Болеслав I Храбрый

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
У этого термина существуют и другие значения, см. Болеслав.
Болеслав I Храбрый
Bolesław I Chrobry<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Князь Польши
992 — 1025
Предшественник: Мешко I
Преемник: он сам, как король Польши
Король Польши
1025 — 17 июня 1025
Предшественник: он сам, как князь Польши
Преемник: Мешко II
Князь Чехии
1003 — 1004
(Под именем Болеслав IV)
Предшественник: Болеслав III
Преемник: Яромир I
 
Рождение: 966 или 967
неизвестно
Смерть: 17 июня 1025(1025-06-17)
неизвестно
Место погребения: собор Святых Петра и Павла, Познань, Польша
Род: Пясты
Отец: Мешко I
Мать: Дубравка
Супруга: 1-я: неизвестная дочь Рикдага, маркграфа Мейсенского;
2-я: Юдита Венгерская[en];
3-я: Эмнильда Лужицкая[en];
4-я: Ода Мейсенская[en]
Дети: От 2-го брака: Безприм
От 3-го брака:
сыновья: Мешко II, Отто
дочери: NN, Регелинда[en], NN
От 4-го брака: Матильда Болеславовна[pl]

Болесла́в I Хра́брый (польск. Bolesław I Chrobry; 966 или 967 — 17 июня 1025) или Болесла́в I Вели́кий (польск. Bolesław I Wielki) — князь (992—1025) и первый король Польши (1025), князь Чехии в 1003—1004 годах (под именем Болесла́в IV; чеш. Boleslav IV). Представитель династии Пястов.





Биография

Юность

Болеслав родился в семье польского князя Мешко I и дочери чешского князя Болеслава I Дубравки.[1] В его Эпитафии, написанной предположительно во времена правления Мешко II, подчёркивается, что Болеслав был рождён до крещения его отца.[2][3] Напротив, в других памятниках историописания, таких, как, например, хроника Титмара Мерзебургского или же хроника и деяния князей или правителей польских, чётко говорится о том, что Болеслав родился после крещения его отца.[4] Сам же Болеслав, согласно эпитафии, был крещён вскоре после рождения.[5] Вопрос о точной дате рождения Болеслава также не решён. В малопольских анналах указывается, что Болеслав был рождён в 967 году.[6] Если же верить эпитафии, то получается, что Болеслав родился в 965/966 году[комм. 1] Также в эпитафии сказано, что Болеслав прошёл церемонию пострижения и локон его волос был отправлен в Рим.[5] Вероятно, Мешко хотел защитить своего сына при помощи Святого Престола.[5][7] Историк Мантейфель Тадеуш писал, что это было связано с тем, что Болеслав оказался при дворе императора Священной Римской Империи Оттона I в качестве знака преданности Императору,[7] однако это утверждение оспаривается.[8] Также существует предположение, что Болеслав был отправлен ко двору императора и вовсе в качестве заложника, гарантирующего выплату долга за Поморье.

В 977 году мать Болеслава, Дубравка, умерла,[9] и уже вскоре Мешко I женился на Оде Дитриховне, дочери маркграфа Северной Марки.[10] Примерно в это же время Болеслав стал правителем Малой Польши. Историк Ежи Стржелшчик писал, что Болеслав получил этот регион от своего отца, но Мантейфель Тадеуш полагал, что Болеслав захватил провинцию при поддержке местных аристократов. Генрик Ловмянский писал, что чешский князь Болеслав II подарил своему племяннику этот регион.[11]

Правление

Первые годы (992—999)

25 мая 992 года Мешко I умер.[12] Титмар Мерзебургский писал, что «он отошёл от чужбины сей на небо, оставленным своё государство разделённым на ряд уделов», но Болеслав объединил страну с «лисьей хитростью» и изгнал своих сводных братьев и мачеху из страны. Два польских аристократа, Одлилен и Прзибивой, поддержавшие противников Болеслава, были ослеплены по его приказу.[12] Предполагается, что Болеслав установил полный контроль над Польшей либо уже в 992 году,[13] либо только в концу 995 года.[14]

Первые монеты при Болеславе были отчеканены в 995 году.[15] Некоторые из них имели надпись VENCIEZLAVUS, что говорит о том, что Болеслав рассматривал дядю своей матери, Вацлава I, как покровителя Польши.[16] В 992 году Болеслав направил подкрепления в её борьбе против полабских славян.[17] Спустя три года он лично встал во главе армии и пришёл на помощь немцам, вторгшимся на территории с лютичей и ободритов.[18] В ходе кампании он встретился в молодым германским императором, Оттоном III.[19]

Собеслав[en], глава чешской династии Славниковичей, также принял участие в походе против лютичей и ободритов.[20] Воспользовавшись отсутствием Собеслава, чешский князь Болеслав II захватил территории Славниковичей и уничтожил большинство членов семьи.[21] Узнав о судьбе своих родственников, Собеслав бежал в Польшу.[22][14] Также Болеслав дал приют брату Собеслава, бывшему пражскому архиепископу Адальберту, который приехал в Польшу в 996 году, поскольку Болеслав был миролюбиво настроен по отношению к нему[23]. Биографы Адальберта предполагают, что он был близко знаком с Болеславом.[24] Весной 997 года он отправился проповедовать христианство среди пруссов, которые разоряли восточные земли Польши.[25][24] 23 апреля Адальберт принял смерть от рук прусских язычников неподалёку от современного Калининграда.[24] Через некоторое время Болеслав выкупил остатки епископа, причём вес заплаченного за тело золота ровнялся весу тела, и перезахоронил его в соборе Успения Пресвятой Девы Марии в Гнезно.[8][24][26]

Гнезненский съезд и его последствия (999—1002)

29 июля 999 года Святой Адальберт был канонизирован по просьбе императора Оттона III.[24][27] В начале 1000 года Оттон вместе с папским легатом Робертом совершил паломничество в Гнезно, где был захоронен Адальберт. Титмар Мерзенбургский в своей хронике писал, что «сказать кому — не поверят» как Болеслав принял германского императора в Гнезно.[28]

Болеслав извлёк большую пользу из визита императора.[29] Галл Аноним подчёркивал в своей хронике, что Оттон называл Болеслава «своим другом и партнёром», а также «другом и союзником римского народа».[4] Таким образом, Польское государство оказывалось независимым государством, равным Священной Римской Империи, когда как соседняя Моравия к тому времени оказалась в вассальной зависимости от Германии. Также Галл пишет, что:

Увидев его [Болеслава] славу, мощь и богатство, римский император воскликнул с восхищением: «Клянусь короной моей империи, все, что я вижу, превосходит то, что я слышал». По совету своих магнатов в присутствии всех он прибавил: «Не подобает называть столь великого мужа князем или графом, как одного из сановников, но должно возвести его на королевский трон и со славой увенчать короной». И, сняв со своей головы императорскую корону, он возложил ее в знак дружбы на голову Болеслава и подарил ему в качестве знаменательного дара гвоздь с креста Господня и пику св. Маврикия, за что Болеслав, со своей стороны, подарил ему руку св. Адальберта.
Хроника Галла Анонима[4]

Во время своего пребывания в Польше, Оттон создал в Гнезно архиепископство, первым архиепископом которого стал брат убиенного Адальберта, Радим Гаудецкий[en]. Вместе с этим в Вроцлаве, Кракове и Колобжеге были созданы епископства. Однако ради всего этого Болеслав вынужден был согласиться на уплату денария Святого Петра.[29] Однако один из иерархов, Унгер[en] — епископ Познани, должен был прямо подчиняться архиепископу Магдебурга. Оттон получил от Болеслава богатые подарки, в том числе и 300 рыцарей. После завершения съезда Болеслав сопроводил Императора вплоть до Магдебурга, где они 24 марта отменили Вербное воскресенье.[28]

Экспансия (1002—1019)

 
Польско-немецкие войны в период правления Болеслава
1002—1005 • 1007—1013 • 1015—1018

В конце января 1002 года в замке Патерно (Италия) умер император Оттон III. Император был бездетным, а потому с его смертью остро встал вопрос о преемнике. Один из них, Генрих IV Баварский обещал Болеславу Храброму маркграфство Мейсен в обмен на помощь в борьбе с Экхардом I Мейсенским, который был одним из наиболее серьёзных противников баварского герцога.[30] Однако 30 апреля 1002 года Экхард был убит,[31] вскоре после чего Генрих был выбран королём Германии.[32] В это же время Болеслав решил использовать как создавшийся в Мейсене после смерти родственника хаос и уже в апреле вторгся в Лужицу и Мейсен и захватил все эти земли.[33] В конце июля Болеслав присутствовал[34] на встрече саксонских аристократов в Мерзебурге, где новый император Генрих, вопреки желанию Болеслава, отдал Мейсен брату Экхарда, Гунцелину,[35] а лужицу и земли мильчан Болеслав получал в ленное владение. Пребывание в Мерзенбурге было омрачено заговором — часть немецких рыцарей решили напасть на свиту князя Польши и лишь в помощью Бернхарда Саксонского кровопролития удалось избежать. Болеслав обвинил в заговоре Генриха, а по пути на родину приказал сжечь крепость Стрела.[35]

В 1003 году ратаре и лютичи, сильно боявшиеся Болеслава, прислали в Кведлинбург посольство к королю Германии и заключили с немцами союз, направленный против польского князя.[36] В это же время Болеслав смог завладеть богемским престолом. В 1002 году богемский князь Болеслав III был изгнан из страны и к власти пришёл Владивой,[37] происхождение которого не вполне ясно. Предполагается, что он захватил чешский трон при помощи Болеслава Храброго.[38] Впрочем, Владивой вскоре умер[39] и на престоле оказался брат Болеслава III, Яромир. Сам же свергнутый чешский князь нашёл помощь и поддержку у Болеслава Храброго, который в 1003 году вторгся в Богемию и возвратил Болеслава III на престол.[39] Возвращённый на престол князь начал жестоко расправляться со своими противниками. Оставшиеся в живых вельможи отправили к Болеславу Храброму послов с просьбой избавить их от такого правителя.[40] Польский князь охотно согласился и вскоре вторгся в Богемию, а в марте 1003 года вошёл в Прагу и провозгласил себя князем Чехии. Болеслав III по приказу нового князя был ослеплён.[40] Генрих II, король Германии, не имел никакой возможности бороться с Болеславом, ибо в то время он подавлял мятеж, поднятый его братом Бруно и маркграфом Генрихом Швайнфуртским в Баварии, и поэтому он послал к нему посольство с предложением дружбы и утверждения за ним титула князя Чехии.[36] Однако Болеслав решил поддержать противников Генриха и вскоре вторгся в Мейсен, захватил всё маркграфство, кроме столицы, удерживаемой Гунцелином.[41] В это же время, вероятно, к Польше была присоединена Верхняя Венгрия (современная Словакия).[42]

В феврале соединённые силы лютичей и немцев под командованием Генриха II вторглись в Лужицу и захватили её, однако сильные снегопады вынудили союзников отступить.[43] Однако после этого Генрих смог обмануть Болеслава, который сосредоточил свои силы в Лужицах, когда как Генрих в августе 1004 года вторгся в Богемию.[44] Вместе с этим во всей Богемии началось началось антипольское восстание. Прага была сдана без сопротивления; 8 сентября ослеплённый брат Болеслава III, Яромир, был провозглашён князем Богемии. В ходе этой компании союзник Болеслава, Собеслав из династии Славниковичей, погиб.[43] Таким образом, Болеслав, употребивший на завоевание Богемии огромные средства, смог её удерживать не более года. С этого же времени княжество Богемия стало верным союзником Германии во всех её войнах в Польшей.[45]

В августе следующего года Генрих вновь собрал армию (сбор армии происходил в Леске, близ Магдебурга) и повёл её в Польшу. В Лужице, у Добролуга, к нему присоединилась армия Богемии во главе с Яромиром и баварские войска во главе с Генрихом V Баварским.[46] Польское войско во главе с Болеславом расположилось в Кросно (совр. Кросно-Оджаньске), близ слияния рек Бубр и Одер, войско же противника стало на другом берегу Одера, где к ним присоединились ещё и лютичи.[46] В течении 7 дней пытались немцы перейти реку и лишь на восьмой день нашли они брод и перевели чрез реку всё войско. Болеслав, узнав об этом, начал быстрое отступление.[47] Генрих повёл армию на Познань,[48] польский князь вынужден был просить мира. Условия мирного договора неизвестны, но, судя по всему, Болеслав терял Лужицу и Мейсен, а также отказывался от прав на трон Богемии, однако Моравия осталась за Польшей.[49]

Впрочем, Болеслав не был намерен прекращать борьбу. Собирая новые силы, он также начал посылать своих людей к лютичам, чехам и лужичанам, пытаясь привлечь их к союзу. Впрочем, все его попытки были тщетны — все оные послали к германскому королю в Регенсбург посольство, которое известило Генриха о происках Болеслава Храброго.[50] Также они сообщили, что не будут ему [Генриху] подчиняться, если тот останется в мире с Болеславом.[50] Посовещавшись с князьями, Генрих отправил к Болеславу Германа, жениха его дочери, Регелинды, дабы сообщить о расторжении мирного договора 1005 года. Заранее узнавший о посольстве Болеслав дурно принял зятя. Согласно сообщению хроники Титмара Мерзербургского, Болеслав:

… получив от него [от Германа] сказ, он довольно многословно попытался оправдаться: «Пусть, — говорит, — Христос, свидетель всего, знает, что всё, что я сделаю, я совершу вопреки своей воле»[50]

Вскоре после этого Болеслав вторгся на территорию между реками Эльба и Одер и разорил земли Магдебургского архиепископства. Жителей города Цербст Болеслав увёл в плен.[50] Командующим армией немцев тут был архиепископ Магдебурга Тагино, по сообщению хроники Титмара Мерзенбургского, к походу подготовился плохо, а, достигнув городка Ютербог, и вовсе вернулся назад, опасаясь преследовать поляков со «врагов со столь малым количеством [воинов]».[50] После этого рейда Болеслав вновь занял Лаузиц, Сорау и Сельпули (совр. Нидер-Лаузиц, Ост-Нидер-Лаузиц и Беесков), а затем осадил и Бауцен, принадлежавший его зятю.[51] Болеслав велел сообщить через послов, что не хотел бы кровопролития и готов принять крепость без боя. Таким образом, маркграф Герман Мейсенский выиграл семидневное перемирие. Он сам прорвался из окружения, чтобы попросить о помощи Магдебург и Саксонию. Безуспешно слал он посыльных во все стороны, в то время как положение вокруг крепости, несмотря на перемирие, становилось все хуже. В конце концов гарнизон крепости попросил у Болеслава дать им возможность спокойно уйти и передал крепость в его руки.[51]

Лишь спустя три года, после Пасхи 1010 Генрих II объявляет о походе на Польшу. Впрочем, германский король попытался уладить дело миром — к Болеславу было посланы герцог Бернгард и архиепископ Вальтард[en], однако, ничего не добившись, они вернулись назад.[52] В походе король заболел и в результате было принято решение — Генрих вместе с больными вернётся, а епископы Арнульф и Мейнверк, с князем Яромиром, маркграфами Геро и Германом, а также многими другими, опустошат Шлезиергау и Диадези.[53] Сам же польский князь, наблюдая за происходящим со стен замка Глогау, решил не ввязываться сражение:

Войско, которое вы видите, мало числом, но велико доблестью и является отборнейшим среди прочих соединений. Если я на него нападу, то одержу ли я победу или буду разбит, всё равно стану слабее, чем сейчас. Король же имеет возможность немедленно собрать другое войско. Гораздо лучше будет, если мы пропустим его, а в другой раз, когда будет возможность, нанесём вред этим гордецам без больших для нас потерь.
Хроника Титмара Мерзебургского[53]

Даже несмотря на дожди, немцы и чехи нанесли большой урон противнику, благополучно вернувшись назад.[53] В июле 1012 года Вальтард вновь отправился на переговоры с Болеславом, инициатором которых был сам польский князь. Пробыв у него два дня, Вальтард уехал, пусть и богато одаренный, однако не добившийся никаких результатов.[54] 12 августа 1012 года Вальтард умер[55] и Болеслав, узнав об этом, а также зная, что из-за разлива Эльбы помочь его врагам никто не сможет, собрал войско, вторгся в Лужицу и осадил крепость Лебуза. 20 августа крепость была взята, почти всё население было истреблено или уведено в плен, сама крепость разграблена и сожжена. После этого Болеслав вернулся назад.[56]

Находившаяся тогда в Мерзебурге королева Кунигунда незамедлительно отдала приказ подготовить выступление королевской армии к восточным границам. Генрих II вслед за получением тревожных новостей вернулся с западных границ.[57]

В январе 1013 года к Генриху прибыли послы от Болеслава, предложившие заключить мир.[58] Вскоре после этого к королю прибыл сын Болеслава, Мешко,[59] Вс который, по-видимому, вёл предварительные переговоры о мире.[60] В канун Троицы в Магдебург, где находился Генрих, прибыл сам Болеслав.[61] 24 мая 1013 года он принёс германскому королю присягу. По условиями мира, Болеслав получил Лаузиц и область Мильценов в качестве имперского лена, а также обязался сопроводить его в походе на Рим за императорской короне, когда как Генрих обязался прислать Болеславу 500 рыцарей для похода на Киев.[61][60] Гарантировать заключенный мир призваны были новые родственные отношения: дочь пфальцграфа лотарингского Рыкса вступила в брак с сыном Болеслава Мешко.[62] Успеху переговоров в немалой степени способствовал тот факт, что внимание Болеслава привлекали русские дела, а Генрих готовился к походу на Рим.[60]

В этом же году дочь Болеслава Храброго (имя не сохранилось) вышла замуж за князя туровского Святополка Владимировича. Вместе с ней к жениху отправился бывший колобрежский епископ Рейнберн. Однако в этом же году Святополк, его жена и Рейберн, готовившие восстание против князя Владимира Святославича, были арестованы. Также Святополк был отстранён от наследования киевского престола.[63] Совместный поход Болеслава и печенегов был ответом на этот шаг Владимира, впрочим, союзники рассорились и Болеслав приказал перебить печенегов, после чего вернулся в Польшу.[61][64]

Важно отметить, что в походе на Русь приняли участие 500 немецких рыцарей, однако, несмотря на это, общения принять участие в походе на Рим Болеслав не выполнил. В 1014 Болеслав направил к чешскому князю Ольдржиху своего сына Мешко для ведения переговоров. Болеслав хотел заключить с Ольдржихом союз против Империи, однако Мешко не удалось достичь успеха — часть его свиты была перебита, сам же сын польского князя вместе с другой частью свиты был взят в плен.[65] Впрочем, вскоре Мешко попал в руки германского императора, который освободил того за небольшой выкуп и пригласил Болеслава на встречу князей в Мерзебурге[66], впрочем, польский князь туда не явился, послав туда в качестве представителей маркграфа Германа Мейсенского и посла Стойнефом.[67] 10 апреля 1015 года в Мерзебурге, император конфисковал принадлежавшие польскому князю Мисьненскую и Лужицкую области и в июле 1015 года снова выступил против него.[68]

В июле Генрих начал вторжение в польские земли. Союзниками императора выступили племена «безбожных» лютичей и Чехия.[69] Предполагалось, что император выступит из Магдебурга чрез Лужицу к Кроссену, где две другие армии, Бернгарда Саксонского и князя Ольдржиха, должны были соединиться. 3 августа 1015 года император перешёл Одер под Кроссеном и разбил польский отряд под предводительством сына Болеслава Мешко: «Шестьсот поляков были убиты, в то время как императорские силы понесли лишь незначительные потери» пишет Титмар Мерзенбургский.[70] В это же время войска Бернгарда Саксонского со своими союзниками (в их числе были и лютичи) атаковал армию Болеслава при Кюстрине, а потому польский князь не смог прийти на помощь сыну. Однако ни северная армия вместе с лютичами под командованием герцога, ни южная армия из богемцев и баварцев под командованием князя Ольдржиха, вторгшаяся в Силезию и захватившая королевскую крепость и замок у Герлица, не смогли соединиться с императором, так что арьергард армии при её возвращении был наголову разбит. Одна из групп основных сил немецкого войска попала в окружение и потеряла около двухсот человек убитыми.[71] После отступления немецких рыцарей Мешко удалось захватить мейсенский Унтербург, и лишь ценой огромных усилий он удержал крепость Обербург. Преследуя беспорядочно отступавшие войска Генриха II, поляки во главе с Мешко снова форсировали Эльбу и сожгли нижний город Мейсена.[72]

Положение Польши осложнилось, когда в 1017 году боевые действия против него начал Ярослав Мудрый, изгнавший из Киева Святополка Владимировича, впрочем, действия Ярослава не были особенно энергичными.[73] Летом 1017 года Генрих принял решение о новом походе на Польшу. После сборов при Лейцкау на Эльбе император Генрих отправил к Болеславу Генриха Баварского с посреднической миссией, однако Болеслав отверг все предложения императора.[74] Генрих II встал с войском перед крепостью Глогау, где закрепился Болеслав Храбрый. Тем временем сын Болеслава, Мешко, совершил набег на Чехию,[75] оставшуюся беззащитной, так как герцог Ольдржих со своим войском находился рядом с императором. От открытого сражения, предложенного Болеславом, император отказался и отвел свои силы в конце июля к крепости Нимпч, юго-восточнее Цобтена, в Силезии.[75] Но так как осаждавшим не удалось сломить сопротивление поддерживаемых Болеславом защитников крепости, осаду вскоре пришлось снять. В результате император вернулся в Саксонию и вновь поход против Болеслава не удался. При отступлении же немецкое войско понесло ощутимые потери.[76]

Наконец, саксонские князья оказали императору содействие в заключении мира с Болеславом 30 января 1018 года в Баутцене (на территории Польского княжества[73]). Обе стороны были утомлены долгой и безрезультатной борьбой.[73] Представительную делегацию посланную с дипломатической миссией на переговоры с Болеславом возглавлял архиепископ Геро Магдебургский. Партнеры по переговорам согласились с условиями, принятыми ещё на Троицу 1013 года в Мерзебурге. Болеслав сохранил за собой Лужицу и землю мильчан, однако характер владения данными землями (были ли они имперским леном или же прямо включены были в состав Польши) вызывает споры. Судя по тому, что Титмар Мерзебургский писал, что мир заключили «не как следует, но как тогда можно было»[77], для императора это был вынужденный шаг, не отвечавший в полной мере целям его политики. В качестве гарантий условия мира Болеслав взял четвёртой супругой Оду[en], дочь маркграфа Экхарда Мейсенского.[77] Также рейх принимал на себя обязательство поддержать военными силами поход против Руси. Примерно в это же время был заключён мир с союзницей Германии, Венгрией. Условия мира вызывают споры — одни авторы утверждают, что по условиям мира Болеслав лишился Верхней Венгрии (совр. Словакии)[78], другие же утверждают, что случилось это гораздо позже — при Мешко II.[79]

Основная статья: Киевский поход Болеслава I

После этого Болеслав вновь обратил свои взоры на восток — на Киевскую Русь. В его планы входило восстановление на Киевском престоле Святополка Владимировича, потерпевшего поражение в борьбе за власть со своим братом — Ярославом, а также захват Червенских городов, чрез который проходил важнейший торговый путь восточной Европы, связывавший Киев с Краковом и Прагой.[62] Также в походе участвовали 300 немецких рыцарей, 500 венгерских воинов и 1000 печенегов.[80] Ярослав же, собрав свой войско, двинулся навстречу Болеславу. Два войска встретились на Западном Буге и в результате сражения войско киевского князя было разбито. Ярослав бежал, а дорога на Киев была открыта. 14 августа 1018 года Болеслав и Святополк вступили в столицу Киевской Руси, поразившую поляков и немцев.[81] Взятию Киева предшествовали набеги на город печенегов.[80] Во время своего пребывания в Киеве Болеслав отправил Генриху II посольство с сообщением о благополучном завершении войны и желании и впредь сотрудничать. Также посольство было отправлено и византийскому императору Василию II.[82]

Обстоятельства возвращения Болеслава из похода туманны. В Повести временных лет говорится об изгнании поляков в результате восстания киевлян, однако в Хронике Титмара Мерзебургского, напротив, говорится об успешном возвращении Болеслава из похода.[83] Титмару Мерзебургскому вторит Галл Аноним, который пишет, что «[Болеслав] поставил там в Киеве на свое место одного русского, породнившегося с ним[комм. 2], а сам с оставшимися сокровищами стал собираться в Польшу.»[4] С собой Болеслав увёз богатую добычу и множество пленных, а также, согласно Хронике Титмара Мерзебургского, Предславу Владимировну, любимую сестру Ярослава, которую он взял в наложницы.[84] Также по пути в Польшу Болеслав захватил Червенские города. Захват этих городов стал последним крупным военным успехом Болеслава.[85]

Последние годы (1019—1025)

Последние 6 лет правления Болеслава Храброго описаны в источниках крайне скудно,[86] что резко контрастирует с предыдущими периодами правления этого князя. Эти годы отмечены рядом внутри политических и внешнеполитических неудач, которые при Мешко II, Безприме и Болеславе Забытом обратятся в мощный кризис, едва не приведший к падению польского государства.[86]

В 1025 году состоялась коронация Болеслава — он стал первым польским королём. Однако дата коронации до сих пор вызывает споры.

Характеристика

Современники, даже противники, единогласно характеризуют Болеслава как умного, хитрого и искушённого политика. Русский летописец говорит, что Болеслав «бяше смысленъ», очень не любивший его Титмар Мерзебургский подчёркивает «лисью изворотливость» польского князя. В молодости Болеслав прославился доблестью в сражениях и получил прозвище Храброго; смелость и выдержка не изменила ему и в поздние годы, когда он, будучи очень тучен, уже не мог седлать коня и лично вести войска в бой. Начала польской государственности, заложенные при Болеславе, пережили временную анархию после его смерти и оказались долговечными.

Семья

Брак и дети

Первой женой Болеслава была дочь маркграфа Мейсена Рикдага. Историк Тадеуш Мантейфель писал, что свадьба была инициирована отцом Болеслава и произошла в первой половине 980-ых годов.[87] Впрочем, вскоре Болеслав отослал её назад, согласно хронике Титмара Мерзебургского.[12] Историк Марек Казимеж связывал это со смертью её отца в 985 году.[8]

Затем он женился на «венгерке» по выражению Титмара Мерзебургского,[12] которую большинство историков отождествляют с Юдитой Венгерской[en], дочерью великого князя мадьяр. Она родила Болеславу сына, наречённого Безпримом, впрочем, брак также был расторгнут.[12]

Третьей женой Болеслава стала Эмнильда[en], дочь лужицкого князя Добромира. Свадьба произошла приблизительно в 988 году.[88] Эмнильда оказала на мужа благотворное влияние на мужа, как свидетельствует Титмар Мерзебургский.[12] Старшая дочь Болеслава стала аббатисой, вторая дочь — Регелинда[en], вышла замуж за графа Германа Мейсенского, а третья дочь, имя которой неизвестно, стала женой Святополка Окаянного.[комм. 3] В 990 году Эмнильда родила сына, которого назвали Мешко. Спустя 10 лет Эмнильда родила ещё одного сына, которого назвали Отто.[комм. 4][12]

В качестве гарантий условий Будишинского мира, заключённого 30 января 1018 года, Болеслав взял в жёны Оду, дочку макграфа Мейсенского.[77] К этому времени вторая жена Болеслава, Эмнильда, по всей видимости уже умерла.[89] От этого брака была рождена Матильда Болеславовна[pl]. Кроме того, захватив Киев 14 августа 1018 года, Болеслав насильно взял в наложницы Предславу Владимировну, любимую сестру Ярослава Мудрого, к которой ранее сватался и получил отказ, а затем, покидая Киев, увёз её в Польшу. Согласно Титмару Мерзебургскому, Болеслав придал этому союзу видимость очередного брака (хотя уже был женат)[90][84].

Предки

Болеслав I Храбрый — предки
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Земовит
 
 
 
 
 
 
 
Лешек
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Земомысл
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Мешко I
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Болеслав Храбрый
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Борживой I
 
 
 
 
 
 
 
Вратислав I
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Болеслав I Грозный
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Святая Людмила
 
 
 
 
 
 
 
Драгомира
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Дубравка
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
</center>

Напишите отзыв о статье "Болеслав I Храбрый"

Примечания

Комментарии
  1. ↑ Дубравка, мать Болеслава, прибыла в Польшу именно в 965 году (согласно Малопольской Хронике).
  2. ↑ Речь, по-видимому, идёт о Святополке Владимировиче, который был женат на дочери Болеслава
  3. ↑ Титмар Мерзебурский пишет о ней (книга IV, 58) следующее: «а третья [дочь] стала женой короля Владимира», что очевидно является ошибкой.
  4. ↑ Титмар Мерзебурский пишет о нём (книга IV, 58), что он был назван именем любимого господина Болеслава. По всей видимости, под «любимым господином» Титмар имеет в виду Оттона, императора Священной Римской Империи.
Примечания
  1. ↑ Tymieniecki, 1936, p. 248.
  2. ↑ Vlasto, 1970, p. 115.
  3. ↑ Wiszewski, 2010, p. 57, 60.
  4. ↑ 1 2 3 4 Галл Аноним. Хроника или деяния князей или правителей польских. — М.: АН СССР, 1961. [www.vostlit.info/Texts/rus9/Gall/frametext1.htm Книга 1]. [www.webcitation.org/65IaKMbHV Архивировано из первоисточника 8 февраля 2012].
  5. ↑ 1 2 3 Wiszewski, 2010, p. 63.
  6. ↑ Малопольские анналы // Переводы А. С. Досаева на сайте Восточная литература:
    • [www.vostlit.info/Texts/rus17/Ann_pol_min/framecont_kuropat.htm По рукописи Куропатницкого (965—1415)]
    • [www.vostlit.info/Texts/rus17/Ann_pol_min/cont_lubin.phtml?id=11845 По Любинской рукописи (964—1216)]
    • [www.vostlit.info/Texts/rus17/Ann_pol_min/frametext2.htm По Шамотульской рукописи (967—1340)]
    • [www.vostlit.info/Texts/rus17/Ann_pol_min/cont_koenigsberg.phtml?id=11979 По Кёнигсбергской рукописи (965—1345)]
  7. ↑ 1 2 Manteuffel, 1982, p. 51.
  8. ↑ 1 2 3 Barański, 2008, p. 51, 60–68.
  9. ↑ Козьма Пражский. Чешская хроника. — М.: АН СССР, 1962. [www.vostlit.info/Texts/rus/Cosmas/framekniga1.htm Книга 1]. [www.webcitation.org/65IUkYaV3 Архивировано из первоисточника 8 февраля 2012].
  10. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. IV, 57.
  11. ↑ Wiszewski, 2010, p. 8—9.
  12. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. IV, 58.
  13. ↑ Wiszewski, 2010, p. 47.
  14. ↑ 1 2 Pleszczyński, 2001, p. 417.
  15. ↑ Berend, Urbańczyk, Wiszewski, 2013, p. 145.
  16. ↑ Berend, Urbańczyk, Wiszewski, 2013, p. 144—145.
  17. ↑ Хильдесхаймские анналы // Полный перевод по изданию в MGH 1878 года: [www.vostlit.info/Texts/rus14/Annales_Hildesheim/frametext1.htm от сотворения мира до 994 года]
  18. ↑ Хильдесхаймские анналы // Полный перевод по изданию в MGH 1878 года: [www.vostlit.info/Texts/rus14/Annales_Hildesheim/text2.phtml?id=6414 995—999 годы]
  19. ↑ Vlasto, 1970, p. 124—125.
  20. ↑ Manteuffel, 1982, p. 57.
  21. ↑ Manteuffel, 1982, p. 57—58.
  22. ↑ Manteuffel, 1982, p. 58.
  23. ↑ Wiszewski, 2010, p. 13.
  24. ↑ 1 2 3 4 5 Manteuffel, 1982, p. 60.
  25. ↑ Vlasto, 1970, p. 125.
  26. ↑ Vlasto, 1970, p. 104—105.
  27. ↑ Vlasto, 1970, p. 105.
  28. ↑ 1 2 Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. V, 45.
  29. ↑ 1 2 Thompson, 2012, p. 21.
  30. ↑ Manteuffel, 1982, p. 64.
  31. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. V, 6. — С. 77.
  32. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. V, 11. — С. 79.
  33. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. V, 9. — С. 78.
  34. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. V, 15. — С. 80.
  35. ↑ 1 2 Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. V, 18. — С. 81-82.
  36. ↑ 1 2 Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. V, 31. — С. 86-87.
  37. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. V, 23.
  38. ↑ Třeštík, 2011, p. 78.
  39. ↑ 1 2 Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. V, 29.
  40. ↑ 1 2 Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. V, 30.
  41. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. V, 36.
  42. ↑ Makk Ferenc. Magyar külpolitika (896–1196) ("The Hungarian External Politics (896–1196)"). — Szeged: Szegedi Középkorász Műhely, 1993. — P. 48–49. — ISBN 963-04-2913-6.
  43. ↑ 1 2 Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VI, 2.
  44. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VI, 10.
  45. ↑ Гильфердинг, 2013, p. 516.
  46. ↑ 1 2 Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VI, 22. — С. 102.
  47. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VI, 26.
  48. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VI, 27.
  49. ↑ Королюк, 1957, p. 156.
  50. ↑ 1 2 3 4 5 Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VI, 33.
  51. ↑ 1 2 Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VI, 34.
  52. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VI, 56.
  53. ↑ 1 2 3 Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VI, 57.
  54. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VI, 69.
  55. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VI, 72.
  56. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VI, 80.
  57. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VI, 81.
  58. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VI, 89.
  59. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VI, 90.
  60. ↑ 1 2 3 Королюк, 1957, p. 157.
  61. ↑ 1 2 3 Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VI, 91.
  62. ↑ 1 2 История Польши, 1954, p. 49.
  63. ↑ Королюк, 1957, p. 158.
  64. ↑ Королюк, 1957, p. 159.
  65. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VII, 10.
  66. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VII, 11.
  67. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VII, 9.
  68. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VII, 12.
  69. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VII, 17.
  70. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VII, 18.
  71. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VII, 21.
  72. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VII, 23.
  73. ↑ 1 2 3 Королюк, 1957, p. 160.
  74. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VII, 57.
  75. ↑ 1 2 Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VII, 59.
  76. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VII, 63.
  77. ↑ 1 2 3 Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VIII, 1.
  78. ↑ Клеванский, А. Х. и др. Краткая история Чехословакии. — М.: Наука, 1988. — 576 с.
  79. ↑ История Польши, 1954, p. 51.
  80. ↑ 1 2 Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VIII, 32.
  81. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VIII, 31.
  82. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VIII, 33.
  83. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VI, 65. — С. 160.
  84. ↑ 1 2 Назаренко А. В. Древняя Русь на международных путях. — С. 457—458.
  85. ↑ Королюк, 1957, p. 164.
  86. ↑ 1 2 Королюк, 1957, p. 165.
  87. ↑ Manteuffel, 1982, p. 53.
  88. ↑ Wiszewski, 2010, p. 39.
  89. ↑ Назаренко А. В. Древняя Русь на международных путях. — С. 458—459.
  90. ↑ Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. VIII, 32.

Источники и литература

Портал «Польша»
Проект «Польша»

Источники

Литература

На русском языке:

На иностранных языках:

  • Barański, Marek Kazimierz.  Dynastia Piastów w Polsce. — Wydawnictwo Naukowe PWN, 2008. — ISBN 978-83-01-14816-4.
  • Barford P. M.  The Early Slavs: Culture and Society in Early Medieval Eastern Europe. — Cornell University Press, 2001. — ISBN 0-8014-3977-9.
  • Berend, Nora; Urbańczyk, Przemysław; Wiszewski, Przemysław.  Central Europe in the High Middle Ages: Bohemia, Hungary and Poland, c. 900 — c. 1300. — Cambridge University Press, 2013. — ISBN 978-0-521-78156-5.
  • Davies, Norman.  God's Playground: A History of Poland. Vol. I: The Origins to 1795 (Revised Edition). — Columbia University Press, 2005. — ISBN 978-0-231-12817-9.
  • Manteuffel, Tadeusz.  The Formation of the Polish State: The Period of Ducal Rule, 963–1194 (Translated and with an Introduction by Andrew Gorski). — Wayne State University Press, 1982. — ISBN 0-8143-1682-4.
  • Pleszczyński, Andrzej.  Poland as an Ally of the Holy Ottonian Empire // Europe around the Year 1000 / Ed. by P. Urbańczyk. — Wydawnictwo DIG, 2001. — ISBN 83-7181-211-6. — P. 409—425.
  • Reuter, Timothy.  Germany in the Early Middle Ages, c. 800—1056. — Routledge, 2013. — ISBN 978-0-582-49034-5.
  • Rosik, Stanisław.  Bolesław Chrobry i jego czasy [Bolesław the Brave and his Times]. — Wydawnictwo Dolnośląskie, 2001. — ISBN 978-83-70-23888-9.
  • Strzelczyk, Jerzy.  Die Anfänge Polens und Deutschlands // Deutsche und Polen: Geschichte-Kultur-Politik / Ed. by A. Lawaty, H. Orłowski. — Verlag C. H. Beck, 2003. — ISBN 978-3-406-49436-9. — P. 16—25.
  • Tymieniecki, Kazimierz.  Bolesław Chrobry // Konopczyński, Władysław.  Polski słownik biograficzny. II: Beyzym Jan. — Kraków: Nakładem Polskiej Akademii Umiejętności, 1936. — ISBN 83-04-00148-9.
  • Thompson, James Westfall.  Medieval German expansion in Bohemia and Poland // The Expansion of Central Europe in the Middle Ages / Ed. by N. Berend. — Ashgate Variorum, 2012. — ISBN 978-1-4094-2245-7. — P. 1—38.
  • Třeštík, Dušan.  Great Moravia and the beginnings of the state (9th and 10th centuries) // A History of the Czech Lands / Ed. by J. Pánek, O. Tůma. — Charles University in Prague, 2011. — ISBN 978-80-246-1645-2. — P. 65—79.
  • Vlasto A. P.  The Entry of the Slavs into Christendom: An Introduction to the Medieval History of the Slavs. — Cambridge University Press, 1970. — ISBN 978-0-521-10758-7.
  • Wiszewski, Przemysław.  Domus Bolezlai: Values and Social Identity in Dynastic Traditions of Medieval Poland (c. 966—1138). — Brill, 2010. — ISBN 978-90-04-18142-7.
  • Zamoyski, Adam.  The Polish Way: A Thousand-year History of the Poles and their Culture. — Hippocrene Book, 1987. — ISBN 0-7818-0200-8.


Отрывок, характеризующий Болеслав I Храбрый

Наполеон улыбнулся, велел дать этому казаку лошадь и привести его к себе. Он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через час крепостной человек Денисова, уступленный им Ростову, Лаврушка, в денщицкой куртке на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным, веселым лицом подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и начал спрашивать:
– Вы казак?
– Казак с, ваше благородие.
«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme familiarite des affaires de la guerre actuelle», [Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.] – говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.
Этого то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Болеслав_I_Храбрый&oldid=81324598»