Большереченский район

Большереченский район

Герб
Страна	Россия Россия
Статус	Муниципальный район
Входит в	Омскую область
Включает	13 муниципальных образований
Административный центр	пгт Большеречье
Дата образования	25 мая 1925
Глава администрации	В. И. Майстепанов
Население (2016)	↘25 990 (1,31 %)
Плотность	6 чел./км²
Национальный состав	русские, татары
Площадь	4331,95 км²
Часовой пояс	MSK+3 (UTC+6)
Телефонный код	+7 38169
Код автом. номеров	55

Большере́ченский райо́н — административная единица и муниципальное образование на востоке центральной части Омской области России.

Административный центр — рабочий посёлок Большеречье.

География

Площадь района — 4 300 км². Основные реки — Иртыш, Большая. Расстояние до областного центра — 200 км.

История

Район образован 25 мая 1925 года путём преобразования Больше-Реченской укрупнённой волости Тарского уезда Омской губернии. Район вошёл в состав Тарского округа Сибирского края.

В 1925 году из Качесовского и Шипицынского сельских советов был выделен Гущинский. Из Могильно-Посельского сельского совета выделен Каиркульский. Из Артынского сельского совета выделен Карташёвский. Из Криводановского сельского совета выделен Петровский и часть Лапушинского. Из Сухокарасукского сельского совета выделена часть в Лапушинский. Из Бещаульского сельского совета выделен Малиновский. Из Большеникольского сельского совета выделен Малоникольский. Из Рямовского сельского совета выделен Моховоозёрский. Из Николаевского сельского совета выделен Покровский. Из Артынского и Большеникольского сельских советов выделен Новорождественский. Из Артынского сельского совета выделен Сеткуловский. Из частей Копьёвского и Моховского сельских советов образован Петропавловский. Шипицынский сельский совет переименован в Кирсановский с переносом центра в село Кирсановку. Из Кирсановского сельского совета выделены Большемурлинский, Гущинский.

На 1926 год в районе насчитывалось 35 сельских советов, 110 населённых пунктов, 7642 хозяйств.

В начале июня 1929 года Карташёвский сельский совет присоединён к Артынскому. Малиновский сельский совет присоединён к Бещаульскому. Малоникольский сельский совет присоединён к Большеникольскому.

В конце июня 1929 года район в связи с ликвидацией Тарского округа, переводится в Омский округ. Копьёвский и Николаевский сельские советы переводятся в Муромцевский район Барабинского округа.

В июле 1929 года к Большереченскому району присоединена часть ликвидированного Евгащинского района (Ботвинский, Евгащинский, Коршуновский, Кошкульский, Красноярский, Куйгалинский, Михайловский, Мясниковский, Надеждинский, Преображенский, Уленкульский, Яланкульский сельские советы).

В сентябре 1929 года Николаевский, Копьёвский сельские советы переданы в Еланский район. Петропавловский сельский совет присоединён к Николаевскому и Копьёвскому Еланского района.

В период 1930—1934 годов произошли значительные изменения в административно-территориальном делении района. Гущинский и часть Качесовского сельских советов присоединены к Кирсановскому. Куйгалинский, Михайловский и часть Красноярского сельских советов присоединены к Евгащинскому. Часть Красноярского сельского совета присоединена к Такмыкскому. Часть Бугалинского и Моховоозёрского сельских советов присоединены к Ингалинскому. Каиркульский, Покровский сельские советы присоединены к Бещеульскому. Качесовский сельский совет присоединён к Камышино-Курскому и Кирсановскому. В Осихинский сельский совет вошли части Криводановского и Лапушинского. Криводановский сельский совет вошёл в Такмыкский, Уленкульский. В Петровский сельский совет присоединены части Лапушинского и Преображенского. Преображенский сельский совет присоединён к Ботвинскому. Часть Лапушинского сельского совета присоединена к Сухокарасукскому. Бугалинский сельский совет присоединён к Старокарасукскому и Ингалинскому. Надеждинский сельский совет присоединён к Коршуновскому. Новорождественский сельский совет вошёл в Костинский. Костинский сельский совет образован из Новорождественского и Большеникольского. Рямовский, Сеткуловский сельские советы присоединены к Артынскому. Центр Кирсановского сельского совета перенесён в село Дубровка.

В августе 1930 года район входит в образованный Западно-Сибирский край.

На 1 января 1931 года в районе насчитывалось 42 сельских совета, 141 населённый пункт. Площадь составляла 5441 км².

В 1931 году насчитывался 41 сельский совет. В районе имелся крупный совхоз № 51 на землях Большереченского, Саргатского, Нижнеколосовского районов с центральной усадьбой в селе Красный Яр. На территории совхоза 6 зоотехнических усадеб. Молочных ферм в районе 72, 1 ОТФ, 10 СТФ, 1 Ингалинская МСС обслуживающая 25 колхозов. Имеется Сельстройобъединение с количеством рабочих свыше 1000 человек, 2 электроустановки в сёлах Евгащино, Такмык, 1 телефон в селе Евгащино, 1 почтово-телеграфное агентство, 2 почтовых агентства, 2 больницы, 4 фельдшерских пункта.

• Крупные мельницы: Евгащинская, Такмыкская, Большереченская, Могильно-Посельская, Карасукская, Бещеульская.
• Механизированные маслодельные заводы: Могильно-Посельский, Ингалинский, Евгащинский, Такмыкский, Артынский, Камышино-Курский.
• Конноприводные маслодельные заводы: Большереченский, Хуторской, Сухо-Карасукский, Никольский, Черналинский, Коршуновский, Надеждинский.
• Ручной маслодельный завод Яланкульский.

Мелкая промышленность представлена отраслями: маслобойная, крупообдирочная, кирпичная, кузнечная, слесарная, бондарная, колёсная, сапожная, пимокатная, портняжная, шорная, столярная, каменщики, овчинная, известковая.

В районе издавалась газета «Колхозный Путь», выходящая 1 раз в декаду.

В 1932 году началось строительство районной электростанции в селе Большеречье. Закрыты маслодельные заводы Никольский, Коршуновский, Надеждинский вместо них открыт завод в селе Большеречье.

В декабре 1932 года в состав района вошла часть ликвидированного Саргатского района (Горьковский, Интенисский, Хохловский сельские советы), а также часть ликвидированного Еланского района (Николаевский, Копьёвский сельские советы).

В марте 1933 года Николаевский сельский совет присоединён к Пустынскому.

В апреле 1933 года в состав района переданы земли Маслосовхоза № 159 и Маслосовхоза № 248, находящиеся в Иконниковском и Татарском районах Западно-Сибирского края. Из Тюкалинского района переданы земли Маслосовхоза № 314. Земли Маслосовхоза № 128 Большереченского района перечислены в состав Колосовского. Андреевский сельский совет передан из Любинского района.

В июле 1934 года Мясниковский сельский совет Большереченского района Западно-Сибирского края передан в Колосовский район Тарского округа.

В декабре 1934 года район вошёл в образованную Омскую область.

В 1935 году в образованный Саргатский район были переданы Андреевский, Горьковский, Интенисский, Хохловский сельские советы. Центр Кирсановского сельского совета перенесён в село Кирсановка.

В 1936 году насчитывалось 163 населённых пункта, 25 сельских советов (4 татарских), 129 колхозов, 8 молочно-мясных совхозов, 1 МТС, 98 начальных школ, 10 неполных средних школ, 1 средняя школа, 72 клубных учреждения, 3 больницы, 5 амбулаторий. Площадь 6684 квадратных километра.

В 1937 году в образованный Ежовский район были переданы Ботвинский, Евгащинский, Коршуновский, Кошкульский, Петровский, Такмыкский, Уленкульский сельские советы.

В 1937—1938 годах начинается политика «поиска врагов народа», арестовываются и расстреливаются жители района. Особенно громким становится процесс по «Делу священников и мирян Большереченского района Омской области 1937».

На 1 января 1938 года площадь района составляла 6700 км², насчитывалось 25 сельских советов.

К 1 января 1941 года в районе насчитывалось 18 сельских советов, площадь района равнялась 4800 км².

К 1 января 1947 года в районе насчитывалось 18 сельских советов, площадь района равнялась 4800 км². Расстояние до ближайшей железнодорожной станции 200 км в городе Омске.

В 1951 году Черноозёрский сельский совет передан Андреевскому сельскому совету Саргатского района, другая часть вошла в Старокарасукский сельский совет.

В 1953 году в район вошла часть ликвидированного Дзержинского района (Ботвинский, Евгащинский, Петровский, Такмыкский сельские советы).

В начале июня 1954 года из Тарского района передан Уленкульский сельский совет. Яланкульский сельский совет передан в Колосовский район.

В конце июня 1954 года к Ингалинскому сельскому совету присоединён Картовский. Часть Копьёвского и Моховского сельских советов присоединены к Камышино-Курскому. Большемурлинский сельский совет присоединён к Могильно-Посельскому. Ботвинский сельский совет присоединён к Такмыкскому. Копьёвский сельский совет преобразован в совхозный поселковый совет, часть населённых пунктов перечислена в Камышино-Курский сельский совет. Центр переведён на центральную усадьбу совхоза «Копьёвский».

В 1957 году из Колосовского района передана часть Яланкульского сельского совета.

В 1958 году Костинский сельский совет переименован в Новорождественский с переносом центра в село Новорождественка. Сухокарасукский сельский совет переименован в Чебаклинский с переносом центра в село Чебаклы.

В июне 1960 года село Большеречье преобразовано в рабочий посёлок.

В декабре 1960 года населённые пункты Большереченского сельского совета перечислены в Осихинский. Образован Большереченский поселковый совет. Новорождественский сельский совет присоединён к Артынскому. Пустынский сельский совет объединён с Бещаульским в Хуторской с центром в посёлке Хутора.

В 1962 году Артынский, Камышино-Курский, Хуторской сельские советы, Копьёвский совхозные поселковый совет переданы в Муромцевский район. Из Колосовского района передан Чапаевский сельский совет. Из Тарского района переданы Новологиновский, Почекуевский сельские советы. Из Саргатского района переданы Новотроицкий, Хохловский, Щербакинский сельские советы.

В январе 1965 года Новотроицкий, Хохловский, Щербакинский сельские советы переданы в Саргатский район.

В июле 1965 года Чапаевский сельский совет передан в Колосовский район.

В октябре 1965 года Осихинский сельский совет переименован в Красноярский с переносом центра в село Красный Яр.

В 1969 году Старокарасукский сельский совет присоединён к Ингалинскому.

В 1974 году Петровский сельский совет переименован в Курносовский с переносом центра в село Курносово. Кирсановский сельский совет переименован в Шипицынский с переносом центра в село Шипицыно.

В 1977 году образован Старокарасукский сельский совет из части Ингалинского и Чебаклинского.

В 1982 году территория некоторых сельских советов района была изменена.

В 1985 году территория некоторых сельских советов района была изменена.

К 1987 году ближайшая железнодорожная станция Любинская в 138 километрах.

На 1 марта 1991 года в районе проживало 36726 человек (12477 в рабочем посёлке Большеречье и 24249 человек сельское население). В состав района входили: рабочий посёлок, 12 сельских советов, 61 населённый пункт. Площадь района составила 4300 км². Действовало 12 совхозов («Егащинский», «Ингалинский», «Красноярский», «Курносовский», «Маяк», «Новологиновский», «Коршуновский», «Ленинградский», «Дзержинский», «Большереченский», «Чебаклинский», «Кирсановский»).

В 1993 году сельские советы преобразованы в сельские округа.

В 2004 году сельские поселения преобразованы в сельские округа.

В 2008 году в районе было исключено 2 населённых пункта из учётных данных (деревни Малокаиркуль, Петровка).

На 1 января 2009 года в районе насчитывалось 12 сельских округов, 1 рабочий посёлок, 55 сельских населённых пунктов.

В ноябре 2009 года в районе был исключён 1 населённый пункт из учётных данных (деревня Илья-Карга).

В 2012 году был утверждён герб района.

Население

Численность населения
1926	1931	1959	1970	1979	1989	2002
39 875	↗54 368	↘48 586	↘36 758	↘34 123	↗36 726	↘34 037
2009	2010	2011	2012	2013	2014	2015
↘31 688	↘28 486	↘28 380	↘27 762	↘27 078	↘26 512	↘26 239
2016
↘25 990

10 000

20 000

30 000

40 000

50 000

60 000

1979

2011

2016

Гендерный состав

По Всероссийской переписи населения 14-25 октября 2010 года в районе проживало 28486 человек (13322 м — 15164 ж). В сельской местности 17215 человек. В процентном отношении 46,8 % мужчин и 53,2 % женщин.

Урбанизация

В городских условиях (пгт Большеречье) проживают 40,04 % населения района.

По Всесоюзной переписи населения 17 декабря 1926 года в районе проживало 39883 человека в сельской местности (19119 м — 20764 ж).

По Всесоюзной переписи населения 15 января 1959 года в районе проживало 48586 человек в сельской местности (21507 м — 27079 ж).

По Всесоюзной переписи населения 15-22 января 1970 года в районе проживало 36758 человек (16762 м — 19996 ж). В сельской местности 28759 человек.

По Всесоюзной переписи населения 17 января 1979 года в районе проживало 34123 человека (15704 м — 18419 ж). В сельской местности 24617 человек.

По Всесоюзной переписи населения 12-19 января 1989 года в районе проживало 36726 человек (17276 м — 19450 ж). В сельской местности 24249 человек.

По Всероссийской переписи населения 9 октября 2002 года в районе проживало 34037 человек (15976 м — 18061 ж). В сельской местности 21676 человек.

По Всероссийской переписи населения 14-25 октября 2010 года в районе проживало 28486 человек (13322 м — 15164 ж). В сельской местности 17215 человек. В процентном отношении 46,8 % мужчин и 53,2 % женщин.

Национальный состав

По Всероссийской переписи населения 2010 года

Национальность	Численность населения, чел.	доля от населения
Русские	23786	83,50
Татары	3034	10,65
Казахи	426	1,50
Немцы	319	1,12
Украинцы	140	0,49
Другие	769	3,35
Итого по району	28486	100,00

По Всесоюзной переписи населения 17 декабря 1926 года в районе проживали русские, украинцы, белорусы, татары, монголы.

На 1 января 1931 года в районе проживало 53686 человек (русские 41479, белорусы 5393, татары 4640, украинцы 1817, киргизы 267).

Муниципально-территориальное устройство

В Большереченском районе 55 населённых пунктов в составе одного городского и двенадцати сельских поселений:

№	Городское и сельские поселения	Административный центр	Количество населённых пунктов	Население	Площадь, км2
1	Большереченское городское поселение	рабочий посёлок Большеречье	1	↗10 406	12,79
2	Евгащинское сельское поселение	село Евгащино	4	↘1923	343,89
3	Ингалинское сельское поселение	село Ингалы	4	↘1195	314,16
4	Красноярское сельское поселение	село Красный Яр	4	↘1406	300,97
5	Курносовское сельское поселение	село Курносово	4	↗916	346,14
6	Могильно-Посельское сельское поселение	село Могильно-Посельское	5	↘1631	440,65
7	Новологиновское сельское поселение	село Новологиново	6	↘1282	300,26
8	Почекуевское сельское поселение	село Почекуево	5	↘1109	417,54
9	Старокарасукское сельское поселение	село Старокарасук	5	↘910	295,60
10	Такмыкское сельское поселение	село Такмык	5	↘1751	413,66
11	Уленкульское сельское поселение	село Уленкуль	4	↘994	348,22
12	Чебаклинское сельское поселение	село Чебаклы	5	↘829	481,92
13	Шипицынское сельское поселение	село Шипицыно	3	↘1638	316,15

Исчезнувшие населённые пункты

Александровка — деревня (1896-?) Илья-Карга — деревня (1775-?) Имберень — деревня (1626-?) Красный Яр — деревня (1824-?) Лебяжье — деревня (1896-?) Ленинградка — деревня (1907-?) Лугово-Бесстрашниково — деревня Малокаиркуль — деревня (1886—2008) Маткуль — деревня (1895-?) Мешково — деревня Петровка — деревня (1886—2008) Чистоозерье — деревня (1727-?) Весёлое 1898—1978

Бугалы Дубровка Кучки Заречье Кольцовка Надежденка Карасук Некрасовка Полозовка Вознесенка Максимовка Покровка Петровка

Экономика

По данным ЕГРПО, на территории Большереченского района действуют около 386 субъектов хозяйственной деятельности. На долю коммерческих организаций приходится около 48 %, некоммерческие организации составляют около 30 %. В сфере промышленности наиболее развиты пищевая, мукомольно-крупяная и комбикормовая. Они обеспечивают более 97 % всего объёма промышленной продукции района. С января по декабрь 2001 г. объём промышленной продукции составил 90740 тыс. рублей. Введено в действие жилых домов 1620 кв. м. (55,1 % к 2000 г.) Оборот розничной торговли в 2001 г. составил 132181 тыс. рублей. Оборот общественного питания организаций района в период с января по сентябрь 2001 г. исчисляется в 4170 тыс. рублей.

Люди, связанные с районом

• Колбунов, Владимир Акимович (1911—1998) — Герой Советского Союза.
• Назаров, Виктор Иванович (род. 1962) — губернатор Омской области (с 2012).

Достопримечательности

• ИКК «Старина Сибирская»;
• Государственный Большереченский зоопарк;
• БУК «Культура».

Памятники истории, археологии, архитектуры и монументального искусства

• Торговая лавка купца П. Гладкова 1912 год, в которой размещалось правление коммуны им. Калинина в 1929—1930, ул. Советов 47 пгт Большеречье
• Здание первой коммунальной электростанции, ул. Советов 67 пгт Большеречье
• Памятник воинам-землякам, погибшим в годы Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. установлен в 1967 году, ул. Красноармейская пгт Большеречье
• Памятник В. И. Ленину установлен в 1970 году, пгт Большеречье
• Дом купца А. А. Калижникова начало XIX века, в котором размещался штаб 51 дивизии, принимавшей участие в освобождении Сибири от белогвардейцев в ноябре 1919, ул. Ленина село Евгащино
• Дом купца Яркова конец XIX — начало XX веков, ул. Партизанская-Советская село Евгащино
• Дом купца В. И. Чередова конец XIX — начало XX веков, ул. Советская 80 село Ингалы
• Дом С. Ж. Кожевникова конец XIX — начало XX веков, ул. Советская 92 село Ингалы
• Дом крестьянина А. П. Миронова конец XVIII — начало XIX веков, село Могильно-Посельское
• Жилой дом К. Полтавского 1897 год, в котором размещалось правление колхоза им. В. И. Ленина, село Могильно-Посельское
• Жилой дом А. Г. Ивановой конец XIX — начало XX веков, село Могильно-Посельское
• Дом А. М. Балова 1905 год, деревня Могильно-Старожильск
• Дома крестьянина Г. В. Зубова конец XVIII — начало XIX веков, ул. Заречная 19 село Старокарасук
• Дом Е. Д. Борисова, в котором размещался штаб 51-й дивизии, принимавшей участие в освобождении Сибири от колчаковцев, село Могильно-Посельское
• Братская могила 10 борцов за власть советов, расстрелянных колчаковцами в 1919, установлен в 1967 году, ул. Советская село Евгащино
• Обелиск односельчанам, участникам Гражданской войны, установлен в 1959 году, бывшая деревня Лебяжье
• Братская могила борцов за власть советов, расстрелянных колчаковцами в 1919, установлен в 1967 году, деревня Михайловка
• Могила красногвардейца Березенко, убитого белогвардейцами в 1919, установлен в 1967 году, ул. Береговая село Новологиново
• Могила солдата-фронтовика Телятникова, расстрелянного белогвардейцами в 1919, установлен в 1969 году, кладбище село Старокарасук
• Могила солдата-фронтовика Киселёва, расстрелянного за срыв мобилизации в Белую армию в 1919, установлен в 1969 году, кладбище село Старокарасук
• Братская могила красногвардейцев, расстрелянных белогвардейцами в 1918, установлен в 1966 году, ул. Ленина село Такмык
• Такмыкская слобода — одно из первых, основанных русскими поселений Приобья 1682 год, село Такмык
• Обелиск односельчанам, участникам Гражданской войны, установлен в 1973 году, у школы деревня Шуево
• Дом купца Кубрина 1912 год, ул. Пролетарская 26 пгт Большеречье
• Дом купца П. Гладкова, образец застройки улицы 1912 год, ул. Советов 41 пгт Большеречье
• Дом купца Ф. А. Земляницына начало ХХ века, ул. Советов 43 пгт Большеречье
• Особняк купца Н. Я. Гладкова начало ХХ века, ул. Советов 45 пгт Большеречье
• Участок Московско-Сибирского тракта конец XVIII — начало XIX веков, между деревней Секменёво и селом Новологиново
• Могила неизвестного красноармейца 1919 год, деревня Сухокарасук
• Обелиск односельчанам, участникам Гражданской войны, село Такмык
• 34 различных курганных могильников, курганов и поселений, деревня Боровянка
• 31 различный курганных могильников, курганов, поселений, городищ, стоянок и грунтовый могильник, село Старокарасук

Ссылки

• [bolr.omskportal.ru Большереченский район на портале Правительства Омской области]
• [dobroslov.blogspot.ru/ Большереченское благочиние]
• [n-i-p.ru/ Большереченская районная газета «Наша иртышская правда»]

Отрывок, характеризующий Большереченский район

При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.