Болливуд

Болливу́д (хинди बॉलीवुड, урду بالیوڈ, англ. Bollywood) — это синоним киноиндустрии индийского города Мумбаи (бывш. Бомбей), названной так по аналогии с Голливудом (Hollywood) в Калифорнии (США). Болливудом также официально называют хиндиязычный кинематограф. Однако помимо хинди в Мумбаи проходят съёмки кинолент на урду, панджаби и английском языках.

Часто Болливудом ошибочно называют всё индийское кино. Однако это лишь часть большой киноиндустрии Индии, которая включает в себя и другие производственные центры, выпускающие фильмы на нескольких разных языках. Из более 1000 кинолент, выпускаемых в Индии ежегодно , на долю Болливуда приходится примерно 200—300. Например, из 1091 фильма, вышедшего в Индии в 2009 году, на долю хиндиязычных пришлось 235 кинолент. На юге страны находятся две другие крупные киноиндустрии: Толливуд (фильмы на языке телугу) и Колливуд (фильмы на тамильском языке), регулярно соперничающие с Болливудом по количеству картин, выпущенных за год.

Кассовые сборы фильмов на хинди составляют более миллиарда долларов ежегодно, в чём сильно опережают фильмы на региональных языках. Причём с каждым годом доходы от проката наиболее успешных фильмов растут. Вышедший в 2009 году фильм «Три идиота» впервые перешагнул отметку в 3 млрд индийских рупий (~ 65 млн долларов) и ещё несколько лет оставался самым кассовым фильмом Индии, пока в 2013 году его не потеснили «Ченнайский экспресс» и «Байкеры 3» и в 2014 — фильм «PK», также снятый режиссёром Раджкумаром Хирани.

Этимология

Название «Болливуд» включает две составляющие — Бомбей и Голливуд. Однако, в отличие от своего североамериканского собрата, Болливуд не функционирует в одном месте. Некоторые киноведы критично относятся к этому термину, указывая на то, что таким образом демонстрируется главенствующая роль именно американской индустрии кино, а индийский кинематограф становится своего рода «бедным родственником» Голливуда.

Термин «Болливуд» был составлен по аналогии с появившемся в 1932 году термином «Толливуд», обозначающим кинематограф Западной Бенгалии (позднее этот термин стал обозначать кинематограф телугу), большинство студий которого располагалось в южном районе Калькутты, Толлигунге. С учётом сходства звучания слов «Толли» и «Голли» термин «Толливуд» довольно крепко вошёл в обращение в индийской культуре, особенно после того, как его стал активно применять молодёжный журнал Junior Statesman. Это стало прецедентом для именования новых центров кинематографа в других частях Индии.

Согласно историку Насрин Рехман слово «Болливуд» появилось в конце ХХ века. Хотя термин возник примерно в конце 1970-х, широкое распространение он получил, прежде всего, в конце 1990-х, когда индийские фильмы начали регулярно выходить в прокат в Северной Америке, Великобритании и Западной Европе, и официально вступил в английский лексикон в 2001 году, когда был включен Оксфордский словарь английского языка. Авторство термина приписывают различным людям, включая поэта, режиссёра и учёного Амита Кханну и журналиста Бевинда Коллако.

История

История индийского кино началась в 1899 году с короткометражных фильмов документального характера, снятых фотографом Х. С. Бхатвадекаром, более известным как Саве-Дада. Первым полнометражным индийским немым фильмом стал «Раджа Харишчандра» 1913 года. Его создатель Дадасахеб Фальке был одновременно продюсером, режиссёром, сценаристом, оператором, монтажером и прокатчиком. Так как не смог найти женщин согласных сняться в кино, все женские роли в фильме играли переодетые юноши. Съёмки первого фильма Фальке проходили в Бомбее, в дальнейшем он перенёс свою студию в Насик. В конце того же года Фальке выпустил свой второй фильм «Мохини Бхасмасур», на участие в котором ему удалось уговорить двух актрис: Дургабаи (англ.) и её дочь Камлу (англ.). Начавшаяся вскоре Первая мировая война затормозила развитие кинематографа в Индии, лишив его инвестиций, и вернуться к выпуску фильмов Фальке удалось только в 1917 году. Одновременно с этим производством кинокартин занялись и другие индийцы, появились первые кинокомпании. К концу 1910-х в Индии вышло примерно 25 игровых фильмов, и с каждым годом количество выпускаемых кинокартин увеличивалось. В 1918 году был принят «Индийский кинематографический акт», запретивший показ фильмов, не прошедших предварительную сертификацию.

К 1930 году в стране ежегодно производилось по 200 кинолент. А 14 марта 1931 года вышел первый индийский звуковой фильм «Свет мира» режиссёра Ардешира Ирани, имевший большой успех в прокате. В том же году было выпущено 27 звуковых фильмов, 22 из которых были на хинди. С появлением в фильмах звука, отпала необходимость читать титры, это привлекло в кинотеатры и неграмотных индийцев, что в свою очередь увеличило спрос на индийские киноленты. Популярность звукового кино побудила кинопромышленников попытаться озвучивать уже готовые немые фильмы, но это не принесло хороших результатов. Производство немого кино резко пошло на убыль и полностью прекратилось в 1934 году.

В 1934 году Раджнараян Дубей, Химансу Рай и его жена Девика Рани основали студию Bombay Talkies, где впоследствии начали свою карьеру Дилип Кумар, Радж Капур, Дев Ананд и некоторые другие известные кинематографисты. Годом ранее супруги Рай сыграли главные роли в первом британско-индийском фильме «Судьба» (англ. Karma). В Индии фильм вышел под названием «Мелодия змеи» (хинди Naagan Ki Raagini). Картина завоевала признание прессы и иностранной аудитории, однако не имела заметного успеха на родине. «Судьба» осталась важной вехой в истории индийского кино, благодаря сцене поцелуя главных героев, длившегося четыре минуты. Исключительный случай, хотя в то время цензура была в основном политическая, а любовные сцены были обычным явлением. Киноиндустрия стала более консервативной после обретения независимости Индии. Закон о кинематографе 1952 года запретил поцелуи на экране, назвав это «неприличным».

В 1937 году Ардешир Ирани отметился ещё одним революционным для местного кинематографа достижением, сняв первый цветной фильм на хинди — «Дочь крестьянина» (англ. Kisan Kanya). В следующем году он выпустил ещё один цветной фильм, но обе ленты не имели успеха. Съёмки цветного кино временно прекратились, и популярность к нему пришла лишь в конце 1950-х годов.

Вторая мировая война отрицательно сказалась на положении кинематографа. Основное внимание колониальные власти уделяли документальным фильмам, пропагандирующим боевые успехи англичан и союзников. Политическая цензура ужесточилась, песни национально-патриотического содержания и любые упоминания о Махатме Ганди были запрещены. Не имея возможности выпускать фильмы на актуальные и злободневные темы, кинематографисты снимали исключительно лёгкие развлекательные киноленты, обильно наполненные песнями и танцами. Также начались проблемы с кинопленкой, производство которой находилось за пределами Индии. Дефицит пленки вызвал запрет на съёмку короткометражных фильмов и рекламных анонсов. Однако инфляция и трудности военного времени резко повысили кассовые сборы, что привело к увеличению продолжительности проката. Своеобразный рекорд того времени принадлежал фильму Гьяна Мукерджи 1943 года «Судьба» (англ. Kismet), который не сходил с экранов кинотеатров 192 недели.

Золотой век индийского кино

Период с конца 1940-х и до 1960-х годов считается «Золотым веком» индийского кино. В этот период был снят ряд знаковых картин, которые на данный момент признаны классикой жанра. Вышедший в 1951 году, «Бродяга» Раджа Капура, имеющий как черты развлекательного фильма, так и социальную подоплёку, стал кассовым рекордсменом и с успехом демонстрировался не только в Индии, но и за рубежом и был номинирован на Золотую пальмовую ветвь Канского кинофестиваля. Созданный в фильме образ оказал огромное влияние на зрителей и даже способствовал появлению новой моды в одежде. Картина Мехбуба Хана «Мать Индия» (ремейк его же фильма 1940 года «Аурат») получила множество наград на международных фестивалях, а также номинацию на «Оскар» за лучший фильм на иностранном языке (1957). «Бодрствуйте!» (1957) Амита и Шомбху Митры завоевал Гран-при на фестивале в Карловых Варах. А «Неприкасаемая» Бимала Роя была номинирована на Золотую пальмовую ветвь.

Среди самых известных режиссёров того периода выделялись Мехбуб Хан, К. Асиф, Бимал Рой, Камал Амрохи, Виджай Бхатт. Фильмы Гуру Датта «Жажда» и «Бумажные цветы» были включены в список 100 лучших фильмов всех времён по версии журналов Time и Sight & Sound, а сам режиссёр назван одним из величайших режиссёров всех времён.

Из актёров успешными были Дев Ананд, Дилип Кумар, Радж Капур и Гуру Датт, а среди актрис выделялись Наргис, Виджаянтимала, Мина Кумари, Нутан, Мадхубала, Вахида Рехман и Мала Синха.

На рубеже 1960-х и 1970-х годов в моду вошли романтические фильмы с элементами боевиков с участием таких актёров как Раджеш Кханна, Дхармендра, Санджив Кумар, Шаши Капур и актрис — Шармилы Тагор, Мумтаз и Аши Парех. Романтическая составляющая сюжета зачастую разворачивалась на фоне бандитских разборок. В середине 1970-х Амитабх Баччан создал образ «сердитого молодого человека», самостоятельно противостоящего злу. Среди других актёров этого периода выделялись Хема Малини (исполнительница заглавных ролей в мелодраме Зита и Гита, 1972), Джая Бхадури и Рекха.

В 1975 году на экранах появились такие знаковые для Болливуда фильмы, как «Месть и закон» Рамеша Сиппи, который некоторые критики считают лучшим в истории индийской киноиндустрии, а также «Стена» режиссёра Яша Чопры. Самым известным индийским фильмом 1980-х годов стал «Салям Бомбей!» (1988) Миры Наир, получивший премию «Золотая камера» на Каннском фестивале, а также удостоился номинации на «Оскара» за лучший фильм на иностранном языке.

В 1990-е годы на первый план вышли комедийные фильмы с экшн-сценами. Наиболее успешными актёрами в этот период стали Говинда, Аамир Хан, Салман Хан, Шахрух Хан, Акшай Кумар. В число популярных актрис вошли Шридеви, Мадхури Дикшит, Джухи Чавла, Каджол.

Современный период

В 2000-е годы качество снимаемых в Болливуде фильмов неуклонно росло. Многие фильмы стали востребованными не только на азиатском, но и на мировом рынке. Среди таких картин выделяются «Меня зовут Кхан» (2010), поднимающий острые социальные и межнациональные вопросы. Европейская премьера фильма состоялась на Берлинском кинофестивале, а в самой Индии «Меня зовут Кхан» получил свыше 2 десятков наград.

В основном кино в Болливуде рассчитано на широкие слои населения, но встречаются образцы и более узкоспециализированных картин.

Особенности кино

Кино в Индии постоянно развивается. Часто выходят на экраны высокохудожественные фильмы, сильные драмы, где проделана большая творческая работа на всех уровнях. Однако большинство фильмов снимаются по шаблону. Стереотипный сюжет, актёры, работающие за микроскопические гонорары. Огромное внимание в кино Болливуда уделяется музыкальной составляющей. Зачастую именно от качества музыки и песен зависит успех фильма. Саундтреки выпускаются ещё до премьеры самого фильма, чтобы подогреть интерес публики.

Значительная часть аудитории — представители нищих слоёв населения страны, данный фактор также учитывается при съёмке фильмов. Центральное место в сюжете часто занимает простой человек, который силой своего духа может противостоять несправедливости и злу. Обилие красок, красивых нарядов и музыки, помогающих зрителям на несколько часов забыть про житейские проблемы, оказывают влияние и на индустрию красоты. Практически все индийские модели, такие как победительница конкурса «Мисс Мира» 1994 года Айшвария Рай, Лара Датта (Мисс Вселенная 2000 года) и Приянка Чопра (Мисс Мира 2000 года) рано или поздно начинают кинокарьеру.

См. также

• Filmfare Awards — кинопремия для фильмов на языке хинди

Литература

• Фероз Рангувалла. Кино Индии: Прошлое и настоящее. Панорама индийского кино / Под. ред. М.Л. Салганик. — Москва: «Радуга», 1987. — 384 с.
• Tejaswini Ganti. [books.google.de/books?id=Hb83FwNGuR4C Producing Bollywood: Inside the Contemporary Hindi Film Industry]. — New Delhi, Mumbai: Duke University Press, 2012. — 440 p. — ISBN 08-2235-213-3.
• [books.google.com/books?id=8y8vN9A14nkC Encyclopaedia of Hindi Cinema] / Gulazāra, Govind Nihalani, Saibal Chatterjee (Eds.). — New Delhi, Mumbai: Encyclopædia Britannica, Popular Prakashan, 2003. — 652 p. — ISBN 81-7991-066-0.

Ссылки

• [www.vokrugsveta.ru/vs/article/4641/ Болливуд: королевство грёз] — статья на сайте журнала «Вокруг света»  (рус.)

Отрывок, характеризующий Болливуд

– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.