Большой драматический театр имени Г. А. Товстоногова

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Российский государственный академический Большой драматический театр
имени Г. А. Товстоногова
Прежние названия


Ленинградский академический Большой драматический театр имени М. Горького

Основан

1919

Здание театра
Местоположение

191023, Россия, Санкт-Петербург, наб. реки Фонтанки, д. 65

Руководство
Директор

Татьяна Архипова

Художественный руководитель

Андрей Могучий

Ссылки

[www.bdt.spb.ru www.bdt.spb.ru]

К:Театры, основанные в 1919 годуКоординаты: 59°55′38″ с. ш. 30°19′51″ в. д. / 59.9273333° с. ш. 30.3309944° в. д. / 59.9273333; 30.3309944 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=59.9273333&mlon=30.3309944&zoom=18 (O)] (Я)
Культурное наследие
Российской Федерации, [old.kulturnoe-nasledie.ru/monuments.php?id=7802384000 объект № 7802384000]
объект № 7802384000

Российский государственный академический Большой драматический театр имени Г. А. Товстоногова (БДТ, Большой драматический театр, с 1932 года — имени М. Горького, с 1964 до 1992 года — Ленинградский академический Большой драматический театр имени М. Горького)[1] — театр в Санкт-Петербурге, основанный в 1919 году, один из первых театров, созданных после Октябрьской революции. В 1992 году получил имя прославленного режиссёра Георгия Товстоногова, возглавлявшего театр на протяжении тридцати трёх лет. С 2013 года художественным руководителем БДТ является Андрей Могучий.





История

Организация театра

Театр был организован по инициативе Максима Горького и комиссара театров и зрелищ Союза коммун Северной области, актрисы МХТ «первого призыва» Марии Андреевой. В августе 1918 года комиссаром М. Ф. Андреевой был подписан декрет о создании в Петрограде «театра трагедии, романтической драмы и высокой комедии»[2], известного сегодня во всём мире под аббревиатурой БДТ.

В числе основателей театра был и один из столпов «Мира искусства» — художник, ставший в БДТ и режиссёром, Александр Бенуа. В сентябре актёру Николаю Монахову была поручена организация «особой драматической труппы»; в октябре художественный совет, возглавляемый Горьким, определился с режиссёрами, пригласив Н. И. Арбатова и Андрея Лаврентьева; в качестве руководителей музыкальной части были приглашены Александр Гаук и Юрий Шапорин. Тогда же определились и ведущие актёры театра: кроме Монахова, премьер Александринского театра Юрий Юрьев и звезда немого кино, актёр Малого театра Владимир Максимов[3].

Основу труппы составили артисты Театра художественной драмы, созданного в 1918 году А. Н. Лаврентьевым, и родившегося в том же году Театра трагедии под руководством Ю. М. Юрьева. В декабре состоялось первое собрание труппы, в которую вошёл и Василий Софронов; начались репетиции сразу двух спектаклей. В январе 1919 года было образовано правление БДТ; председателем правления стала Мария Андреева, главным режиссёром был назначен Андрей Лаврентьев[2]. Большой драматический открылся 15 февраля 1919 года в помещении Большого зала Консерватории спектаклем «Дон Карлос» по пьесе Фридриха Шиллера. Этот исторический спектакль поставил Андрей Лаврентьев, оформил Владимир Щуко, музыку к нему написал Борис Асафьев; в нём были заняты лучшие актёры труппы: Монахов (Филипп), Максимов (Дон Карлос), Юрьев (Поза); спектакль шёл ровно пять часов, Консерватория не отапливалась, был лютый холод, но каждый вечер зал заполняли зрители, и никто не уходил[4].

В 1920 году БДТ получил в своё распоряжение здание бывшего Малого театра (театра Суворина)[5] на Фонтанке, 65, где располагается и в настоящее время.

Ранние годы (1919—1934)

В апреле 1919 года председателем Директории (художественного совета) Большого драматического театра стал Александр Блок[2], главным идеологом оставался Максим Горький.

По замыслу инициаторов театр должен был стать цитаделью героического репертуара, театром больших социальных страстей, взволнованной революционной патетики, театром «великих слёз и великого смеха» (А. Блок).

Спектакли театра в первые годы его существования полностью соответствовали революционной программе его основателей. В то время ещё не сложилась советская драматургия и на сцене театра шли лучшие произведения мировой классики: трагедии У. Шекспира и Ф. Шиллера, драмы В. Гюго; в то же время в театре ставились пьесы Д. Мережковского и В. Брюсова. В новом театре работали режиссёры Николай Петров и Борис Сушкевич; с театром тесно сотрудничали художники — представители «Мира искусства»: Мстислав Добужинский, Владимир Щуко (до БДТ оформлявшие спектакли в Театре трагедии Юрьева и Театре художественной драмы Лаврентьева), Борис Кустодиев, Евгений Лансере[6]. Художники в значительной степени определяли лицо театра в его ранний период; о том, как Щуко создавал атмосферу в «Дон Карлосе» вспоминала исполнительницей роли Елизаветы Надежда Комаровская: «Масштабы декорации создавали впечатление беспомощности человека, его невозможности опрокинуть эти давящие своей тяжестью стены. Казалось, что человеческий крик никогда не может быть услышан, он потонет в них». И пять лет спустя критик А. А. Гвоздев писал: «Определить место БДТ в кругу новейших театральных течений — значит указать на ту роль, которую играл в этом театре художник-декоратор»[6]. По свидетельству актрисы Нины Лежен, в Большом драматическом в те годы всё было подлинным, не бутафорским: мебель, заимствованная из богатых домов, костюмы… Даже в 1925 году, играя Анну Вырубову в пьесе А. Толстого и П. Щёголева «Заговор императрицы», Лежен носила подлинное платье Вырубовой[7].

Важная роль отводилась и музыкальному оформлению; с БДТ сотрудничали Борис Асафьев, Юрий Шапорин (музыкальный руководитель до 1928 года), Михаил Кузмин, Иван Вышнеградский.

В 1921 году из России уехали Горький и Андреева, умер Блок, Ю. М. Юрьев вернулся в родной Александринский; ушёл М. Добужинский; в начале 1921 года БДТ покинул его главный режиссёр — Андрей Лаврентьев.

В Большой драматический приходили новые люди: в 1921—1922 годах главным режиссёром театра был Николай Петров, его преемником стал увлечённый экспрессионизмом Константин Хохлов, пополнивший репертуар театра пьесами Г. Кайзера и Э. Толлера. «В произведениях Георга Кайзера и Эрнста Толлера, — писал А. Пиотровский, — театр находил ту отвлеченность и обобщенность образов, тот публицистический темперамент, которые, конечно, весьма неосновательно казались ему неотъемлемым признаком „высокой драмы“, истинным противоядием против презираемой им, театром Шиллера, „бытовщины“»[8].

В конце 1923 года БДТ покинул А. Бенуа, но пришли новые художники — Николай Акимов, Юрий Анненков, В. М. Ходасевич.

В 1923 году в Большой драматический вернулся Лаврентьев и оставался главным режиссёром до 1929 года; литературную часть театра в том же 1923 году возглавил Адриан Пиотровский, в значительной степени благодаря ему на афише театра появились пьесы современных драматургов, как зарубежных, так и отечественных. Последних театр нередко сам и открывал, в том числе Бориса Лавренёва, Е. Замятина (как драматурга), А. Штейна[8]. Стремление к спектаклю «большому, абстрактному, обобщенному и монументальному» в этот период, по словам Пиотровского, определяло специфичность БДТ, как удачи его, так и заблуждения[9].

Рядом с Лаврентьевым в Большом драматическом до 1925 года работал Хохлов, при нём пришли в театр режиссёры Павел Вейсбрём и Константин Тверской. Пришли в БДТ и новые актёры: Александр Лариков, Валентина Кибардина, Ольга Казико.

Константин Тверской

С 1929 по 1935 год главным режиссёром театра был Константин Тверской[10], ученик Всеволода Мейерхольда. С середины 1920-х годов, начиная со спектакля «Мятеж» (по пьесе Б. Лавренёва «Дым»), поставленного Лаврентьевым в 1925 году, театр постепенно отказывался от отвлечённой романтики; в полной мере это удалось К. Тверскому[11]. Он отдавал предпочтение современной драматургии (до 1935 года репертуар театра пополнила только одна классическая пьеса — «Доходное место» А. Н. Островского в постановке В. В. Люце), в БДТ ставились пьесы Юрия Олеши, Алексея Файко, Николая Погодина, Льва Славина; важным событием театральной жизни стал спектакль «Разлом» по пьесе Б. Лавренёва. Однако последним спектаклем, поставленным в БДТ Тверским, стал «Ричард III» У. Шекспира.

В 1932 году Большому драматическому было присвоено имя его фактического основателя — М. Горького; при Тверском в репертуаре театра впервые появились пьесы А. М. Горького: «Егор Булычов и другие» (1932) и «Достигаев и другие» (1933).

В этот период в Большом драматическом работали талантливые художники: Моисей Левин (главный художник), Николай Акимов и Вадим Рындин; последний спектакль Тверского оформил Александр Тышлер. В спектаклях Тверского заявили о себе молодые актёры Виталий Полицеймако и Николай Корн[11]. C 1930 года в качестве режиссёра-постановщика в театре работал Владимир Люце, также ученик Мейерхольда.

Избранный репертуар

См. также Спектакли Большого драматического театра

  • 1919 — «Дон Карлос» Фридриха Шиллера; режиссёр А. Н. Лаврентьев
  • 1919 — «Макбет» У. Шекспира; режиссёр Ю. М. Юрьев
  • 1919 — «Разбойники» Ф. Шиллера; режиссёр Б. М. Сушкевич
  • 1919 — «Дантон» М. Левберга; режиссёр K.K. Тверской
  • 1920 — «Отелло» У. Шекспира; режиссёр А. Н. Лаврентьев
  • 1920 — «Царевич Алексей» Д. Мережковского; режиссёры А. Н. Бенуа и А. Н. Лаврентьев
  • 1920 — «Король Лир» У. Шекспира; режиссёр А. Н. Лаврентьев
  • 1921 — «Рюи Блаз» В. Гюго; режиссёр Н. В. Петров
  • 1921 — «Слуга двух господ» К. Гольдони; режиссёр А. Н. Бенуа
  • 1922 — «Газ» Г. Кайзера; режиссёр К. Хохлов
  • 1924 — «Бунт машин» А. Н. Толстого; режиссёр К. Хохлов
  • 1924 — «Девственный лес» Э. Толлера; режиссёр К. Хохлов
  • 1925 — «Заговор императрицы» А. Толстого и П. Щеголева; режиссёр А. Н. Лаврентьев
  • 1925 — «Мятеж» Б. Лавренёва; режиссёр А. Н. Лаврентьев
  • 1926 — «Блоха» Е. Замятина; режиссёр Н. Ф. Монахов
  • 1927 — «Разлом» Б. Лавренёва; режиссёр К. Тверской
  • 1929 — «Враги» Б. Лавренева; режиссёр А. Н. Лаврентьев
  • 1929 — «Город ветров» В. Киршона; режиссёр К. Тверской
  • 1929 — «Заговор чувств» Ю. Олеши; режиссёр К. Тверской
  • 1932 — «Мой друг» Н. Погодина; режиссёр К. Тверской
  • 1932 — «Егор Булычов и другие» М. Горького; режиссёры К. Тверской и В. В. Люце
  • 1933 — «Достигаев и другие» М. Горького; режиссёр В. Люце
  • 1934 — «Интервенция» Л. Славина; режиссёр В. Люце
  • 1935 — «Ричард III» У. Шекспира; режиссёр К. Тверской[12].

Период кризиса режиссуры (1935—1955)

В 1930—1950-х годах в театре появлялись яркие режиссёры, однако, заявив о себе интересными постановками, они по тем или иным причинам, не всегда добровольно, покидали театр. Константин Тверской был сначала выслан из Ленинграда, а затем расстрелян; возглавивший театр в 1936 году Алексей Дикий в августе 1937 года был арестован и затем осуждён[13].

…Семь лет этот театр практически был без настоящего руководителя. То они коллегию делали. То пригласили замечательного человека, режиссёра Константина Павловича Хохлова, который был уже стар и болен. Они его «съели». Тут была очень злая труппа, очень их было много. За семь лет все, кому было не лень, приходили в этот театр…

После Дикого пост главного режиссёра занимали:

Такая частая смена художественного руководства отразилась и на атмосфере в коллективе, и на качестве постановок. К концу 1930-х годов театр потерял популярность.

В начале Великой Отечественной войны театр был эвакуирован в Киров, но вскоре после прорыва кольца блокады, 11 февраля 1943 года, вернулся в Ленинград для обслуживания войск Ленинградского фронта и госпиталей.

Творческий кризис БДТ, обозначившийся ещё в конце 1930-х годов, усугубился в послевоенные годы. Художественные руководители не задерживались надолго: в период с 1949 по 1955 год в театре сменилось четыре главных режиссёра, в сезоне 1953—1954 годов Большой драматический и вовсе обходился без главного режиссёра — управлялся коллегией. В условиях, когда во главе театра едва ли не каждый сезон оказывался новый человек, ни о каком плане развития, продуманной репертуарной политике не могло быть и речи. Всё это привело к тому, что в середине 1950-х годов театр не имел «своего» зрителя; из-за крайне низкой посещаемости (на иных спектаклях публики в зале было «меньше, чем артистов на сцене») образовалась значительная финансовая задолженность, грозившая театру закрытием[15].

Режиссёрская чехарда негативно сказалась на управляемости театра, труппа попросту «съедала» неугодных режиссёров. В театре в тот период было немало талантливых актёров, но одни, не принадлежавшие к руководящей группе, оказались не востребованы, другие были заштампованы в своих амплуа, третьи, в отсутствие художественного руководства ощутив себя хозяевами театра, позволяли себе на сцене всё, что заблагорассудится[16].

Избранный репертуар

См. также Спектакли Большого драматического театра

  • 1936 — «Матросы из Каттаро» Ф. Вольф; режиссёр А. Дикий
  • 1937 — «Мещане» М. Горького; режиссёр А. Дикий
  • 1938 — «Благочестивая Марта» Тирсо де Молина; режиссёр Н. В. Петров
  • 1939 — «Дачники» М. Горького; режиссёр Б. Бабочкин
  • 1941 — «Король Лир» У. Шекспира; режиссёр Г. Козинцев (с музыкой Д. Шостаковича)
  • 1944 — «На дне» М. Горького; режиссёр Л. С. Рудник
  • 1948 — «Враги» М. Горького; режиссёр Н. С. Рашевская
  • 1949 — «Слуга двух господ» К. Гольдони; режиссёр А. В. Соколов
  • 1949 — «Егор Булычов и другие» М. Горького; режиссёр Н. С. Рашевская
  • 1950 — «Разлом» Б. Лавренева; режиссёры А. В. Соколов и И. С. Зонне
  • 1951 — «Любовь Яровая» К. Тренёва; режиссёр И. С. Ефремов
  • 1952 — «Достигаев и другие» М. Горького; режиссёр Н. С. Рашевская
  • 1953 — «Слуга двух господ» К. Гольдони; режиссёры Г.Никулин; А. Бергункер
  • 1954 — «Гости» Л. Зорина; режиссёры В. В. Меркурьев и И. В. Мейерхольд
  • 1955 — «Перед заходом солнца» Г. Гауптмана; режиссёр К. П. Хохлов[17].

Эпоха Георгия Товстоногова (1956—1989)

Георгий Товстоногов не сразу принял предложение возглавить БДТ. Однако ради спасения «первого пролетарского театра», по настоянию курирующих театры партийных органов Ленинграда[18], Товстоногов всё же согласился стать одиннадцатым по счёту главным режиссёром Большого драматического и 13 февраля 1956 года, в канун очередного дня рождения театра, был представлен труппе. За шесть лет работы на посту главного режиссёра Ленинградского театра им. Ленинского комсомола Товстоногов заставил взыскательную ленинградскую театральную общественность говорить о себе как о чрезвычайно талантливом и успешном режиссёре. Поставленный им в 1955 году на сцене Ленинградского театра драмы им. Пушкина спектакль «Оптимистическая трагедия» по пьесе Всеволода Вишневского (позже удостоенный Ленинской премии) не меньше, чем публике, понравился партийному руководству и сыграл не последнюю роль в его новом назначении[19].

Новому художественному руководителю были предоставлены широкие полномочия; из Ленинградского Ленкома Товстоногов пригласил на пост заведующей литературной частью Дину Шварц; для проведения административной реорганизации БДТ директором театра был назначен Георгий Коркин. «Он был жесток, он был беспощаден, — вспоминала Дина Шварц. — Он мог всё реорганизовать, уволить всех, кого надо. И он бегал к Георгию Александровичу каждый день»[18]. На своей первой встрече с труппой, коснувшись темы «съедания» художественных руководителей, Товстоногов заявил: «Я несъедобен! Запомните это: несъедобен!»[15]. С благословения руководящих инстанций, новый художественный руководитель уволил примерно треть труппы — более 30 актёров[15].

В первый свой год в БДТ Товстоногов в буквальном смысле слова «завлекал» зрителей в забытый ими театр; исходя из того, что «в театр ходят не только для пользы», новый художественный руководитель не чуждался и развлечения: ставил комедии «Шестой этаж» А. Жери и «Когда цветёт акация» Н. Винникова, «Безымянную звезду» М. Себастиану[16] К началу 1957 года Товстоногову удалось переломить ситуацию: спектакли шли уже при полных залах. Новый БДТ, «театр Товстоногова», начался со спектакля «Эзоп» (по пьесе Гильерме Фигейредо), представленного зрителям 23 марта 1957 года; за «Эзопом» последовал легендарный «Идиот» с Иннокентием Смоктуновским.

Падение интереса к театру с конца 1930-х годов, по свидетельству Иосифа Юзовского, было общей тенденцией[20], не только БДТ, но весь советский театр переживал в эти годы кризис[21]. Переход Товстоногова в Большой драматический совпал с началом «оттепели», он был одним из первых, кто осознал новые возможности в изменившейся атмосфере; «символом оттепели» стал уже «Эзоп»[22]; два года спустя, в ходе обсуждения горьковских «Варваров», Юзовский, свидетель яркого расцвета театра в 1920-х годах, писавший о спектаклях Вл. Немировича-Данченко и Вс. Мейерхольда, говорил: «То, что вы делаете, имеет отношение не только к одному Большому драматическому театру… Я хочу, чтобы вы не снижали ваших темпов и чувствовали ответственность и понимали, что есть жажда настоящего и большого театра. Настолько давно его не было и настолько эта претензия может быть осуществлена в этом театре…»[23]. Товстоногов не обманул ожидания: за «Варварами» последовали «Пять вечеров» Александра Володина и ещё целый ряд спектаклей, вошедших в «золотой фонд» советского театра.

Большой драматический, хотя его не уставала хвалить и центральная советская пресса, вплоть до «Правды», особенно после признания за рубежом (что не исключало и бранных статей, в том числе в «Правде»[24]), жил под постоянным присмотром партийных органов; не была выпущена «Римская комедия» Л. Зорина, с трудом, ценой многочисленных уступок Товстоногову удалось спасти спектакль «Три мешка сорной пшеницы» по повести Владимира Тендрякова — о послевоенном голоде в деревне и послевоенных репрессиях[25], долго и мучительно пришлось бороться за один из самых любимых зрителями спектаклей — «Цену», по той лишь причине, что автор пьесы, Артур Миллер, позволил себе критические высказывания о внешней политике СССР[26]; выпущенные постановки нередко приходилось корректировать. Так, в спектакле «Горе от ума» на суперзанавес, как эпиграф, была вынесена цитата из А. С. Пушкина: «Чёрт догадал меня родиться в России с душой и талантом», — в конце концов цитату пришлось убрать[27]. И тем не менее эпоха Товстоногова в истории Большого драматического стала «золотой»; на протяжении трёх десятилетий его руководства БДТ оставался лидером отечественного театрального процесса[28], «первой сценой страны»[29], пользуясь неизменным успехом и за рубежом: из европейских стран БДТ за эти годы не побывал только в Португалии, гастролировал в Японии, Аргентине, Израиле, дважды в Тайване[30] «Большой драматический театр, — писал А. Свободин в 1970 году, — умеет создавать спектакли — культурные ценности. Они оказываются в одном ряду с выходом многотомных собраний сочинений великих писателей, с публикациями, проливающими новый свет на историю страны»[31]. А П. А. Марков шестью годами позже констатировал: «Какие суждения — от восторженных, захлебывающихся до скептических и высокомерных — ни выноси о спектаклях Товстоногова, остаётся одинаково очевидным, что Товстоногов занимает в нашей театральной жизни особое и чрезвычайно значительное место. Его не обойдёшь нарочитым невниманием, не будешь отрицать его определяющее, твёрдо закреплённое влияние на советский театр. Вдобавок налицо все признаки внешнего — порою триумфального — успеха… А между тем Товстоногов не делает минимального шага, для того чтобы вымолить у зрителя успех… Театр Товстоногова лишен малейшего оттенка сенсационности… Успех подтверждает, что театр попадает в самую точку общественно-художественных интересов страны…»[32]

С Товстоноговым в разное время работали режиссёры Роза Сирота (в 1955—1962 и в 1966—1972 годах), Рубен Агамирзян (в 1961—1966 годах), Юрий Аксёнов (в 1961—1983 годах), Геннадий Егоров (в 1982—1984 годах) и каждый из них внёс свой вклад в «золотой фонд» БДТ.

Звёздная труппа

Труппа, созданная Товстоноговым, по мнению знаменитого польского режиссёра Эрвина Аксера, поставившего в БДТ не один спектакль, «могла соперничать с лучшими европейскими коллективами»: «Ведущие актёры этого театра, мастера своего дела, ничем не уступали всемирно известным звёздам, а возможно, и превосходили их умением соединить игру в ансамбле с индивидуальной виртуозностью»[33]. С Аксером готовы поспорить российские театроведы: «Труппа Большого драматического, — считает, в частности, Н. Старосельская, — не могла соперничать с лучшими европейскими коллективами, потому что была на протяжении нескольких десятилетий величайшей труппой в мире»[34]. По свидетельству К. Рудницкого, попасть в БДТ в 1980-х годах было даже труднее, чем в труппу МХАТа 1930—1940-х годов[34], где звёзды всесоюзного масштаба исчислялись десятками. В 1988 году, формулируя принципы, по которым он отбирал актёров в свой театр, Товстоногов, с его репутацией деспота и диктатора, в числе обязательных назвал «интеллектуальный уровень» («всё важное, интересное в нашей жизни должно его касаться») и «способность к импровизационному поиску в процессе работы»[34]. Товстоногов умел сделать актёра соавтором спектакля; как отмечала театровед Т. Злотникова, он любил актёров «как класс», но любил требовательно, порою даже обременительно[35].

«В труппе БДТ, — пишет Елена Горфункель, — у Товстоногова было несколько главных актрис — Нина Ольхина, Людмила Макарова, Эмма Попова, Зинаида Шарко, Татьяна Доронина»[36]. Но рядом с ними были и такие замечательные неглавные, как Валентина Ковель и Мария Призван-Соколова, которых Н. Старосельская также включила в «самый-самый малый звёздный круг»[37][38]; в 70-х годах и с «главными» достойно конкурировала молодая Наталья Тенякова; в середине 70-х в театр пришла Светлана Крючкова, а в 1983-м — Алиса Фрейндлих.

Что же касается мужской части труппы, то здесь перечень «звёзд» мог бы оказаться бесконечным: уже в 60-х годах рядом с многоопытными Виталием Полицеймако, Евгением Лебедевым, Ефимом Копеляном и Владиславом Стржельчиком прославились молодые Павел Луспекаев, Сергей Юрский, Кирилл Лавров, Олег Борисов, Олег Басилашвили, Владимир Рецептер[39]; в 1970-х годах зрители узнали и полюбили Геннадия Богачёва, Юрия Демича и Андрея Толубеева; а были ещё и Николай Корн, Павел Панков, Николай Трофимов, Всеволод Кузнецов, Вадим Медведев[39]. Отдельная страница в истории товстоноговского БДТ — Иннокентий Смоктуновский, хотя он и сыграл на этой сцене только одну незабываемую роль[40][41].

Георгий Товстоногов возглавлял Большой драматический тридцать три года; 23 мая 1989 года, возвращаясь домой после генеральной репетиции спектакля «Визит старой дамы», он умер за рулём своего автомобиля[42].

Избранный репертуар

См. также Спектакли Большого драматического театра

После Товстоногова (1989—2013)

Товстоногов не готовил себе преемника, другие режиссёры при нём лишь изредка допускались к самостоятельным постановкам, и после смерти художественного руководителя БДТ оказался «в поиске». Об уходе с Товстоноговым старого БДТ высказывались многие артисты и служащие театра, в частности Татьяна Доронина и Дина Шварц[44]. Товстоногов, как пишет Н. Д. Старосельская, говорил: придёт новый режиссёр, создаст свой театр, — но новый режиссёр «не приходил» (так, к примеру, не состоялся переход в БДТ Льва Додина), очень скоро перед БДТ, как и перед многими театрами в эпоху реформ, встал вопрос о выживании[45][46].

В этот трудный период по решению тайного голосования театр возглавил Кирилл Лавров. Он не был режиссёром, и одной из главных забот нового художественного руководителя, наряду с сохранением труппы и решением финансовых проблем, стал поиск талантливых режиссёров и других сотрудников театральных служб в целом. В театре на постоянной основе работали режиссёры: Николай Пинигин, Андрей Максимов, Григорий Дитятковский и др. Много спектаклей было поставлено в БДТ приглашёнными режиссёрами. Заведующим осветительным цехом был назначен Владислав Власов, музыкальную часть театра с 1998 по 2013 год возглавлял композитор Николай Морозов[47].

В 2004 году театр обрёл, наконец, главного режиссёра в лице давно сотрудничавшего с БДТ Темура Чхеидзе[48]. Отдавая дань почтения былой славе легендарного «товстоноговского БДТ», Т. Н. Чхеидзе в одном из интервью в 2007 году сказал: «Я знал: что тут ни сделай — это будет хуже, чем во времена Товстоногова. Но его нет, и вообще товстоноговы рождаются крайне редко. А жизнь идет, и я, восторгаясь тем театром, который был когда-то, не ставлю так, как Товстоногов»[49].

В октябре 2005 года указом президента Российской Федерации В. В. Путина в ведение БДТ имени Г.А. Товстоногова был передан Каменноостровский театр[50].

19 февраля 2013 года Темур Чхеидзе подал в отставку. Причины своей отставки он объяснил на пресс-конференции 4 марта: «Сейчас, наверное, настало время, когда БДТ нужны перемены, на которые лично я не могу пойти. Многие называют меня ретроградом, но это был мой принципиальный путь — сохранять наследие Товстоногова. Убежден, что пройдут неполные 10 лет и классика снова понадобится русскому театру. Один молодой человек сказал мне, что мои спектакли воспринимаются как анахронизм. Я благодарен ему за честность»[51].

Избранный репертуар

Театр одновременно выступал на трёх площадках: главной и малой сценах исторического здания БДТ на Фонтанке и в Каменноостровском театре[52].

См. также Спектакли Большого драматического театра

Сегодняшний день театра (с 2013 года)

С 29 марта 2013 года художественным руководителем театра является Андрей Могучий[53], главным художником на протяжении уже четырёх десятилетий остаётся Эдуард Кочергин, многолетний соавтор Георгия Товстоногова. В мае 2014 года, по представлению Могучего, директором театра была назначена Татьяна Архипова[54].

На основной сцене театра представлены произведения русской и мировой классики, а также современная драматургия: пьесы А. Н. Островского, Л. Н. Толстого, Н. В. Гоголя, И. С. Тургенева, У. Шекспира, Ф. Шиллера, Б. Шоу, И. Вырыпаева, Р. Харвуда, М. Фрейна и других. Среди спектаклей, которые идут на Малой сцене – «Дама с собачкой» А. П. Чехова, «Крещенные крестами» Э. С. Кочергина, «Когда я снова стану маленьким» по произведениям Я. Корчака. В числе спектаклей, которые входят в репертуар Второй сцены (ею стал старинный Каменноостровский театр) «Алиса» по мотивам творчества Л. Кэррола, спектакль «Zholdak Dreams: похитители чувств»[55].

С 2011 по 2014 год историческое здание БДТ на набережной реки Фонтанки было закрыто на реставрацию. 26 сентября 2014 года театр был торжественно открыт после строительных работ: на один день переулок Джамбула и Лештуков мост были переименованы в Большую Драматическую улицу, и многочисленные зрители праздничного уличного представления наблюдали за церемонией с набережной[56]. Некоторые критики отнеслись к возвращению нового БДТ и его представлению «с прохладой»[57]. Писатель Д. А. Гранин на открытии отреставрированной основной сцены театра, в частности, выразил озабоченность обновлением БДТ и заявил: «Нам не нужен другой театр, нам нужен БДТ»[57]. Критические отзывы в адрес театра после его реставрации также связаны с тем, что число зрительских мест в Большом драматическом театре было сокращено с 1200 до 750[58].

Первым спектаклем Андрея Могучего в БДТ стала «Алиса» по мотивам сочинений Льюиса Кэрролла, в главной роли — Алиса Фрейндлих. Постановка стала обладателем высшей театральной премии Санкт-Петербурга «Золотой софит» в номинациях «Лучший спектакль» и «Лучшая женская роль»[59]. Спектакль был удостоен «Золотой маски» за лучшую работу художника (Мария Трегубова) и лучшую роль второго плана (Геннадий Богачёв)[60]. После премьеры спектакля «Пьяные» Андрея Могучего по пьесе Ивана Вырыпаева многие критики отметили наступление творческого возрождения труппы[61][62], пребывавшей, по мнению некоторых театроведов, в художественной стагнации после смерти Георгия Товстоногова:
И здесь можно уже порадоваться за всех — во-первых, за драматурга, который награждён объемным, масштабным воплощением своего сочинения, во-вторых, за режиссёра, нашедшего общий язык с артистами и придумавшего отличный спектакль, в-третьих, конечно, за сам БДТ, несчастливая новейшая судьба которого досадной занозой много лет сидела в коллективном театральном сознании. Андрей Могучий, судя по "Пьяным", эту занозу вытащил. Роман Должанский, Коммерсантъ[63]
В вечер премьеры «Пьяных» БДТ впервые за десятилетия выглядел очнувшимся после долгого сна, так похожего на смерть. При этом он не поступился ничем – ни мастерством, ни респектабельностью. На одной из самых главных театральных сцен страны торжествовал добротный и не лишенный шика «большой стиль», не имеющий ничего общего с маргинальными «авангардными» опытами, которыми стращают легковерных зрителей, подозревающих Могучего в крамоле. Более того - удалось соединить среднее и молодое поколение артистов так, что священное понятие «труппа БДТ» вновь обрело конкретный практический, а не ретроспективный смысл. Лилия Шитенбург, Город 812[64]
В 2016 году спектакль «Пьяные» принёс БДТ победу в двух номинациях высшей театральной премии России «Золотая маска»: актёрский ансамбль спектакля был удостоен специального приза жюри, а Андрей Могучий получил награду как лучший режиссёр в драме[65].

Как и прежде, театр одновременно выступает на трёх площадках: главной и малой сценах исторического здания БДТ на Фонтанке и в Каменноостровском театре[52]. В БДТ реализуется и ряд образовательных проектов — в числе прочих цикл лекций «Эпоха просвещения»[66] и театральная лаборатория для школьников Санкт-Петербурга[67].

Труппа

В скобках указаны годы службы артистов в БДТ

Телевизионные записи спектаклей

Напишите отзыв о статье "Большой драматический театр имени Г. А. Товстоногова"

Примечания

  1. Русский драматический театр: Энциклопедия / Под общ. ред. М. И. Андреева, Н. Э. Звенигородской, А. В. Мартыновой и др.. — М.. — Научное издательство «Большая Российская энциклопедия», 2001. — С. 407. — 568 с. — ISBN 5-85270-167-X.
  2. 1 2 3 Беньяш, 1968, с. 19.
  3. Беньяш, 1968, с. 17—19.
  4. Беньяш, 1968, с. 24.
  5. [www.booksite.ru/fulltext/the/ate/theater/tom1/21.htm Большой драматический театр] // Театральная энциклопедия (под ред. С. С. Мокульского). — М.: Советская энциклопедия, 1961. — Т. 1.
  6. 1 2 Хмелёва Н. [www.nasledie-rus.ru/podshivka/7316.php Художники «Мира Искусства» в Большом драматическом театре] // Наше наследие : журнал. — М., 2005.
  7. Рецептер В. Э. Жизнь и приключения артистов БДТ. — М.: Вагриус, 2005. — С. 120. — ISBN 5-475-00096-4.
  8. 1 2 Пиотровский А. И. Театр. Кино. Жизнь / Сост. и подгот. текста А. А. Акимовой, общая редакция Е. С. Добина, втупит. ст. С. Л. Цимбала. — Л.: Искусство, 1969. — С. 115. — 511 с.
  9. Пиотровский А. И. Театр. Кино. Жизнь / Сост. и подгот. текста А. А. Акимовой, общая редакция Е. С. Добина, втупит. ст. С. Л. Цимбала. — Л.: Искусство, 1969. — С. 116. — 511 с.
  10. 1 2 Кириллов А. А. [encspb.ru/object/2804032974?lc=ru Большой драматический театр] // Энциклопедия Санкт-Петербурга.
  11. 1 2 Беньяш, 1968, с. 30—32.
  12. [www.bdt.spb.ru/museum/perfomans1919_1955.html Официальный сайт Большого драматического театра]
  13. [lists.memo.ru/index5.htm Сайт Общества «Мемориал»]
  14. Цит. по: Старосельская, 2004, с. 138
  15. 1 2 3 Старосельская, 2004, с. 140—141.
  16. 1 2 Старосельская, 2004, с. 141.
  17. [www.bdt.spb.ru/museum/perfomans1919_1955_2.html Официальный сайт Большого драматического театра]
  18. 1 2 Старосельская, 2004, с. 138.
  19. Старосельская, 2004, с. 133—137.
  20. Старосельская, 2004, с. 184.
  21. Смелянский А. М. [www.teatr-lib.ru/Library/Smeliansky/obstoyat/#_Toc212866520 Предлагаемые обстоятельства. Из жизни русского театра второй половины XX века]. — М.: Артист. Режиссёр. Театр, 1999. — С. 10—17. — 351 с. — ISBN 5-87334-038-2.
  22. Старосельская, 2004, с. 182.
  23. Цит. по: Старосельская, 2004, с. 152—153
  24. Старосельская, 2004, с. 271.
  25. Старосельская, 2004, с. 289—290, 292—293.
  26. Юрский С. Ю. [ptzh.theatre.ru/1996/9/83/ Роза // Памяти Розы Сироты] // Петербургский театральный журнал. — СПб., 1996. — № 9.
  27. Лордкипанидзе Н. [www.bdt.spb.ru/press/library/bdt(1919_2009).html О пользе чтения летописей] // Сцена. — 2009. — № 6 (62).
  28. Горфункль Е. И.  // Звёзды петербургской сцены (под ред. Б. Покровского). — М.: АСТ-Пресс Книга, 2003. — С. 253. — ISBN 5-7805-0996-4.
  29. Смелянский А. М. Предлагаемые обстоятельства. Из жизни русского театра второй половины XX века. — М.: Артист. Режиссёр. Театр, 1999. — С. 53. — 351 с. — ISBN 5-87334-038-2.
  30. Каплан В. [ptj.spb.ru/archive/46/festivals-46/erwin-axer-v-bdt/ Эрвин Аксер в БДТ] // Петербургский театральный журнал. — 2006. — № 4 (46).
  31. Свободин А. П. Беспокойная старость // Театр : журнал. — М., 1970. — № 8. — С. 17.
  32. Марков П. А. [www.teatr-lib.ru/Library/Markov/Theatr_4/ О Товстоногове // О театре]. — М.: Искусство, 1977. — Т. 4. Дневник театрального критика: 1930—1976. — С. 542. — 639 с.
  33. Цит. по: Старосельская, 2004, с. 369
  34. 1 2 3 Старосельская, 2004, с. 370.
  35. Старосельская, 2004, с. 372.
  36. Горфункель Е. [www.bdt.spb.ru/press/akter/women/sharko_zm/gazeta_da(2009).html Зинаида Шарко. Капризная, упрямая, счастливая] // Да : газета. — Л., 2009. — № 5 (130).
  37. Старосельская, 2004, с. 373, 385—390.
  38. Беньяш, 1968, с. 11—13.
  39. 1 2 Беньяш, 1968, с. 10—12, 14—17.
  40. Беньяш, 1968, с. 97—101.
  41. Старосельская, 2004, с. 159—168, 368—369.
  42. Старосельская, 2004, с. 366.
  43. [www.bdt.spb.ru/museum/perfomans1956-2008.html Официальный сайт Большого драматического театра]
  44. Старосельская, 2004, с. 366—367.
  45. Старосельская, 2004, с. 367.
  46. Алексютина Н. [www.bdt.spb.ru/press/akter/women/sharko_zm/ug_2000.html Зинаида Шарко: 70 лет — не так страшно, как кажется в 60] // Первое сентября. — 2000.
  47. [www.bdt.spb.ru/people.html Люди театра]. Большой драматический театр (официальный сайт). Проверено 6 августа 2012. [www.webcitation.org/69ziv0Fu6 Архивировано из первоисточника 18 августа 2012].
  48. [www.bdt.spb.ru/author/regisser/chheidze_tn.html Чхеидзе Темур Нодарович] // Большой драматический театр им. Г. А. Товстоногова (официальный сайт)
  49. Дмитревская М. [ptj.spb.ru/archive/47/face-to-face-47/vydolzhny-znat-pro-kakoj-zavet-stavite/ Вы должны знать, про какой Завет ставите (беседа с Т. Чхеидзе)] // Петербургский театральный журнал. — СПб., 2007. — № 47.
  50. Коммерсантъ. [www.kommersant.ru/doc/616351 Сцена на пленэре. Президент подарил БДТ Летний Каменноостровский театр] (10.10.2005).
  51. Кармунин О., Сопова А. [izvestia.ru/news/546052 Темур Чхеидзе: «Ни в каком театре больше работать не буду»]. Культура. Известия (официальный сайт) (4 марта 2013). Проверено 4 марта 2013. [www.webcitation.org/6F0OgvTjA Архивировано из первоисточника 10 марта 2013].
  52. 1 2 БДТ. [bdt.spb.ru/бдт/афиша/ Афиша].
  53. [lenta.ru/news/2013/03/29/combine/ Могучий будет совмещать БДТ с Александринкой]. Lenta.ru (29 марта 2013). Проверено 29 марта 2013. [www.webcitation.org/6Fd0zGSWR Архивировано из первоисточника 4 апреля 2013].
  54. Мария Голубкова. [www.rg.ru/2014/05/12/reg-szfo/direktor-anons.html В Петербургском БДТ сменится директор]. Российская газета.
  55. [bdt.spb.ru/%D1%81%D0%BF%D0%B5%D0%BA%D1%82%D0%B0%D0%BA%D0%BB%D0%B8/ официальный сайт БДТ имени Г. А. Товстоногова // Репертуар].
  56. Надежда Федорова. [www.dp.ru/a/2014/09/26/Bolshoj_Moguchij/ Большой Могучий]. Деловой Петербург.
  57. 1 2 [ptj.spb.ru/blog/bdt-vozvrashhenie-proshhanie-prevrashhenie/ Дмитриевская М. «БДТ. Возвращение». Прощание. Превращение.]
  58. Жанна Зарецкая. [calendar.fontanka.ru/articles/1759/ БДТ приоткрыл двери: историческая люстра засверкает, как новенькая, а количество мест в зале уменьшится на треть]. Фонтанка.ру.
  59. БДТ. [bdt.spb.ru/спектакли/алиса/ Алиса].
  60. [mkrf.ru/press-center/news/ministerstvo/obyavleny-laureaty-teatralnoy-premii-zolotaya-maska-2015 Объявлены лауреаты театральной премии «Золотая маска — 2015»]. Министерство культуры РФ.
  61. [www.colta.ru/articles/theatre/7311 Имя Розы | Colta.ru]. www.colta.ru. Проверено 15 сентября 2015.
  62. [www.vedomosti.ru/lifestyle/articles/2015/05/07/andrei-moguchii-postavil-pyanih-ivana-viripaeva-po-remarkam-avtora Андрей Могучий поставил «Пьяных» Ивана Вырыпаева по ремаркам автора]. Проверено 15 сентября 2015.
  63. Роман Должанский [kommersant.ru/doc/2723364 Трезвость во хмелю] // Газета "Коммерсантъ". — 2015-08-05. — Вып. 80. — С. 11.
  64. [www.online812.ru/2015/09/11/019/ В теории все за то, чтобы БДТ обновлялся, но на практике ждут Товстоногова образца 1950-х - Город (812)]. Проверено 15 сентября 2015.
  65. [tass.ru/kultura/3211817 Герои нашего времени: в Москве вручили премию "Золотая маска"]. ТАСС. Проверено 17 апреля 2016.
  66. [www.baltinfo.ru/2014/04/03/Proekt-BDT-Pedagogicheskaya-laboratoriya-pomozhet-uchitelyam-luchshe-ponyat-teatr-417239 Проект БДТ «Педагогическая лаборатория» поможет учителям лучше понять театр]. Балтинфо.
  67. [tass.ru/kultura/1810217 В БДТ имени Товстоногова пройдет цикл дискуссий "Новые люди. Диалоги после спектакля"]. ТАСС.

Литература

См. также

Ссылки

  • [bdt.spb.ru/ Официальный сайт театра]

Отрывок, характеризующий Большой драматический театр имени Г. А. Товстоногова

«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.


Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.