саут Дакоты». Потоки воды сбили огонь, и «Смит» вернулся в ордер, продолжив вести огонь по атакующим «Кейтам»[43][прим. 6].

Оставшиеся торпедоносцы атаковали «Энтерпрайз», «Саут Дакоту» и крейсер «Портленд». Атаки шли с двух направлений. Самолёты сбросили девять торпед с дистанции от 1000 до 2000 метров. С «Энтерпрайза» увидели пять торпед по правому и четыре по левому борту. Авианосец и «Саут Дакота» уклонились от всех. В «Портленд» попало три торпеды, но ни одна из них не взорвалась[6]. Торпедоносцы закончили свою атаку в 10:53, потеряв девять из 16 самолётов[43]. После локализации большинства пожаров, в 11:15 «Энтерпрайз» попытался возобновить посадку возвращавшихся ударных самолётов. Однако не успели сесть несколько самолётов, как посадка была прервана из-за атаки следующей волны японских самолётов[44].

Это были 17 D3A «Вэл» и 12 «Зеро» третьей волны. Они взлетали с «Дзюнъё» с 09:05 до 09:14. В это время авианосец находился в 280 морских милях (520 км) от авианосцев США[45][46]. Пока главные силы Кондо и передового отряда Абэ маневрировали, выстраивая единый ордер, «Дзюнъё» готовил свои самолёты для последующих ударов[47].

Атаки самолётов третьей волны начались в 11:21. Поскольку боекомплект у находившихся в воздухе истребителей был на исходе, Кинкейд решил не искушать судьбу и укрыть свои корабли в ближайшем дождевом заряде. Этот манёвр ему удался — бомбардировщики атаковали разрозненными группами. Первое звено D3A атаковало «Энтерпрайз», добившись одного накрытия. Через десять минут ещё одна группа бомбардировщиков вывалилась из облаков на «Саут Дакоту» со стороны носа и сбросила четыре бомбы. Одна из бомб попала в 406-миллиметровую башню № 1, не причинив ей вреда. Но осколки бомбы ранили множество моряков из зенитных расчётов и находившихся на мостике, включая командира корабля[20][прим. 7]. На «Сан Хуан» было сброшено шесть бомб. Пять из них не попали в корабль, но шестая прошла вскользь по правому борту и взорвалась в воде, тяжело повредив кормовую часть крейсера. Руль заклинило, и десять минут крейсер не управлялся[6]. Из 17 самолётов D3A группа потеряла одиннадцать[43]. В 11:35 Кинкейд решил выйти из боя, так как «Энтерпрайз» был повреждён, а «Хорнет» выведен из строя. А противник располагал одним или двумя неповреждёнными авианосцами[48]. Он приказал кораблям группы «Хорнета» следовать за ним, как только это станет возможно.

В воздухе находилось множество американских самолётов, ожидавших своей очереди на посадку. Чтобы освободить палубу, стоявшие там 13 SBD взлетели и ушли на Новые Гебриды. С 11:39 по 13:22 «Энтерпрайз» принимал свои самолёты и «осиротевшие» с «Хорнета». Сесть успели не все. Семь TBF, израсходовав горючее, сели на воду. Всего на авианосец вернулись 57 из 73 вылетевших утром самолётов[49][прим. 8]. Остальные самолёты были сбиты или сели в море, израсходовав горючее. Спасением их экипажей занялись корабли сопровождения[50].

Гибель «Хорнета»

Нагумо на горящем «Сёкаку» в сопровождении повреждённого «Дзуйхо» и эсминцев вышел из боя, оставив командование на командующего 1-й дивизией авианосцев контр-адмирала Какудзи Какуту. Какута был полон решимости завершить начатое, справедливо полагая, что ему предоставился шанс отомстить за Мидуэй и потопить два американских авианосца. Помешать ему могла только нехватка боеготовых самолётов.

Начальник авиационного отдела штаба 2-й дивизии авианосцев Масатакэ Окумия, находившийся во время боя на «Дзюнъё», так описывает возвращение самолётов первых ударных волн:

Вскоре начали возвращаться самолёты «Дзюнъё». Наблюдатели заметили, как они летят к авианосцу. Только 6 «Зеро» сохранили строй. Остальные летели со всех направлений. Мы с тревогой вглядывались в небо. Возвращалось слишком мало самолётов, по сравнению с тем, сколько их улетело несколько часов назад. Мы сумели насчитать только 5 или 6 пикировщиков. Самолёты снижались и садились на палубу. Все бомбардировщики и истребители имели пробоины. Некоторые самолёты превратились в настоящее решето. Когда усталые пилоты с трудом выбирались из кабин, они рассказывали о неслыханном сопротивлении, о небе, полном разрывов и трасс[11].

«Дзюнъё» принял также часть самолётов 1-й дивизии — самолёты с «Сёкаку» и заблудившиеся истребители с «Дзуйкаку». Потери были тяжёлыми. Пикирующие бомбардировщики «Дзюнъё» потеряли всех своих капитанов — капитанов Масао Ямагути и Наохико Миуру. Когда по приказу Какуты в воздух смогли подняться 9 истребителей и 6 бомбардировщиков, бомбардировщики возглавил молодой лейтенант Сюнко Като[11].

В 13:00 основные силы Кондо и передовой отряд Абэ объединились и полным ходом направились к последней известной позиции американских авианосцев в надежде перехватить и добить их. В 13:06 «Дзюнъё» поднял в воздух свою вторую волну из 9 самолётов «Зеро» и 6 «Вэл», а «Дзуйкаку» — свою третью волну в составе семи самолётов «Кейт», двух «Вэл» и пяти «Зеро». В 15:35 «Дзюнъё» поднял свою третью ударную волну — четыре пикировщика и шесть истребителей[51].

Японские самолёты смогли найти только «Хорнет» и сосредоточили свои атаки на нём. После ряда безуспешных попыток в 14:45 «Нортхэмптон» наконец начал медленно буксировать авианосец. Кроме того, экипажу «Хорнета» удалось частично погасить пожары и почти восстановить электроснабжение[52]. Но в 15:20 японские самолёты атаковали корабли, лишённые поддержки с воздуха. «Нортхэмптон» отдал буксировочный конец и сосредоточился на собственной защите. Японские самолёты атаковали беззащитный «Хорнет». В 15:23 ещё одна торпеда поразила авианосец, окончательно уничтожив его систему энергоснабжения, привела к затоплению ряда отсеков и увеличению крена до 14°. Ещё одна бомба попала в кормовой срез[20]. В отсутствие напряжения на водотливных помпах аварийные партии «Хорнета» не могли эффективно продолжать борьбу за живучесть, и был отдан приказ покинуть корабль. Последний член команды покинул «Хорнет» в 16:27. Последняя волна с «Дзюнъё» нашла «Хорнет» и в 17:20 добилась попадания ещё одной бомбы[53].

Кинкейд приказал добить «Хорнет», чтобы он не достался японцам. Сначала эсминец USS Mustin выпустил по нему все свои 8 торпед, из которых в цель попали только 3. Но «Хорнет» не желал умирать, и торпедный залп пришлось сделать и эсминцу USS Anderson. Из 8 торпед в цель попали 6, но «Хорнет» оставался на плаву[20]. Эсминцы открыли артиллерийский огонь. В 20:46, израсходовав 430 127-миллиметровых снарядов, командиры эсминцев решили, что дело сделано, и ушли, опасаясь подхода японских кораблей. Остов «Хорнета» был обнаружен японскими эсминцами «Акигумо» и «Макигумо». Они и добили его своими торпедами в 01:35 27 октября[6]. Авианосец затонул в точке 08°38′ ю. ш. 166°43′ в. д. / 8.633° ю. ш. 166.717° в. д. / -8.633; 166.717 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=-8.633&mlon=166.717&zoom=14 (O)] (Я), унеся с собой на дно тела 111 членов экипажа[20].

Ночью 27 октября летающие лодки «Каталина» атаковали торпедами соединение уходящего «Сёкаку». Авианосец избежал попаданий, но одной из торпед был повреждён эсминец «Тэрудзуки». Ночью механики на японских авианосцах смогли подготовить 44 истребителя, 18 пикировщиков и 22 торпедоносца[11]. Но поиски американских кораблей 27 октября ничего не дали. На японских кораблях ощущалась нехватка топлива (особенно на эсминцах), поэтому Ямамото отдал приказ возвращаться. После дозаправки в районе северных Соломоновых островов, корабли вернулись в свою основную базу на острове Трук 30 октября.

При отходе кораблей США из района боевых действий в направлении Эспириту-Санту и Новой Каледонии линкор «Южная Дакота» столкнулся с эсминцем «Мэхэн», сильно повредив его[7][54][прим. 9].

Итоги

Потеря «Хорнета» стала тяжёлым ударом для союзных сил в южной части Тихого океана. У союзников на тихоокеанском театре остался лишь один действующий авианосец. «Энтерпрайз» прошёл временный ремонт на Новой Каледонии и уже через две недели вернулся в район южнее Соломоновых островов. С неработающим носовым подъёмником авианосец прибыл для поддержки сил союзников во время морского сражения за Гуадалканал[55].

Хотя тактическую победу одержали японцы, победа эта была пирровой. Потери оказались очень велики. Оба повреждённых авианосца «Сёкаку» и «Дзуйхо» были вынуждены вернуться в Японию на капитальный ремонт. После ремонта «Дзуйхо» вернулся на Трук в конце января 1943 года[56]. «Сёкаку» находился в ремонте до марта 1943 года и вернулся на фронт только в июле 1943 года, соединившись с «Дзуйкаку» на островах Трук[57].

Но наиболее существенные потери японский флот понёс в лётных экипажах. США потеряли в бою 26 членов экипажей самолётов[58]. Японцы потеряли 148 человек, включая двух командиров групп пикирующих бомбардировщиков, трёх командиров торпедных эскадрилий и 18 других опытных офицеров. Из участвовавших в сражении было потеряно 49 % экипажей торпедоносцев, 39 % экипажей пикирующих бомбардировщиков и 20 % лётчиков-истребителей[59][60]. Японцы в битве при Санта-Крус потеряли авиаторов больше, чем в каждом из трёх предыдущих боёв авианосцев: в Коралловом море (90), за Мидуэй (110) и у восточных Соломоновых островов (61). В период с начала войны и заканчивая битвой при Санта-Крус погибло 409 из 765 опытных авиаторов, участвовавших в нападении на Перл-Харбор[61][прим. 10]. Японские потери в лётном составе были столь велики, что неповреждённые «Дзуйкаку» и «Хиё» пришлось отправить в Японию для пополнения экипажей их авиационных групп. Адмирал Нагумо, вскоре после битвы освобождённый от командования третьим флотом, заявил: «Это сражение было тактической победой, но сокрушительным стратегическим поражением для Японии. Учитывая превосходство промышленного потенциала нашего врага, мы должны были выигрывать каждую битву с большим преимуществом. Эта последняя победа, к сожалению, не была одержана с подавляющим превосходством»[62].

Несмотря на отсутствие у США авианосцев, Япония не смогла воспользоваться стратегической возможностью для того, чтобы в одной решающей битве уничтожить военно-морские силы союзников. Причиной этому стали огромные потери в опытных лётных экипажах и отсутствие возможности быстро их восполнить в силу ограниченной пропускной способности программ обучения экипажей. А чуть позднее промышленная мощь США сделала эту цель недостижимой. Хотя японские авианосцы вернулись на Трук к лету 1943 года, это уже никак не повлияло на дальнейшее наступление союзников и освобождение Соломоновых островов. На вооружение ВМС США начали поступать новые авианосцы типа «Индепенденс» и «Эссекс». Историк Эрик Хаммель так подвёл итог битвы у островов Санта-Крус: «В бое у Санта-Крус победила Япония. Но эта победа лишила Японию последних надежд на победу в войне.»[55][прим. 11].

Хронология боя

Миф о линкоре «Саут Дакота»

В официальной истории линкора «Саут Дакота» записано, что во время боя у островов Санта-Крус огнём его зенитной артиллерии было сбито 26 самолётов[65]. Историки в своих исследованиях дают несколько другие цифры. Так Джон Лундстрём в своей книге[58] приводит следующие данные по сбитым[прим. 13] японским самолётам:

сбито огнём ЗА сбито истребителями сбито всего
истребителей пикировщиков торпедоносцев итого истребителей пикировщиков торпедоносцев итого
во время атак на соединение «Хорнета» 0 4 8 12 3 7 3 13 25
во время атак на соединение «Энтерпрайза» 0 10 3 13 0 9 7 16 29

В соединение «Энтерпрайза» кроме авианосца и «Саут Дакоты» входили 2 крейсера и 8 эсминцев. И согласно данным Лундстрёма огнём зенитной артиллерии всего соединения было сбито только 13 самолётов.

Напишите отзыв о статье "Бой у островов Санта-Крус"

Примечания

  1. ↑ Здесь и далее подразумеваются морские мили
  2. ↑ Первые послевоенные исследования придерживались мнения, что в этом случае атака велась одновременно двумя лодками — «I-19» и «I-15», и относили успех торпедирования «Норт Каролины» и «О’Брайена» на счёт последней. Однако в работах авторов более позднего периода (Ю. Ровер, Д. Браун) указывается, что все шесть торпед, поразивших три корабля, принадлежали «I-19», а «I-15» находясь неподалёку, наблюдала атаку, но сама торпед не выпускала (примечание Морозова М. Э. в книге [militera.lib.ru/h/morozov_granovsky/index.html «Гуадалканал!»])
  3. ↑ «Юра» и «Акизуки» входили во Внешнее соединение Южных морей под командой вице-адмирала Гунъити Микавы, занимались поддержкой высаженного японского десанта и не участвовали в бою у Санта-Крус
  4. ↑ На авианосец смог вернуться только F4F; TBF не долетев сели на воду
  5. ↑ По данным некоторых источников в «Портер» попала американская авиационная торпеда со спасаемого эсминцем «Эвенджера»
  6. ↑ «Смит» после боя ушёл на ремонт в Перл-Харбор. Ремонт продолжался до февраля 1943 года
  7. ↑ В это время командир стоял на мостике вне боевой рубки
  8. ↑ Один самолёт смог добраться до аэродрома на Эспириту-Санто.
  9. ↑ «Мэхэн» вернулся в строй 9 января 1943 года.
  10. ↑ Потери экипажей включали 55 с «Сёкаку», 57 с «Дзуйкаку», 9 с «Дзуйхо» и 27 с «Дзюнъё»
  11. ↑ В оригинале «Santa Cruz was a Japanese victory. That victory cost Japan her last best hope to win the war.»
  12. ↑ В источнике время сдвинуто на один час вперёд
  13. ↑ Без учёта совершивших вынужденную посадку при возвращении

Использованная литература и источники

  1. ↑ Hough, Frank O.; Ludwig, Verle E., and Shaw, Henry I., Jr. [www.ibiblio.org/hyperwar/USMC/I/index.html Pearl Harbor to Guadalcanal]. History of U.S. Marine Corps Operations in World War II 235-236. [www.webcitation.org/614JvWYnk Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].
  2. ↑ E. Hammel. Carrier Clash. — 2004. — P. 106.
  3. ↑ Frank R.B. Guadalcanal. — 1990. — P. 335.
  4. ↑ E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 10—12.
  5. ↑ Frank R.B. Guadalcanal. — 1990. — P. 204—205.
  6. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 Морозов М. Э.; Грановский Е. А. [militera.lib.ru/h/morozov_granovsky/index.html "Гуадалканал!"]. [www.webcitation.org/614JvzXpm Архивировано из первоисточника 20 августа 2011]. Ошибка в сносках?: Неверный тег <ref>: название «.D0.9C.D0.BE.D1.80.D0.BE.D0.B7.D0.BE.D0.B2» определено несколько раз для различного содержимого
  7. ↑ 1 2 3 4 D. Evans. The Struggle for Guadalcanal // The Japanese Navy in WWII. — 1997. — P. 156—211.
  8. ↑ E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 24—41.
  9. ↑ С. Морисон. Борьба за Гуадалканал. — 2002. — С. 261.
  10. ↑ E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 150.
  11. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 [militera.lib.ru/h/zero/21.html Бой у островов Санта-Крус] — Хорикоси Д., Окумия М., Кайдин М. «Зеро!» (Японская авиация во Второй мировой войне) — М.: ACT, 2001
  12. ↑ 1 2 3 4 [www.navweaps.com/index_oob/OOB_WWII_Pacific/OOB_WWII_Santa-Cruz.htm Состав сил противников в битве у островов Санта-Крус 25-27 октября 1942 года] (англ.). www.navweaps.com. [www.webcitation.org/614JwXNg1 Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].
  13. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 [niehorster.orbat.com/014_japan/navy-co/cruisers-light.html Список капитанов крейсеров японского императорского ВМФ во Второй мировой войне] (англ.). niehorster.orbat.com. [www.webcitation.org/614Jx0OWs Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].
  14. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 [niehorster.orbat.com/014_japan/navy-co/destroyers.html Список капитанов эсминцев японского императорского ВМФ во Второй мировой войне] (англ.). niehorster.orbat.com. [www.webcitation.org/614JxSuBe Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].
  15. ↑ 1 2 3 4 [niehorster.orbat.com/014_japan/navy-co/carriers.html Список капитанов авианосцев японского императорского ВМФ во Второй мировой войне] (англ.). niehorster.orbat.com. [www.webcitation.org/614JxtTD9 Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].
  16. ↑ 1 2 3 4 [niehorster.orbat.com/014_japan/navy-co/battleships.html Список капитанов линкоров японского императорского ВМФ во Второй мировой войне] (англ.). niehorster.orbat.com. [www.webcitation.org/614JyLwWu Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].
  17. ↑ J. B. Lundstrom. First Team and the Guadalcanal Campaign. — 2005. — P. 354.
  18. ↑ E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 95—96.
  19. ↑ E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 103—106.
  20. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Норман Полмар. [alexgbolnych.narod.ru/polmar1/ Авианосцы] = Polmar, N. Aircraft Carriers: A Graphic History of Carrier Aviation and Its Influence on World Events. — Garden City, NY: Doubleday, 1969. / Перевод с английского А.Г. Больных. — М.: АСТ, 2001. — Т. 1. — 698 с. — ISBN 5-17-010481-2.
  21. ↑ E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 186.
  22. ↑ Frank R.B. Guadalcanal. — 1990. — P. 381.
  23. ↑ 1 2 E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 187.
  24. ↑ 1 2 Frank R.B. Guadalcanal. — 1990. — P. 382.
  25. ↑ 1 2 3 4 5 J. B. Lundstrom. First Team and the Guadalcanal Campaign. — 2005. — P. 361.
  26. ↑ 1 2 J. B. Lundstrom. First Team and the Guadalcanal Campaign. — 2005. — P. 362.
  27. ↑ 1 2 E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 198—199.
  28. ↑ 1 2 Frank R.B. Guadalcanal. — 1990. — P. 384—385.
  29. ↑ 1 2 E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 213—223.
  30. ↑ Frank R.B. Guadalcanal. — 1990. — P. 387—388.
  31. ↑ Frank R.B. Guadalcanal. — 1990. — P. 383.
  32. ↑ T. Hara. Japanese Destroyer Captain. — P. 132.
  33. ↑ E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 235.
  34. ↑ 1 2 E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 249—251.
  35. ↑ E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 269—271.
  36. ↑ 1 2 Frank R.B. Guadalcanal. — 1990. — P. 386.
  37. ↑ 1 2 E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 284.
  38. ↑ 1 2 С. Морисон. Борьба за Гуадалканал. — 2002. — С. 285.
  39. ↑ E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 271—280.
  40. ↑ Frank R.B. Guadalcanal. — 1990. — P. 388—389.
  41. ↑ E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 299.
  42. ↑ E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 283.
  43. ↑ 1 2 3 4 5 6 Frank R.B. Guadalcanal. — 1990. — P. 390—391.
  44. ↑ E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 335—337.
  45. ↑ 1 2 E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 330—331.
  46. ↑ 1 2 Frank R.B. Guadalcanal. — 1990. — P. 391.
  47. ↑ E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 331.
  48. ↑ Frank R.B. Guadalcanal. — 1990. — P. 395.
  49. ↑ 1 2 J. B. Lundstrom. First Team and the Guadalcanal Campaign. — 2005. — P. 444.
  50. ↑ E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 345—352.
  51. ↑ E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 357—358.
  52. ↑ Frank R.B. Guadalcanal. — 1990. — P. 395—396.
  53. ↑ 1 2 E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 359—376.
  54. ↑ Frank R.B. Guadalcanal. — 1990. — P. 399.
  55. ↑ 1 2 E. Hammel. Carrier Strike. — 2005. — P. 384.
  56. ↑ Tully Parshall. [www.combinedfleet.com/Zuiho.htm Imperial Japanese Navy Page Zuiho] (англ.). Combinedfleet.com. [www.webcitation.org/614Jyw1yo Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].
  57. ↑ Tully Parshall. [www.combinedfleet.com/shokaku.htm Imperial Japanese Navy Page Shokaku] (англ.). Combinedfleet.com. [www.webcitation.org/614JzNKl5 Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].
  58. ↑ 1 2 J. B. Lundstrom. First Team and the Guadalcanal Campaign. — 2005. — P. 456.
  59. ↑ Frank R.B. Guadalcanal. — 1990. — P. 400—401.
  60. ↑ E. Hammel. Carrier Clash. — 2004. — P. 381.
  61. ↑ M. Peattie. Sunburst. — 2007. — P. 180 и 339.
  62. ↑ T. Hara. Japanese Destroyer Captain. — P. 135.
  63. ↑ J. B. Lundstrom. First Team and the Guadalcanal Campaign. — 2005. — P. 357.
  64. ↑ [www.ibiblio.org/hyperwar/USN/USN-CN-SantaCruz/USN-CN-SantaCruz-8.html Enemy Attacks on the Hornet Group] (англ.). Combat narratives. Solomon Islands campaign 55. Office of Naval Intelligence. Проверено 4 ноября 2009. [www.webcitation.org/614Jzo2cb Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].
  65. ↑ [www.history.navy.mil/danfs/s15/south_dakota-ii.htm Dictionary of American Naval Fighting Ships.] (англ.). Department of the Navy.. — история линкора «Саут Дакота». [www.webcitation.org/614K0G8nc Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].

Литература

На русском языке

На английском языке

  • John B. Lundstrom. [books.google.com/books?id=xtaTS-POl-UC&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_v2_summary_r&cad=0#v=onepage&q=&f=true First Team and the Guadalcanal Campaign: Naval Fighter Combat from August to November 1942]. — Annapolis, Md: Naval Institute Press, 2005. — 626 p. — ISBN 1-59114-472-8.
  • Eric Hammel. [books.google.com/books?id=W_cmcacrQoQC&printsec=frontcover&dq=Hammel,+Eric+Carrier+Strike&hl=ru#v=onepage&q=&f=true Carrier Strike: The Battle of the Santa Cruz Islands, October 1942]. — St. Paul, Mn: Zenith Imprint, 2005. — 456 p. — ISBN 0-7603-2128-0.
  • Frank Richard B. Guadalcanal: The Definitive Account of the Landmark Battle. — 1. — New York, NY: Random House, 1990. — 800 p. — ISBN 0-394-58875-4.
  • Tameichi Hara. [books.google.com.ua/books?id=BSpsUehNu1sC&printsec=frontcover&dq=inauthor:%22Tameichi+Hara%22&hl=ru&cd=1#v=onepage&q=&f=true Japanese Destroyer Captain]. — Annapolis, Md: Naval Institute Press, 2001. — 310 p. — ISBN 1-591-14354-3.
  • Mark R. Peattie. [books.google.com/books?id=ZYtO_xt94JEC&printsec=frontcover&dq=isbn:159114664X&hl=ru&cd=1#v=onepage&q=&f=true Sunburst: The Rise of Japanese Naval Air Power 1909–1941]. — Annapolis, Md: Naval Institute Press, 2007. — 364 p. — ISBN 1-591-14664-X.

Ссылки

Портал «Морской портал»
Проект «Адмиралтейство»
  • [www.navweaps.com/index_oob/OOB_WWII_Pacific/OOB_WWII_Santa-Cruz.htm Order of Battle of the Santa Cruz Islands 26 October 1942]  (англ.), navweaps.com — Состав сил противников в битве у островов Санта-Крус 25-27 октября 1942 года
  • [niehorster.orbat.com/014_japan/navy-co/_commanders.html Imperial Japanese Navy. Unit Lineages]  (англ.), niehorster.orbat.com — Список капитанов кораблей Японского императорского флота
  • [militera.lib.ru/h/morozov_granovsky/index.html Морозов М. Э., Грановский Е. А. «Гуадалканал!»], militera.lib.ru


Отрывок, характеризующий Бой у островов Санта-Крус

– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Бой_у_островов_Санта-Крус&oldid=77316727»