Бомбардировки Хельсинки

Бомбардировки Хельсинки, столицы Финляндии, осуществлялись в годы Второй мировой войны 39 раз. 245 человек было убито и 646 ранено — большинство из них во время трёх крупных бомбёжек в феврале 1944 года.

Некоторые бомбардировочные рейды на Хельсинки осуществлялись Военно-воздушными силами либо авиационной группой Балтийского флота. На Тегеранской конференции 1943 Сталин получил одобрение от представителей США и Великобритании на массированные бомбардировки, чтобы сломить её желание сражаться на стороне Германии и принудить Финляндию к миру на условиях СССР. Три массированные бомбардировки советская авиация провела в феврале 1944 года. Бомбардировки были осуществлены ночами с 6 на 7, с 16 на 17 и с 26 на 27 февраля.

Авиация дальнего действия СССР

Бомбардировка Финляндии, главным образом, проводилась силами Авиации дальнего действия (АДД), которая представляла собой особый род войск, не входящий напрямую в ВВС. Силы АДД были усилены для этой задачи. Возглавлял АДД маршал Александр Голованов, подчинённый напрямую Сталину. Силы АДД привыкли к жестким сражениям: в 1943 было выполнено 75 000 вылетов и сброшено свыше 78 000 тон бомб. При этом было потеряно половина самолётов.

В основном, воздушный флот АДД состоял из двухмоторных бомбардировщиков Ил-4, Ли-2, B-25 Mitchell и Douglas A-20 Havoc. Самолёты B-25 и A-20 были предоставлены Соединёнными Штатами по условиям ленд-лиза, бомбардировщик Ли-2 производился в СССР по лицензии и представлял собой военную версию американского пассажирского DC-3. В АДД были два полка тяжёлых четырёхмоторных бомбардировщиков Пе-8.

Общее количество машин в начале 1944 года составляло 1003, из которых 777 в боевом состоянии. Экипажей было 865, из них 732 подготовленных к ночным вылетам.

• Ily-4.jpg

  Ил-4

• North American B-25 Mitchell.JPG

  B-25 Mitchell

• Douglas A-20G Havoc.jpg

  Douglas A-20 Havoc

Налёт был спланирован ещё в январе 1943, первый запланированный вылет должен был состояться 8 января, но плохие погодные условия сдвинули дату на февраль. Бомбардировки планировались прицельные, у каждой группы были свои цели. В числе целей были 11 военных складов, 17 военных предприятий и порты.

В первом налёте был 785 машин, из них 728 бомбардировщиков, в том числе два четырёх моторных Пе-8, доставивших 5000 бомб. Во втором налёте 406 (383 бомбардировщиков). Максимальное количество самолётов было в третьем налёте — 929 машин (896 бомбардировщиков). Общее количество бомб за три ночи составило 16 490 шт., общий вес 2604 тонн.

ПВО Хельсинки

По состоянию на осень 1939 года в состав 1-го противовоздушного полка, оборонявшего Хельсинки, входили четыре батареи с тяжёлым вооружением (по 3-4 зенитных орудия в каждой), одна батарея с поисковыми прожекторами и одна пулемётная рота.

Состояние ПВО Хельсинки на момент бомбардировок было в отличном состоянии. Всё вооружение и зоны ответственности обновлены ещё весной 1942.

С ноября 1943 под руководством полковника Пекки Ёкипальтио темпы модернизации ускорились: батареи сгруппированы по-новому, особое внимание уделено связи. Для центрального командования ПВО построили командный центр Torni, откуда была прямая связь с батареями огня. У Германии были куплены два радара раннего оповещения Фрейя и четыре радара наведения орудий Вюрцбург, калькулятор расчета огня Лямбда,. Радио разведка уже очень продвинулась и была способна дать раннее предупреждение вскоре после взлёта бомбардировщиков. Оснащение ПВО было совершенно новым и плотность огня ПВО исключительно высока, с учётом размера города даже лучше чем у Москвы.

Организация ПВО Хельсинки

За ПВО Хельсинки отвечал полк ПВО № 1 под командованием лейтенант-полковника Пекка Ёкипалтио (фин. Pekka Jokipaltio). Зона столицы была поделена соответственно сторонам света на четыре сектора, в каждом из которых была батарея ПВО.

Самое важное положение со стороны вероятного нападения, на юго-востоке, под кодовым именем Rata (Рельсы) в Сантахамина занимала тяжёлая батарея ПВО 1 (Rask.It.Psto 1) под командованием майора Пентти Паатеро (фин. Pentti Paatero). Сектор на северо-востоке (Rask.It.Psto 4) прикрывали батареи Lato (Сарай) в Виикки и Kasa (Куча) в Ройхувуори, командир майор Рейно Оксанен. Они стреляли по целям приближающимся с востока и юго-востока. Командир батареи Käpy (Шишка) в Кяпюля капитан Аксель Марте был в во время налётов в командировке в Германии, командовали майор С. Эхрут и лейтенант М. Рейникайнен. В Тайваскаллио была батарея Taivas (Небо). Юго-западный сектор прикрывала батарея Puisto (Парк) на южном мысе Лауттасаари, командир — майор Каарло Сеппяля. Он же руководил на батарее Paja (Мастерская) в Паякуккула. Центр ПВО Torni (Башня) располагался рядом с центром воздушной разведки в скале Коркеавуори.

По адресу Korkeavuorenkatu 26 S можно увидеть вход в подземелье внутри скалы, бронзовая плита напоминает о военной истории.

Вооружение ПВО

Основу ПВО Хельсинки составляли 70 тяжелых зенитных орудий и сорок более лёгких, установленных вокруг города в 13 батареях. Девять из пушек были совершенно новые немецкие 88-мм зенитных орудия FlaK 18/36/37/41. Остальные — 76 миллиметровые зенитки Шкода и уже устаревшие, того же калибра пушки Canet, плюс полученные в Зимнюю войну Бофорсы, и купленные у Германии советские зенитки 52-К.

В пушках Bofors и полученных из Германии имелся механизм установки задержки, позволяющий установить высоту подрыва. В пушках Canet и Шкода использовался лишь пиротехнический замедлитель. Пушки FlaK, Bofors и Canet выдержали полную нагрузку, в то время как Шкоды и трофейные пушки были склонны к отказам, особенно в третью ночь, когда нагрузка была самой интенсивной. Огонь приходилось проредить вдвое, то есть вместо четырёх залпов давать два, но к удивлению это действовало одинаково хорошо.

Радары и ночные истребители

Со стороны ПВО важнейшими элементами являлись полученные из Германии два радара раннего обнаружения Фрейя (m/39 Raijaa (Freya)) и четыре радара наведения Ирья (Irjaa (Würzburg)). Радары обнаруживали расположение самолётов и модернизированный заградительный огонь вынуждал их группами сойти с курса. Радиоразведка обнаруживала движение самолётов начиная от взлёта, следила за их перемещением, пока не передавала цели радарам наведения Würzburg.

С радарами был неразрывно связан калькулятор Лямбда, который пересчитывал данные для артиллерии. Радары управляли и 36 прожекторами. Имелись и устаревшие 13 акустических локатора.

В первую ночь налёта оборона ПВО была полностью на плечах зенитчиков, ночных истребителей тогда не было. После первой бомбёжки 6 февраля немецкий офицер связи Курт Рейндолф попросил по телефону у маршала Гёринга ночные истребители. Из Германии отправили 12 Messerschmitt Bf.109 G-6-ночных истребителей в Хельсинки, машины прибыли в Мальми 12 февраля. В самолётах имелось оборудование для ночных полётов, но не было радара. Лётчики были опытные.

Дополнительную помощь дала прибывшая из Таллина оснащенная радаром эскадрилья ночных истребителей Junkers Ju 88. Эскадрилья управлялась с корабля радаром Togo, хотя зона их действия была за пределами ПВО Хельсинки, некоторую поддержку они всё-таки оказали.

Радаров Irja в Финдяндии сохранилось два: в музее ПВО Туусула, там же представлен калькулятор Lambda, и музее ПВО Тиккакоски. Там же можно увидеть приёмник/передатчик и экран радара Raija, их антенную часть успели разобрать, остались лишь фотографии.

Защита населения

Организация защиты населения ещё до Зимней войны 1939 года была налажена хорошо. Уже в 1934 городское руководство стимулировало жилищные кооперативы строить в подвалах помещения, где жители могли укрыться в случае воздушного налёта. Эти помещения не вполне отвечали требованиям бомбоубежищ, это были обычные комнаты, чьи стены и потолки были лишь укреплены брёвнами и балками. В каждом кооперативе был дежурный, не относящийся к армии, обычно человек в запасе и в возрасте. В его задачи входило следить, чтобы все жильцы собирались в убежище.

Дополнительно, в защиту населения входили особые ударные группы, так называемые роты смертников (фин. kuolemankomppani), состоящие из примерно ста хорошо обученных мужчин и женщин; их посылали во время бомбардировки в самые опасные места, например, в дома где была угроза взрыва газа и жизни жильцов. Метод оправдал себя во время бомбардировок Выборга в Зимнюю войну 10 и 18 февраля 1940, когда целые районы города были стёрты с лица земли.

Много работы досталось официальной пожарной команде Хельсинки, добровольным пожарным дружинам и пожарным верфи Хиеталахти. Помощь добровольных пожарных дружин неоценима и потому, что их штат состоял из непригодных к строевой службе пожилых, инвалидов и молодежи.

В начале войны больших убежищ в скалах в городе было всего несколько, но к войне 1941—1944 построено уже достаточно. Медицинское обслуживание было на хорошем уровне, например, детская больница была выведена из столицы. Под несколькими больницами, не под всеми, были убежища, выбитые в скале. Особенной была больница Красного креста, полностью размещенная в граните. Сейчас эта больница Тёолё, но подземные помещения не используются.

Бомбёжки

Массированная бомбардировка ночью с 6 по 7 февраля 1944 года

Первая бомбардировка была самой разрушительной. Первые бомбы упали в 19.23. Около 350 бомб упали в районе центра и около 2500 вокруг Хельсинки. Всего, считая и упавшие в море бомбы, было около 6990 бомб. В налёте участвовало около 730 бомбардировщиков, бомбы сбросили в две волны: 6 февраля 18:51-21:40 и 7 февраля 00:57-04:57.

ПВО оказалась достаточно эффективной, учитывая условия. Было выставлено 122 огневых заграждения, легкие орудия сделали 2745 выстрела, тяжёлые — 7719.

В бомбардировке погибли сто и было ранено около 300 человек. 160 зданий было уничтожено и повреждено. Большее количество жертв по отношению к другим налётам, объясняется тем, что налёт оказался намного массированнее, чем могли ожидать; к тому же, на беду, на самом опасном направлении, с юга, на батарее в Сатахамина калькулятор ведения огня оказался на ремонте и эффективность батареи намного упала. Также телефонная связь ПВО была прервана при разрушении воздушных линий; к следующему налёту связь была проведена уже подземным кабелем, а с немецкой помощью смогли существенно улучшить радиосвязь.

Модернизация заградительного огня

На основе опыта Зимней войны был разработан и развит способ ведения заградительного огня, с высокой концентрацией огня перед вражескими самолётами. Для постановки заграждения выпускалось четыре снаряда на каждую пушку батареи.

Ставилась цель не уничтожить вражеские самолёты, а лишь воспрепятствовать их проходу к цели. Летчики не желали как оказаться посреди взрывающихся гранат так и быть ими освещенными, что угрожало уничтожением самолёта. Для усиления психологического эффекта снаряды изменили. В них высверлили верхнюю часть взрывчатки, заменив её смесью магния и алюминия. Это многократно усиливало вспышку от разрыва. Автором идеи считается ефрейтор Ёрма Сетяля. У него были знакомые лётчики. По их словам, даже разрыв тяжёлого снаряда ПВО из кабины бомбардировщика не выглядит опасным, в то время как вспышка от относительно безопасного осветительного 40 мм снаряда производит пугающее впечатление, что снаряд летит в сторону самолёта. После удачных экспериментов такие модернизированные снаряды и были применены на Шкода и Bofors.

Атакующие бомбардировщики, стремясь обойти плотный заградительный огонь, отклонялись от курса на город и не могли поразить цели. Опыты с заградительным огнём начал в 1941 майор Эйро Туомпо, разработку продолжил Пентти Паатеро и капитан Ааке Песонен. Были проведены необходимые расчёты и тренировки. Зона заградительного огня простиралась города на 4-14 км от центра. Ширина заграждения была 1-1,5 километра, а высота в зависимости от орудий: 6000 — 7400 м. Дополнительным средством устрашения использовали осветительные снаряды, которые вращались по небу. При благоприятных условиях была возможность стрелять с помощью радара непосредственно по самолётам.

Вторая массированная бомбардировка ночью 16-17 февраля

После первой бомбардировки в Хельсинки прибыла немецкая эскадрилья 1./JG 302 с 12 истребителями Messerschmitt Bf 109 G-6. Базируясь на аэродроме в Мальми, немецкие истребители сбили с помощью финских ПВО за два последних налёта четыре советских бомбардировщика. Сами орудия ПВО сбили два бомбардировщика и выставили 184 огневых заграждения. Тяжёлые орудия произвели 12 238 выстрела, легкие 5 709. Калькулятор ведения огня в Сантахамина был налажен, и батарея вела боле прицельный огонь по наводке своего локатора.

Другим важным изменением по сравнению с первым налётом было то, что большая часть населения добровольно покинула город, оставшиеся были готовы защитить себя. Это заметно по потерям. Дополнительно, на Вуосаари с приближением вражеских самолётов удалось зажечь множество костров. Этим создавали впечатление, что горящий город находится восточнее, чем на самом деле. Иллюзию усиливало то, что прожектора в западной части города не включали, а на Вуосаари разместили ложную батарею «Pommi» (бомба), которая стреляла очень часто. В результате, многие бомбардировщики бомбили пустынный район, сбрасывая бомбы в лес.

Во вторую ночь бомбардировщиков было 383, На Хельсинки, пригороды и море сбросили 4317 бомб. В город попало около ста. Тревога ПВО прозвучала в 20:12. Бомбардировщики снова прошли в две волны: 16 февраля 20:12-23:10 и с 23:45 по 05:49 17 февраля. В первой волне самолёты стремились сосредоточить бомбардировки, приближаясь к городу с разных направлений. Во второй волне самолёты приближались небольшими группами с востока. Как и при первом налёте, радио разведка предупредила о приближении самолётов АДД с большим опережением: за 1 час и 40 минут до начала. ПВО выдала тревогу за 49 минут, на радарах ПВО первые самолёты вырисовались за 34 минуты до бомбардировки. Так что радар дальнего обнаружения на Мальми оказался очень полезен.

В этот налёт жертв было существенно меньше, чем в первый: 25 человек погибли и 29 было ранено. Было разрушено 27 зданий и повреждено 53.

Третья массированная бомбардировка ночью 26-27 февраля

Вечером 26 над Хельсинки был обнаружен разведывательный самолёт, что предвещало бомбардировку. Ясная безоблачная погода в этот раз не была на стороне обороняющихся. Снова от радиоразведки было получено раннее предупреждение. Через 5 минут цепь наблюдения ПВО в Финском заливе, в основном состоящая из лоцманов, выдала тревогу о приближении бомбардировщиков. В Хельсинки, как и ранее, запустили так называемую «тихую тревогу». Это означало, что уличное освещение выключали, трамваи и поезда останавливали, и даже прекращали радиопередачи, чтобы противнику сложнее было найти цель. Второй задачей «тихой тревоги» было дать время жителям подготовиться. И в этот раз на Вуосаари было достаточно ложных целей и огня ПВО тяжёлых орудий.

Первые советские бомбардировщики появились на экранах радаров в 18:30, за 25 минут до начала бомбёжки. Через минуту с аэродрома в Мальми в воздух поднялись истребители . Ещё через несколько минут была дана тревога батареям ПВО. Воздушная тревога по городу прозвучала в 18:45. В 18:53 батареи ПВО начали заградительный огонь. Когда упали первые бомбы, было 19:07.

Эта последняя воздушная битва за Хельсинки отличалась от двух предыдущих. Она была беспрерывной и длилась 11 часов. Можно выделить три фазы: вечерний налёт, ночной налёт и утренний. Вечерний длился 4 часа, когда АДД стремилась сконцентрировать удары. Части самолётов удалось сбросить бомбы на город. Ночной налёт штурмовиков попытался нейтрализовать батареи ПВО, но эту фазу нападения удалось отразить полностью. Под утро противник попытался крупными группами бомбардировщиков прорваться в город, но огнём ПВО и атаками ночных истребителей почти все самолёты удалось принудить повернуть назад. Отбой воздушной тревоги был дан в 6:30.

Потери были в общих чертах такие же, как при втором налёте, хотя третий налёт был наиболее массивным. Погибло 21 человек, ранено 35. Уничтожено 59 зданий и 135 пострадало. Тяжёлые орудия ПВО произвели 14 240 выстрелов, лёгкие — 4 432, расход боеприпасов за одну ночь составил примерно 25 железнодорожных вагонов.

В этот раз Хельсинки бомбили 896 бомбардировщиков, которые сбросили 5 182 бомбы. На сам город попало всего 290. Девять советских самолётов было сбито.

Результаты массированных бомбардировок

В конце марта, после ночных воздушных атак Хельсинки, финский политический деятель Ю. К. Паасикиви отправился в Москву для выяснения вопроса о возможности подписания мирного договора. Этот визит готовился под большим секретом при участии посла СССР в Швеции Александры Коллонтай. Паасикиви перелетел из Швеции в Москву на DC-3 шведской авиакомпании ABA. Самолет пересек линию фронта в районе Карельского перешейка. Этот рискованный визит не привел к заключению мира. Задним числом произведённые оценки показывают, что с точностью до десятка машин, общее число бомбардировщиков в налётах на Хельсинки было того же порядка, что в известной бомбардировке Дрездена год спустя, но финская ПВО оказалась намного эффективней чем немецкая. Следует учесть размеры городов и то, что советские самолёты значительно меньше и менее грузоподъёмные, чем машины союзников, а дисциплина у советских лётчиков оказалась несравнимо слабее. У советской авиации не было, в отличие от англо-американской, никакого противорадарного средства. Если распределить все сброшенные бомбы по Хельсинки равномерно, то получалось, что бомбы легли бы сеткой через каждые 15 метров, это означало полное уничтожение города от взрывов и пожаров. В этом единодушны все. но вот в причинах, почему так не произошло, разница огромная.

Благодаря мощной системе ПВО потери Хельсинки оказались относительно малыми. Причиной было то, что лишь сто бомбардировщиков прорвалась сквозь заградительный огонь к целям, 95 % бомбардировщиков отвернуло от заслонов и сбросило бомбы где попало. Из прорвавшейся в город сотни машин 20 было сбито. Операторы ПВО непосредственно видели на экранах радара, как действуют заградительный огонь: самолёты противника разворачивались назад, сбрасывают бомбы куда попало. Экипажи предпочитали сбросить боезапас и писать в отчёте — «цель поражена», чем рисковать сообщить неприятную для начальства правду об эффективности вражеской ПВО. Захваченные в плен экипажи сбитых самолётов подтверждают это предположение. Это объясняет огромные расхождения в оценках последствий в финских и советских источниках. Советские цифры основаны на отчётах лётчиков, финские — это непосредственно посчитанные воронки в земле и данные радаров.

Одним из косвенных подтверждений того, что налеты на столицу Финляндии были признаны неудачными даже в СССР, явилась жесткая цензура мемуаров советских летчиков. Об атаках Хельсинки упоминается только вкратце, в то время, как менее значительные операции описаны детально. Публикация мемуаров маршала Голованова в журнале <Октябрь> была прервана в 1972 г. и уже не возобновлялась.

По фактическим данным, бомбардировки Хельсинки в феврале 1944 г. завершились для советской стороны неудачно. Основными же причинами этого было противодействие ПВО, недостаток опыта (фактически, налеты представляли собой первые стратегические операции АДД), несовершенство навигационного оборудования и особенно подчёркивается в финских источниках, низкая дисциплина экипажей. В то время уже началась передислокация подразделений АДД к югу, так как у Красной Армии возникла необходимость в проведении операций в Белоруссии и Украине. Благодаря припискам о результатах налётов, задачу посчитали выполненной. Хельсинки были спасены чудесным образом от повторных налётов.

Всего за три налёта погибло 146 человек и было ранено 356. Среди погибших шестеро военных. Полностью уничтоженных домов 109. Повреждения осколками крыш получили около 300 зданий и 111 домов загорелось.

Сохранившиеся следы бомбардировок

Город Хельсинки сохраняет как память о войне многочисленные повреждения осколками на памятниках: Й. В. Снелльману перед Финляндским банком и Трём кузнецам. Одной из значительных потерь считается попадание бомбы в Хельсинкский университет, которая уничтожила большую часть коллекции музея медицины и сильно повредила один из лучших мраморных барельефов Вяйнё Аалтонена, Свобода венчает молодость («Vapaus seppelöi nuoruuden», 1940).

Поврежденное произведение перенесли в 1945 в соседний с главным залом университета Хельсинки, а воссозданная копия заняла первоначальное место в главном зале в 1959.

Погибла картина Ээро Ярнефельта, изображавшая деятельность тайного общества «Аврора», существовавшего в конце XVIII века..

Оценки и воспоминания участников

Уверенность в разрушении Хельсинки говорит о низком уровне советской разведки в Финляндии — в Хельсинки у неё не было источников, которые могли дать правдоподобную картину, и все данные основывались на преувеличенных результатах бомбардировок и откровенно ложных данных АДД. Исследователь Раевуори приводит единственный пример захваченного советского шпиона, который был пойман в Хельсинки, и был принужден отправить после первой бомбардировки радиограмму, согласно которой весь центр Хельсинки лежит в руинах. На следующий день газета Известия написала с восторгом: «Пусть руины Хельсинки станут могилой фашистским правителям». Военная цензура позаботилась, чтобы газеты Хельсинки показывали город в полном хаосе. Подозрение в пропаганде окончательно рассеивали статьи в Dagens Nyheter, напечатавших после третьей бомбардировки жуткие фотографии. Всё это и отчасти отсутствие должной дисциплины в АДД спасло Хельсинки от продолжения бомбардировок, — после трёх ночей налётов в городе не должно было остаться камня на камне, и смысла в их продолжении больше не видели.

Массированные бомбардировки с целью деморализации населения становились к концу войны всё более обычным явлением. Советская сторона всегда упирала на то, что целью бомбардировок, как в Зимнюю войну, так и после, были только военные объекты, что было технически невозможно реализовать ни СССР в 1944, ни союзникам год спустя. Это пропагандистское заявление не упоминает, что большинство бомб, всё же упавших на жилые кварталы, — зажигательные, и не упоминает куда делись остальные 95 % бомб, если военные объекты остались целы. Журнал Ilta Sanomat. Historia опубликовал в 2014 карты, где отмечена каждая упавшая в Хельсинки бомба, её тип и нанесённый ущерб.

Командующий авиацией дальнего действия Александр Евгеньевич Голованов в своих мемуарах «Дальняя бомбардировочная» приводит такое объяснение:

Было очевидно, что массированные удары авиации повлекут за собой огромные жертвы и так немногочисленного народа, который должен рассчитываться за проводимую его правительством политику. Зная Сталина уже не первый год, я видел, что он колеблется в принятии окончательного решения. Перед самым отъездом я получил указания Сталина, чтобы одновременно с поддержкой наступательных действий войск Ленинградского фронта были проведены все необходимые мероприятия по подготовке удара по военно-промышленным объектам Финляндии с таким расчетом, чтобы выполнение этой задачи началось в считанные часы после получения приказа. Удар наносить по порту Хельсинки, железнодорожному узлу и военным объектам, расположенным в предместьях города. От массированного удара собственно по городу воздержаться. 27 февраля был нанесен ещё один удар по району Хельсинки. Если бы масса самолетов, принимавшая участие в этом налете, нанесла удар собственно по Хельсинки, то можно сказать, что город прекратил бы своё существование.

Впервые бывшие бойцы ПВО и их противник встретились лицом к лицу на встрече в 2004 в Хельсинки. 24-летний майор Василий Решетников был с самого основания в составе АДД и до 1944 имел большой опыт в качестве командира Ил-4. Он участвовал во всех трёх налётах, а во вторую ночь сделал два вылета. В 2004 ему показали фото Хельсинки с воздуха, сделанное осенью 1944, где не было разрушенных кварталов. Решетников не прокомментировал это фото, хотя узнал некоторые места. «- Куда-то сюда мы прилетели со стороны севера, и наверняка нанесли урон» и показал район верфи Хиеталахти. Приведённый на встрече факт, что только 5 % бомб попали в цель, Решетников поправил, повторив советское утверждение, — «10 % бомб попала в цели в Хельсинки, остальные поразили военные цели вне города». Утверждения Решетникова были в прямом противоречии и с данными финских радаров, по их данным самолёты один за другим поворачивали назад: «- Мы летели прямо по маршруту к цели и сбрасывали бомбы. Достижение цели не было проблемой» Наконец, Решетников подытожил: «-ПВО Хельсинки было удивительно слабой»

По окончании войны в Хельсинки прибыла контрольная комиссия под руководством А. Жданова которая была сильно удивлена, увидев, насколько ничтожны следы массированных бомбардировок. В СССР до этого были убеждены, что город лежит в руинах и именно бомбардировки принудили Финляндию к миру. Это представление о «бомбардировках ради мира» до сих пор встречается. Историк Антеро Раевуори приводит пример, когда майор Тауно Ханнус, командовавший ПВО Хельсинки, был приглашен в контрольную комиссию в ноябре 1944. От него хотели узнать подробности февральских бомбардировок. Целью было сравнить данные ПВО Хельсинки с тем, что рассказывали летчики АДД при возвращении. О подобных расспросах свидетельствует и капитан Вейко Ранталайнен.

В каком то роде свою оценку результатам бомбардировок дал Сталин: АДД была расформирована, в день независимости Финляндии, 6 декабря 1944. Её командующий Голованов, в отличие от большинства высших командиров Красной армии не получил звания Героя Советского Союза.

Отрывок, характеризующий Бомбардировки Хельсинки

– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.
К четвертому разряду, наконец, причислялось тоже большое количество братьев, в особенности в последнее время вступивших в братство. Это были люди, по наблюдениям Пьера, ни во что не верующие, ничего не желающие, и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.
Пьер начинал чувствовать себя неудовлетворенным своей деятельностью. Масонство, по крайней мере то масонство, которое он знал здесь, казалось ему иногда, основано было на одной внешности. Он и не думал сомневаться в самом масонстве, но подозревал, что русское масонство пошло по ложному пути и отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер поехал за границу для посвящения себя в высшие тайны ордена.

Летом еще в 1809 году, Пьер вернулся в Петербург. По переписке наших масонов с заграничными было известно, что Безухий успел за границей получить доверие многих высокопоставленных лиц, проник многие тайны, был возведен в высшую степень и везет с собою многое для общего блага каменьщического дела в России. Петербургские масоны все приехали к нему, заискивая в нем, и всем показалось, что он что то скрывает и готовит.
Назначено было торжественное заседание ложи 2 го градуса, в которой Пьер обещал сообщить то, что он имеет передать петербургским братьям от высших руководителей ордена. Заседание было полно. После обыкновенных обрядов Пьер встал и начал свою речь.
– Любезные братья, – начал он, краснея и запинаясь и держа в руке написанную речь. – Недостаточно блюсти в тиши ложи наши таинства – нужно действовать… действовать. Мы находимся в усыплении, а нам нужно действовать. – Пьер взял свою тетрадь и начал читать.
«Для распространения чистой истины и доставления торжества добродетели, читал он, должны мы очистить людей от предрассудков, распространить правила, сообразные с духом времени, принять на себя воспитание юношества, соединиться неразрывными узами с умнейшими людьми, смело и вместе благоразумно преодолевать суеверие, неверие и глупость, образовать из преданных нам людей, связанных между собою единством цели и имеющих власть и силу.
«Для достижения сей цели должно доставить добродетели перевес над пороком, должно стараться, чтобы честный человек обретал еще в сем мире вечную награду за свои добродетели. Но в сих великих намерениях препятствуют нам весьма много – нынешние политические учреждения. Что же делать при таковом положении вещей? Благоприятствовать ли революциям, всё ниспровергнуть, изгнать силу силой?… Нет, мы весьма далеки от того. Всякая насильственная реформа достойна порицания, потому что ни мало не исправит зла, пока люди остаются таковы, каковы они есть, и потому что мудрость не имеет нужды в насилии.
«Весь план ордена должен быть основан на том, чтоб образовать людей твердых, добродетельных и связанных единством убеждения, убеждения, состоящего в том, чтобы везде и всеми силами преследовать порок и глупость и покровительствовать таланты и добродетель: извлекать из праха людей достойных, присоединяя их к нашему братству. Тогда только орден наш будет иметь власть – нечувствительно вязать руки покровителям беспорядка и управлять ими так, чтоб они того не примечали. Одним словом, надобно учредить всеобщий владычествующий образ правления, который распространялся бы над целым светом, не разрушая гражданских уз, и при коем все прочие правления могли бы продолжаться обыкновенным своим порядком и делать всё, кроме того только, что препятствует великой цели нашего ордена, то есть доставлению добродетели торжества над пороком. Сию цель предполагало само христианство. Оно учило людей быть мудрыми и добрыми, и для собственной своей выгоды следовать примеру и наставлениям лучших и мудрейших человеков.
«Тогда, когда всё погружено было во мраке, достаточно было, конечно, одного проповедания: новость истины придавала ей особенную силу, но ныне потребны для нас гораздо сильнейшие средства. Теперь нужно, чтобы человек, управляемый своими чувствами, находил в добродетели чувственные прелести. Нельзя искоренить страстей; должно только стараться направить их к благородной цели, и потому надобно, чтобы каждый мог удовлетворять своим страстям в пределах добродетели, и чтобы наш орден доставлял к тому средства.
«Как скоро будет у нас некоторое число достойных людей в каждом государстве, каждый из них образует опять двух других, и все они тесно между собой соединятся – тогда всё будет возможно для ордена, который втайне успел уже сделать многое ко благу человечества».
Речь эта произвела не только сильное впечатление, но и волнение в ложе. Большинство же братьев, видевшее в этой речи опасные замыслы иллюминатства, с удивившею Пьера холодностью приняло его речь. Великий мастер стал возражать Пьеру. Пьер с большим и большим жаром стал развивать свои мысли. Давно не было столь бурного заседания. Составились партии: одни обвиняли Пьера, осуждая его в иллюминатстве; другие поддерживали его. Пьера в первый раз поразило на этом собрании то бесконечное разнообразие умов человеческих, которое делает то, что никакая истина одинаково не представляется двум людям. Даже те из членов, которые казалось были на его стороне, понимали его по своему, с ограничениями, изменениями, на которые он не мог согласиться, так как главная потребность Пьера состояла именно в том, чтобы передать свою мысль другому точно так, как он сам понимал ее.
По окончании заседания великий мастер с недоброжелательством и иронией сделал Безухому замечание о его горячности и о том, что не одна любовь к добродетели, но и увлечение борьбы руководило им в споре. Пьер не отвечал ему и коротко спросил, будет ли принято его предложение. Ему сказали, что нет, и Пьер, не дожидаясь обычных формальностей, вышел из ложи и уехал домой.


На Пьера опять нашла та тоска, которой он так боялся. Он три дня после произнесения своей речи в ложе лежал дома на диване, никого не принимая и никуда не выезжая.
В это время он получил письмо от жены, которая умоляла его о свидании, писала о своей грусти по нем и о желании посвятить ему всю свою жизнь.
В конце письма она извещала его, что на днях приедет в Петербург из за границы.
Вслед за письмом в уединение Пьера ворвался один из менее других уважаемых им братьев масонов и, наведя разговор на супружеские отношения Пьера, в виде братского совета, высказал ему мысль о том, что строгость его к жене несправедлива, и что Пьер отступает от первых правил масона, не прощая кающуюся.
В это же самое время теща его, жена князя Василья, присылала за ним, умоляя его хоть на несколько минут посетить ее для переговоров о весьма важном деле. Пьер видел, что был заговор против него, что его хотели соединить с женою, и это было даже не неприятно ему в том состоянии, в котором он находился. Ему было всё равно: Пьер ничто в жизни не считал делом большой важности, и под влиянием тоски, которая теперь овладела им, он не дорожил ни своею свободою, ни своим упорством в наказании жены.
«Никто не прав, никто не виноват, стало быть и она не виновата», думал он. – Ежели Пьер не изъявил тотчас же согласия на соединение с женою, то только потому, что в состоянии тоски, в котором он находился, он не был в силах ничего предпринять. Ежели бы жена приехала к нему, он бы теперь не прогнал ее. Разве не всё равно было в сравнении с тем, что занимало Пьера, жить или не жить с женою?
Не отвечая ничего ни жене, ни теще, Пьер раз поздним вечером собрался в дорогу и уехал в Москву, чтобы повидаться с Иосифом Алексеевичем. Вот что писал Пьер в дневнике своем.
«Москва, 17 го ноября.
Сейчас только приехал от благодетеля, и спешу записать всё, что я испытал при этом. Иосиф Алексеевич живет бедно и страдает третий год мучительною болезнью пузыря. Никто никогда не слыхал от него стона, или слова ропота. С утра и до поздней ночи, за исключением часов, в которые он кушает самую простую пищу, он работает над наукой. Он принял меня милостиво и посадил на кровати, на которой он лежал; я сделал ему знак рыцарей Востока и Иерусалима, он ответил мне тем же, и с кроткой улыбкой спросил меня о том, что я узнал и приобрел в прусских и шотландских ложах. Я рассказал ему всё, как умел, передав те основания, которые я предлагал в нашей петербургской ложе и сообщил о дурном приеме, сделанном мне, и о разрыве, происшедшем между мною и братьями. Иосиф Алексеевич, изрядно помолчав и подумав, на всё это изложил мне свой взгляд, который мгновенно осветил мне всё прошедшее и весь будущий путь, предлежащий мне. Он удивил меня, спросив о том, помню ли я, в чем состоит троякая цель ордена: 1) в хранении и познании таинства; 2) в очищении и исправлении себя для воспринятия оного и 3) в исправлении рода человеческого чрез стремление к таковому очищению. Какая есть главнейшая и первая цель из этих трех? Конечно собственное исправление и очищение. Только к этой цели мы можем всегда стремиться независимо от всех обстоятельств. Но вместе с тем эта то цель и требует от нас наиболее трудов, и потому, заблуждаясь гордостью, мы, упуская эту цель, беремся либо за таинство, которое недостойны воспринять по нечистоте своей, либо беремся за исправление рода человеческого, когда сами из себя являем пример мерзости и разврата. Иллюминатство не есть чистое учение именно потому, что оно увлеклось общественной деятельностью и преисполнено гордости. На этом основании Иосиф Алексеевич осудил мою речь и всю мою деятельность. Я согласился с ним в глубине души своей. По случаю разговора нашего о моих семейных делах, он сказал мне: – Главная обязанность истинного масона, как я сказал вам, состоит в совершенствовании самого себя. Но часто мы думаем, что, удалив от себя все трудности нашей жизни, мы скорее достигнем этой цели; напротив, государь мой, сказал он мне, только в среде светских волнений можем мы достигнуть трех главных целей: 1) самопознания, ибо человек может познавать себя только через сравнение, 2) совершенствования, только борьбой достигается оно, и 3) достигнуть главной добродетели – любви к смерти. Только превратности жизни могут показать нам тщету ее и могут содействовать – нашей врожденной любви к смерти или возрождению к новой жизни. Слова эти тем более замечательны, что Иосиф Алексеевич, несмотря на свои тяжкие физические страдания, никогда не тяготится жизнию, а любит смерть, к которой он, несмотря на всю чистоту и высоту своего внутреннего человека, не чувствует еще себя достаточно готовым. Потом благодетель объяснил мне вполне значение великого квадрата мироздания и указал на то, что тройственное и седьмое число суть основание всего. Он советовал мне не отстраняться от общения с петербургскими братьями и, занимая в ложе только должности 2 го градуса, стараться, отвлекая братьев от увлечений гордости, обращать их на истинный путь самопознания и совершенствования. Кроме того для себя лично советовал мне первее всего следить за самим собою, и с этою целью дал мне тетрадь, ту самую, в которой я пишу и буду вписывать впредь все свои поступки».