Болдуев, Фома Лукьянович

Фома Лукьянович Болдуев
Дата рождения	21 марта 1918(1918-03-21)
Место рождения	деревня Желивье, Чаусский район,Могилёвская область
Дата смерти	1978(1978)
Место смерти	Киев
Принадлежность	СССР СССР
Род войск	пехота
Годы службы	1936-1974
Звание
Сражения/войны	Советско-японская война
Награды и премии

Фома Лукьянович Болдуев (1918—1978) — генерал-майор Советской Армии, участник советско-японской войны.

Биография

Фома Болдуев родился 21 марта 1918 года в деревне Желивье (ныне — Чаусский район Могилёвской области Белоруссии). Рано остался без родителей, воспитывался в семье брата. После окончания семи классов школы работал в колхозе, учился в землеустроительном техникуме. В сентябре 1936 года Болдуев был призван на службу в Рабоче-крестьянскую Красную Армию Чаусским районным военным комиссариатом. В 1938 году он окончил Казанское пехотное училище. В годы Великой Отечественной войны служил в тыловых частях на Дальнем Востоке.

Участвовал в советско-японской войне, будучи офицером разведки 5-го стрелкового полка 59-й стрелковой дивизии 1-й Краснознамённой армии 1-го Дальневосточного фронта. Руководил разведывательными операциями полка и сам лично в них участвовал. Так, уже в первые дни боёв капитан Фома Болдуев лично взял японского «языка».

После окончания войны Болдуев продолжил службу в Советской Армии. В 1951 году он окончил Военную академию имени М. В. Фрунзе, после чего служил в стрелковых частях Группы советских войск в Германии, командовал 41-м стрелковым полком, был начальником штаба 18-й мотострелковой дивизии. В июне 1961 года Болдуев вернулся в СССР, возглавлял штаб 92-й мотострелковой дивизии Северо-Кавказского военного округа. С января 1964 года он командовал 55-й гвардейской мотострелковой дивизией, а с февраля 1965 года — 30-й гвардейской мотострелковой дивизией. В июле 1968 года Болдуев был назначен начальником штаба 12-го армейского корпуса Московского военного округа.

С февраля 1970 года генерал-майор Фома Лукьянович Болдуев командовал Киевским высшим общевойсковым командным училищем. В июне 1972 года он был освобождён от этой должности, а в декабре 1974 года — уволен в запас. Проживал в Киеве. Скончался в 1978 году, похоронен на Лукьяновском военном кладбище Киева.

Был награждён орденами Красного Знамени, Отечественной войны 2-й степени и Красной Звезды, рядом медалей.

Отрывок, характеризующий Болдуев, Фома Лукьянович

Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.