Бомбардировка Пирея (1944)

Бомбардировка Пирея (греч. Ο βομβαρδισμός του Πειραιά) — серия трёх бомбардировок греческого города Пирей, осуществлённых Военно-воздушными силами США и Королевскими военно-воздушными силами Великобритании 11 января 1944 года во время Второй мировой войны. В результате бомбардировок был разрушен исторический центр города и несколько жилых кварталов. Число погибших среди гражданского греческого населения по разным оценкам колеблется от 700 до 800, в то время как немецкие войска потеряли убитыми только 8 солдат. Учитывая несозмеримые потери гражданского населения против потерь оккупационных сил и тот факт, что разрушению подверглись в основном гражданские, а не военные, объекты, вопрос о том, была ли бомбардировка вызвана военной необходимостью, или преследовала другие цели, по сегодняшний день является предметом дискуссий.

Предыстория

В ходе греко-итальянской войны (1940—1941) Пирей 23 раза подвергся налётам итальянской авиации. Самым серьёзным из них был налёт 5 ноября 1940 года. Однако итальянские налёты не идут ни к какое сравнение с последующими немецкими, а затем союзными налётами. Война с итальянцами была победной для греческой армии, которая перенесла военные действия на территорию Албании.

6 апреля 1941 года на помощь итальянцам пришла Гитлеровская Германия, которая вторглась на территорию Греции из союзной немцам Болгарии. Афины не подверглись бомбардировке Люфтваффе, из-за подчёркнутого уважения, которое немцы высказывали к памятникам греческой столицы. Но это не распространялось на её близлежащий город-порт Пирей. Пирей подвергся бомбардировке Люфтваффе с первого же дня немецкого вторжения, в ночь с 6 на 7 апреля.

Немцы сконцентрировали своё внимание на сам порт Пирея. Наибольший ущерб городу причинил взрыв стоявшего в порту британского парохода SS Clan Fraser, на борту которого было до 350 тонн TNT. С этого дня и до вступления немцев в город (27 апреля 1941) Пирей подвергался бомбардировке непрерывно. В течение 20 дней было совершено 55 налётов на город, то есть 2-3 налёта в день.

С другой стороны, после начала оккупации и до освобождения города частями Народно-освободительной армии Греции (ЭЛАС) в октябре 1944 года, город подвергся 161 налётам союзной авиации, самым разрушительным из которых была бомбардировка 11 января 1944 года.

Бомбардировка Пирея 11 января 1944 года

Профессор Зисис Фотакос, преподающий морскую историю в Военно-морской академии Пирея, считает, что бомбардировка города 11 января 1944 года была частью опытной интенсификации союзных бомбардировок, предпринятых с конца 1943 года в Средиземноморье, в силу его хороших погодных условий и относительно малой концентрации истребительной авиации стран Оси.

Как следует из досье WO 252/1428-1431 британских государственных архивов, англичане располагали детальной и, как правило, верной информацией о транспортной и промышленной инфраструктуре оккупированной Греции и, в особенности, Пирея, который являлся её промышленным сердцем и главными морскими воротами страны. Это объясняет 161 союзных воздушных налётов на Пирей, но с малым материальным ущербом и малыми людскими потерями. Капитуляция Италии в сентябре 1943 года предоставила союзникам возможность использовать аэродромы Южной Италии для интенсификации воздушных бомбардировок на территории Греции.

Утром 11 января 1944 года большая группа американских бомбардировщиков Boeing B-17 Flying Fortress из американской 15-й авиационной армии (Fifteenth Air Force — 15th AF), вылетела с аэродрома итальянского города Фоджа, в сопровождении истребителей Lockheed P-38 Lightning.

Американская группа воспользовалась густой облачностью на всём протяжении полёта и, не без потерь в силу ограниченной видимости, приблизилась к Пирею. Между 12.35 и 13.43 группа американских бомбардировщиков обрушила на город как минимум 100 бомб, половина которых уничтожила исторический центр города. В тот же день последовали ещё два налёта, первый между 19.22 и 21.40, а второй между 21.57 и 23.15. Два последних налёта были совершены британскими бомбардировщиками.

Англичане поразили большее число военных целей, нежели американцы, но своей бомбёжкой прервали поиски выживших и раненных в руинах зданий, пострадавших в результате первой бомбардировки. Как следствие, к числу погибших после первого налёта прибавились горожане умершие от удушья и ран в руинах зданий.

Число погибших

С первого же дня после бомбардировки, оккупационные власти вели речь о 1-2 тысячах убитых среди гражданского населения. Точной цифры людских потерь нет и по сегодняшний день, поскольку погибших хоронили несколько дней и на разных кладбищах, к тому же многие не были опознаны. С лёгкой руки историка Димитриса Сервоса, пережившего бомбардировку, в мидиа часто повторяется, что число погибших среди гражданского населения достигает 5500 человек. Однако имеются оговорки, что эта цифра является результатом тривиальной опечатки. Цифры в 700—800 погибших горожан принята большинством исследователей. Эти цифры обоснованы поимённым списком 492 людей захороненных на пирейском Кладбище Вознесения, учитывает умерших в следующие дни раненных, которые были похоронены на 2-м и 3-м кладбищах Афин, а также неизвестное число людей оставшихся под завалами и людей тайно похороненных родственниками. Последние, не заявляя о смерти членов своей семьи, могли использовать их продовольственную карточку на 30 граммов хлеба, что было следствием пережитого горожанами великого голода.

Но и эта цифра в 700—800 погибших была большой и, в определённой степени, объясняется тем, что пирейцы не сразу бросились в бомбоубежища после звуков сирены воздушной тревоги, полагая что это такая же учебная тревога как и тревога сыгранная утром того же дня. Среди массовых потерь выделяется гибель 85 учениц и 15 учительниц Профессионального училища Пирея, 70 посетителей ресторана Вирвоса, клиентов гостиницы «Континентал» и др.

Среди счастливчиков этого дня были заключённые в тюрьме Касторос борцы Греческого Сопротивления. В ходе бомбардировки охрана оставила свои посты, что позволило заключённым совершить массовый побег.

Оценки бомбардировки

Тот факт, что поражению и разрушению подверглись не военные, а гражданские объекты, и что погибло практически только гражданское несаление, вызвали закономерный гнев, печаль и недоумение греческого народа по отношению к союзникам. Событие было немедленно использовано немецкой пропагандой и является предметом дискуссий по сегодняшний день.

В оправдание бомбардировки

Исследователь Ставрос Малагонярис делает акцент на том, что сами лётчики 301-й британской группы бомбардировщиков, из своих соображений, именуют налёт на Пирей 11 января катастрофой (disaster). Эта фраза, повторяемая в их рапортах, завершает картину «кровавого, но и самого неудачного налёта союзной авиации». Малагонярис пишет, что в течение десятилетий оставался безответным неумолимый вопрос: Эта катастрофическая бомбардировка была преднамеренной акцией союзников или их полной ошибкой? Он же подчёркивает, что союзные самолёты, не войдя даже в какое либо противоборство с немецкими самолётами, понесли огромные потери, поскольку в силу густой облачности и нулевой видимости сталкивались между собой. Так были потеряны 6 американских и 8 британских бомбардировщиков, плюс 2 истребителя.

Малаганярис приводит и американские рапорты: «Стратегическая деятельность 15-й воздушной армии: Β-17 в сопровождении P-38 бомбили порт Пирея, разрушили 8 немецких самолётов, 6 Β-17 были потеряны после столкновений в густых облаках.»

Более информативными были британские отчёты о потерях 301-й группы бомбардировщиков. В английских отчётах присутствуют фразы «видимость не далее закрылок, что делало трудным, если не невозможным, рассмотреть другие самолёты. Наблюдалось также обледенение. Это были тяжёлые условия и для „одиноких“ самолётов и исключительно опасные для соединений бомбардировщиков». За 19 минут до выхода на цель британские самолёты начали «воздушный бой» между собой. John Wallace, в своём рапорте, на следующий день описывал как в результате столкновения были потеряны 5 бомбардировщиков 301-й и 2 бомбардировщика 97-й групп. Аналогичны рапорты пилотов William Bates и Felton Pullin, которые пишут о столкновениях самолётов при «облачности 10/10».

Малагонярис пишет, что в этих условиях бомбардировка центра Пирея вероятно была произведена «вслепую», наугад! Ту же оценку даёт и Г. Хадзиманолакос, который пишет что бомбардировка «была и неэффективной и бессмысленной, поскольку бомбы, в особенности с американских самолётов не поразили никакой цели […] бомбили город не поражая никакой военной цели, так, наугад […]». При этом Малагонярис приводит заявления ветеранов 301-й группы бомбардировщиков RAF, что «лучшая подготовка, лучшая связь, бόльшая удача и может быть разумный поворот на 360 градусов могли бы избежать этой трагедии».

С другой стороны С. Бинярис утверждает, что население Пирея было извещено о предстоящем налёте радиостанцией Лондона. Он же приводит свидетельство, что перед началом бомбардировки американские бомбардировщики сделали над городом круг, с тем чтобы дать населению время укрыться в убежищах.

Негативные последствия бомбардировки для Пирея не исчерпываются людскими потерями и разрушенным историческим центром. Большая часть населения Пирея бежала в Афины, которые были объявлены открытым городом. Профессор Фотакис, без приведения каких либо данных, пишет о упадке этого промышленного и морского порта страны в последние месяцы войны, и на основании этого своего утверждения делает оправдывающий вывод о эффективности союзного воздушного налёта. Фотакис считает, что минимальные потери понесённые немецкими войсками (8 человек), а также немецкими истребителями, которые не проявили особого военного духа против союзных самолётов, видимо следуя инструкциям Геринга, не лишает результативности союзной операции в Пирее.

В обвинение бомбардировки

Бомбардировка Пирея 11 января 1944 года по сегодняшний день вызывает вопросы и обвинения в адрес союзников. Бомбардировка была произведена в полдень, когда население города находилось на улицах города) Бомбардировке подверглись жилые «народные» кварталы города (Каминиа, Гува, Хадзикирьякио, Фалер, Пирейский полуостров, Идреика, Вриони, центр Пирея). Напротив, бомбардировке не подверглись собственно военные цели, как то аэродром, военно-морская база (оставленная греческим флотом в 1941 году) и использованная немцами, верфь в Перама, где немцы наладили производство железо-бетонных плавсредств, немецкие склады топлива и боеприпасов. Как следствие потери среди гражданского населения и оккупационных сил были несоизмеримы.

Погибли как минимум 700—800 человек греческого гражданского населения и только 8 (восемь !) немецких солдат.. Историк Димитрис Сервос пережил бомбардировку и принадлежит к той категории историков, которые считают что бомбардировка 11 января 1944 года не преследовала никакой военной цели. Сервос пишет, что бомбардировка крупнейшего города-порта союзной страны, за несколько месяцев до его ожидаемого освобождения силами Народно-освободительной армии Греции (ЭЛАС), была только демонстрацией военной мощи и, косвенным образом, устрашения ЭЛАС и греческого Сопротивления левой ориентации.

После Освобождения, декабрьских боёв ЭЛАС против британских войск и последовавшей гражданской войны (1946—1949) долгие годы тема бомбардировки Пирея не затрагивалась, оставляя открытым также вопрос чьи авиационные силы произвели бомбардировку. Лишь поднятая из моря в семидесятые годы «летающая крепость» и несколько американских бомб подтвердили, что (первая) разрушительная бомбардировка была произведена американскими «летающими крепостями».

В своей работе о роли ВМФ Греции во Второй мировой войне, контр-адмирал Сотирис Георгиадис отмечает, что во время бомбардировки Пирея, непонятно зачем, подверглась бомбардировке и была полностью разрушена недостроенная и заброшенная с началом войны, потенциально основная военно-морская верфь Греции, которая находилась в 15 км от Пирея, в Скараманга.

Не оставляют без внимания события 11 января 1944 года и неонацисты партии Золотая Заря. Они напоминают заявление сделанное марионеточным премьер-министром Иоаннисом Раллисом сразу после бомбардировки Пирея. Раллис заявил о «убийстве союзниками 1.000 греков и ранении ещё большего числа, в то время как порту города был нанесён незначительный ущерб». Раллис осудил этот налёт «беспрецедентной дикости», характеризуя действия союзных самолётов «неслыханным преступлением».

В ответ на заявление Раллиса, эмиграционное правительство в Каире, вместо того чтобы выразить своё сожаление о ошибочном действии союзников, как считает Золотая Заря, обрушилось на Раллиса и одновременно заявило что «операция была успешной».

Не скрывая своих симпатий, Золотая Заря утверждает, что «послевоенный режим антигреческих левых и правых партий», сознательно замалчивает преступление наших «союзников». Золотая Заря считает, что освещение этого события «не соответствует политкорректности, которую насадила номенклатура сионизма, которая правит Отечеством, поскольку конкретное преступление дело рук не плохих немцев, но хороших союзников». Золотая заря считает, что бомбардировка Пирея является преступлением масштабов Резни в Калаврите и Резни в Дистомо . Заявление завершается фразой «для фальсификаторов истории немыслимо, поставить на тот же постамент бесчеловечности цивилизованных американцев и англичан, рядом с человекообразными зверями, немцами».

Нацистская пропаганда

Оккупационные власти использовали бомбардировку Пирея 11 января 1944 года в своей пропаганде в полной мере. Кроме своих статей в прессе и освещения события на радио, 11 июня 1944 года они издали серию 10 мемориальных пропагандистких марок, на каждой из которых крупным шрифтом было напечатано «Бомбардировка Пирея».

Память

Греческое государство не удостоило жертв бомбардировки 11 января 1944 года ни одним памятником. Напротив музыканты стиля ребетика посвятили им известную в народе песню:

Пирей они разрушили и Троицу Святую

Отрывок, характеризующий Бомбардировка Пирея (1944)

Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.