Бомбическая пушка

Бомбическая пушка (бомбическое орудие, пушка Пексана) — гладкоствольная пушка большого калибра, стрелявшая артиллерийскими бомбами по настильной траектории.

Предыстория

Хотя к началу XIX века артиллерия уже давно играла решающую роль в морских сражениях, её способность эффективно выводить из строя корабли противника всё ещё оставалась под вопросом. Крупные деревянные линейные корабли и фрегаты, с их очень толстыми (до полуметра и более) деревянными бортами, были малочувствительны к сферическим ядрам гладкоствольной артиллерии. Ядра застревали в толстых досках; проломить их и нанести значительный урон находящимся внутри людям и орудиям пушки того времени могли лишь с небольших дистанций. Пробоины у ватерлинии, угрожавшие кораблю затоплением, были невелики из-за малого калибра ядер и легко заделывались либо изнутри — пробками, либо снаружи — подведением пластыря. Для того чтобы вывести из строя парусный линейный корабль, требовалось огромное количество попаданий, которого обычно удавалось достичь, только сконцентрировав против одной цели огонь нескольких кораблей. Морские сражения носили затяжной и зачастую нерешительный характер.

Гораздо более эффективным боеприпасом могли быть разрывные артиллерийские бомбы — полые чугунные оболочки, заполненные чёрным порохом и снабжённые дистанционным взрывателем — уже давно известные к тому времени, но использовавшиеся исключительно для стрельбы из гаубиц и мортир. Фугасное воздействие бомб на деревянные конструкции могло быть чрезвычайно разрушительным, однако используемые для стрельбы ими гаубицы, ведущие огонь по навесной траектории, имели весьма низкую точность, так что добиться уверенных попаданий по движущемуся кораблю было практически невозможно. В результате они использовались в основном для обстрела береговых объектов.

Стрельба из обычных пушек того времени разрывными снарядами также была неэффективна: из-за их сравнительно небольшого калибра они имели небольшой заряд взрывчатого вещества, причём весьма слабого — чёрного пороха, и при взрыве снаружи корпуса не наносили ему существенного ущерба. Для обеспечения фугасного эффекта было необходимо, чтобы бомба перед взрывом заглубилась в толщу деревянного борта либо пробивала его и взрывалась уже внутри самого корпуса. Однако имеющие небольшой калибр бомбы — значительно более легкие, чем цельные литые ядра того же калибра — не обладали достаточной кинетической энергией для того, чтобы проломить толстые доски, и, как правило, просто отскакивали от борта либо разрывались на поверхности обшивки. Увеличить кинетическую энергию и тем самым пробивную способность бомб путём наращивания их начальной скорости оказалось в то время невозможно: тонкостенные оболочки бомб не выдерживали перегрузок при выстреле, и вероятность разрыва бомбы прямо в канале ствола орудия опасно возрастала.

Таким образом, единственным выходом было увеличение калибра и, соответственно, массы бомбы, что потребовало специфических решений в конструкции самого орудия.

История

В 1822 году французский генерал Пексан высказал предположение, что для повышения эффективности морской артиллерии «необходимы короткие пушки большого калибра, стреляющие с больших дистанций по деревянному флоту разрывными снарядами с большим разрывным зарядом». Для такой стрельбы Пексан разработал так называемые бомбические пушки, у которых казённая часть была утолщена для придания большей прочности, изменена форма каморы для размещения уменьшенного заряда, устранено дульное утолщение и для удобства заряжания сделано расширение канала у самого дульного среза — распал.

Первые эксперименты были проведены во Франции в 1822 году, по их итогам была принята 22-см бомбическая пушка и 80-фунтовая (36 кг) бомба к ней. Позднее для небольших кораблей приняли облегчённую пушку с 30-фунтовой (13,5 кг) разрывной гранатой (тяжёлые разрывные снаряды именовались бомбами, лёгкие — гранатами). За счет большого калибра при относительно коротком стволе пушка Пексана стреляла очень тяжелыми бомбами (80 фунтов, при том что основным калибром французского флота в те годы был 30-фунтовый) со сравнительно невысокой начальной скоростью. Необходимая для проламывания деревянного борта кинетическая энергия достигалась за счет большого веса бомбы; при этом перегрузка при выстреле была сравнительно невелика, и риск детонации бомбы в стволе допустимо мал (хотя подобные случаи всё равно не были редкостью ещё в 1850—1870 годах). Попадая в борт корабля противника, бомба своей массой проламывала доски и застревала в борту. Последующий взрыв приводил к сильнейшему разрушению деревянных конструкций, возникновению множества очагов возгорания и разлету деревянных обломков и осколков оболочки самой бомбы, смертельно опасных для экипажа.

Хотя баллистика коротких бомбических пушек была хуже, чем у обычных, стрелявших ядрами, за счёт поражающей способности разрывных боеприпасов эффективная дистанция стрельбы из них возросла многократно. Разрыв бомбы тяжёлого бомбического орудия в борту деревянного корабля делал брешь площадью более квадратного метра, поэтому на дистанциях 500—1000 метров деревянный корабль мог быть потоплен 20—25 выстрелами бомбических пушек. Для сравнения: даже тяжёлые орудия, стрелявшие сплошными ядрами, пробивали толстый деревянный борт лишь с расстояния около 100—150 метров, то есть сравнимого с длиной самих кораблей, не нанося при этом существенного ущерба самому корпусу — артиллерийская дуэль могла продолжаться часами, до полного уничтожения экипажа противника.

Иногда бомбические орудия неверно именуют гаубицами Пексана. На самом деле идея установки гаубицы на морской корабль и навесной стрельбы из них бомбами была к 1820-м годам вовсе не нова. Новизна идеи Пексана как раз и заключалась в создании специального тяжёлого орудия, способного вести огонь бомбами, но прямой наводкой, а не по навесной гаубичной траектории, что позволило существенно повысить точность стрельбы и этим сделать бомбические орудия столь эффективным и грозным средством ведения войны на море. Это недоразумение связано с тем, что в оригинале орудия Пексана именовались фр. Canon-obusier, то есть, дословно, «пушки-гаубицы». Но на самом деле это название означало пушку, стреляющую артиллерийскими бомбами, до того бывшими исключительно гаубичными боеприпасами.

Сами бомбы представляли собой полые чугунные оболочки, заполненные чёрным порохом. Они имели дистанционный взрыватель в виде деревянного, а позднее — медного, со специальной огнепроводной вставкой, запала. Бомбы хранили пустыми и снаряжали перед боем. Перед выстрелом вставляли запал, который укорачивали до определённой длины, соответствующей предполагаемой дальности выстрела, сверяясь при этом со специальной таблицей. Впрочем, такая «настройка» была очень грубой и делалась «с запасом»: как уже указывалось, обычно бомбы пробивали борт корабля и взрывались или в толще дерева, достигавшей у линейных кораблей до одного метра, или — при сквозном пробитии — внутри самого корпуса. Впоследствии стали применять запальные трубки нескольких стандартов, отличавшиеся длиной и, соответственно, установкой времени взрыва — так, в русском флоте имелись трубки трёх различных длин. Пробовали делать и бомбы с контактным взрывателем, но по каким-то причинам они не получили распространения; вероятно, боялись их случайного срабатывания до или во время выстрела, либо не смогли обеспечить подрыва разрывного заряда с небольшим замедлением. Бомбы делали только сравнительно крупных калибров — примерно с 24-фунтового, а одним из основных был 68-фунтовый.

В Англии аналогичное орудие было принято в 1825 году под обозначением 8 inch shell gun, с 50-фунтовой (длина ствола 6 футов), а впоследствии — 54-фунтовой бомбой (длина ствола 8 футов). Позднее оно было признано слишком слабым для вооружения больших кораблей, что привело к принятию в 1838 году орудия того же калибра, но с более длинным стволом (9 футов) и 65-фунтовой бомбой. Все эти орудия не могли стрелять сплошными ядрами, так как имели сильно облегчённую конструкцию (например, 65-фунтовая бомбовая пушка весила 3302 кг — на 32 % меньше, чем того же калибра 95-фунтовая, рассчитанная на стрельбу ядрами, которая весила 4826 кг).

В России в 1833 году были приняты 3-пудовые (50 кг; калибр 273 мм) бомбические пушки для береговых крепостей и 2-пудовые (33 кг, 248 мм) для флота.

В 1834 году опытным обстрелом деревянных корпусных конструкций была подтверждена большая разрушительная сила бомб, в результате в последующее десятилетие бомбические орудия были приняты практически во всех флотах.

Впоследствии вместо специализированных чисто бомбовых пушек (shell guns) появились универсальные крупнокалиберные орудия, вроде английского 68-фунтового системы Дандаса (1846 год) или американских систем Дальгрена и Родмана — способные стрелять как тяжёлыми ядрами (что вскоре пригодилось против броненосцев), так и более лёгкими, но имеющими мощный разрывной заряд бомбами — сочетавшие крупный калибр с высокой начальной скоростью и хорошей баллистикой.

Для орудий меньшего калибра также применялись разрывные снаряды — артиллерийские гранаты (это название использовалось в русском флоте для фугасных снарядов ещё во времена Русско-японской войны), однако их эффективность была невелика и они использовались главным образом против экипажа и малых судов. Наряду с бомбами, применялись и другие типы зажигательных снарядов, например, наполненный расплавленным железом «снаряд Мартина» (Martin shell), считавшийся исключительно разрушительным оружием против деревянных корпусов — однако по сравнению с бомбами они были менее надёжны и неудобны в обращении.

Применение

Впервые бомбические орудия были применены во время Датско-прусской войны в 1849 году: в битве при Экенфьорде 5 апреля 1849 года прусские береговые батареи, располагавшие небольшим числом таких орудий, расстреляли и сожгли атаковавший их датский 84-пушечный линейный корабль «Христиан VIII». В морском бою бомбические пушки были впервые широко применены в Синопском сражении в 1853 году, причём с большим эффектом, хотя их доля в общем числе выпущенных русским флотом снарядов была невелика. Они массово применялись в дальнейшем ходе Крымской войны, а для поражения небронированных кораблей и береговых укреплений — вплоть до появления осколочно-фугасных снарядов современного типа в 1880-х годах.

Бомбические пушки были весьма тяжёлыми: даже на линейном корабле они без риска для остойчивости могли быть установлены лишь на нижней палубе. Это в значительной степени уравняло огневую мощь однопалубных фрегатов и многопалубных линейных кораблей, подготовив почву для замены последних фрегатами, защищёнными бронёй — первым типом броненосцев.

Стоит отметить, что под впечатлением от первого применения этого оружия в среде военных моряков сложилось явно преувеличенное впечатление о боевой эффективности артиллерийских бомб против деревянных кораблей. Впоследствии это не более чем личное мнение передалось военным историкам и повторяется зачастую вплоть до настоящего времени. На деле крупные деревянные корабли вполне успешно переживали обстрел из бомбических орудий — например, в битве при Лиссе австрийский деревянный линейный корабль SMS Kaiser выдержал весьма интенсивный обстрел бомбами с предельно малого расстояния, при этом не только не был потоплен, но, хотя и понёс огромные потери в экипаже и полностью лишился рангоута, после боя своим ходом дошёл до места базирования (и впоследствии был перестроен в панцирный броненосец).

Существовали также полевые бомбические пушки, которые вели огонь самыми различными боеприпасами — ядрами, начинёнными порохом гранатами или шрапнелью, как прямой наводкой, так и навесом. Благодаря такой универсальности, во французской армии единственный тип такого орудия заменил практически все прежние модели полевой артиллерии и лёгких войсковых гаубиц.

См. также

• Бомбовая пушка
• Карронада

Литература

• Бомбовые пушки // Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред. В. Ф. Новицкого [и др.]. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва И. В. Сытина, 1911—1915.</span>

Ссылки

• [vmfvb.narod.ru/ks1.htm Корабли и сражения С.Смирнов]
• [www.diary.ru/~pier/p76048990.htm Апостолы и бомбические пушки]
• [fortification.ru/library/artmuseum/075_081.php Флот против берега]

Отрывок, характеризующий Бомбическая пушка

Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено исполнение этого плана.
– Полноте шутить, – сказал он.
– Не шучу, – продолжал Билибин, – ничего нет справедливее и печальнее. Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки; уверяют, что перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем Ауэрспергом. Дежурный офицер пускает их в tete de pont. [мостовое укрепление.] Они рассказывают ему тысячу гасконских глупостей: говорят, что война кончена, что император Франц назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя Ауэрсперга, и тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом; господа эти обнимают офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем французский баталион незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с горючими веществами в воду и подходит к tete de pont. Наконец, является сам генерал лейтенант, наш милый князь Ауэрсперг фон Маутерн. «Милый неприятель! Цвет австрийского воинства, герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем подать друг другу руку… император Наполеон сгорает желанием узнать князя Ауэрсперга». Одним словом, эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают Ауэрсперга прекрасными словами, он так прельщен своею столь быстро установившеюся интимностью с французскими маршалами, так ослеплен видом мантии и страусовых перьев Мюрата, qu'il n'y voit que du feu, et oubl celui qu'il devait faire faire sur l'ennemi. [Что он видит только их огонь и забывает о своем, о том, который он обязан был открыть против неприятеля.] (Несмотря на живость своей речи, Билибин не забыл приостановиться после этого mot, чтобы дать время оценить его.) Французский баталион вбегает в tete de pont, заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но что лучше всего, – продолжал он, успокоиваясь в своем волнении прелестью собственного рассказа, – это то, что сержант, приставленный к той пушке, по сигналу которой должно было зажигать мины и взрывать мост, сержант этот, увидав, что французские войска бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн отвел его руку. Сержант, который, видно, был умнее своего генерала, подходит к Ауэрспергу и говорит: «Князь, вас обманывают, вот французы!» Мюрат видит, что дело проиграно, ежели дать говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий гасконец) обращается к Ауэрспергу: «Я не узнаю столь хваленую в мире австрийскую дисциплину, – говорит он, – и вы позволяете так говорить с вами низшему чину!» C'est genial. Le prince d'Auersperg se pique d'honneur et fait mettre le sergent aux arrets. Non, mais avouez que c'est charmant toute cette histoire du pont de Thabor. Ce n'est ni betise, ni lachete… [Это гениально. Князь Ауэрсперг оскорбляется и приказывает арестовать сержанта. Нет, признайтесь, что это прелесть, вся эта история с мостом. Это не то что глупость, не то что подлость…]
– С'est trahison peut etre, [Быть может, измена,] – сказал князь Андрей, живо воображая себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу, которая ожидает его.
– Non plus. Cela met la cour dans de trop mauvais draps, – продолжал Билибин. – Ce n'est ni trahison, ni lachete, ni betise; c'est comme a Ulm… – Он как будто задумался, отыскивая выражение: – c'est… c'est du Mack. Nous sommes mackes , [Также нет. Это ставит двор в самое нелепое положение; это ни измена, ни подлость, ни глупость; это как при Ульме, это… это Маковщина . Мы обмаковались. ] – заключил он, чувствуя, что он сказал un mot, и свежее mot, такое mot, которое будет повторяться.
Собранные до тех пор складки на лбу быстро распустились в знак удовольствия, и он, слегка улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.
– Куда вы? – сказал он вдруг, обращаясь к князю Андрею, который встал и направился в свою комнату.
– Я еду.
– Куда?
– В армию.
– Да вы хотели остаться еще два дня?
– А теперь я еду сейчас.
И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
– Знаете что, мой милый, – сказал Билибин, входя к нему в комнату. – Я подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не ответил.
– Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг – скакать в армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de l'heroisme. [мой дорогой, это героизм.]
– Нисколько, – сказал князь Андрей.
– Но вы un philoSophiee, [философ,] будьте же им вполне, посмотрите на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя. Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны… Вам не велено приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в моей коляске.
– Перестаньте шутить, Билибин, – сказал Болконский.
– Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух (он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
– Этого я не могу рассудить, – холодно сказал князь Андрей, а подумал: «еду для того, чтобы спасти армию».
– Mon cher, vous etes un heros, [Мой дорогой, вы – герой,] – сказал Билибин.


В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию, сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть перехваченным французами.
В Брюнне всё придворное население укладывалось, и уже отправлялись тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей, голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и вид беспорядочно бегущей армии подтверждал эти слухи.
«Cette armee russe que l'or de l'Angleterre a transportee, des extremites de l'univers, nous allons lui faire eprouver le meme sort (le sort de l'armee d'Ulm)», [«Эта русская армия, которую английское золото перенесло сюда с конца света, испытает ту же участь (участь ульмской армии)».] вспоминал он слова приказа Бонапарта своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду славы. «А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух, слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот, удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего то, сидели одинокие солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем то наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот беспорядок. «Voila le cher [„Вот дорогое] православное воинство“, подумал Болконский, вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж, видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом, бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из под фартука и, махая худыми руками, выскочившими из под коврового платка, кричала:
– Адъютант! Господин адъютант!… Ради Бога… защитите… Что ж это будет?… Я лекарская жена 7 го егерского… не пускают; мы отстали, своих потеряли…
– В лепешку расшибу, заворачивай! – кричал озлобленный офицер на солдата, – заворачивай назад со шлюхой своею.
– Господин адъютант, защитите. Что ж это? – кричала лекарша.
– Извольте пропустить эту повозку. Разве вы не видите, что это женщина? – сказал князь Андрей, подъезжая к офицеру.
Офицер взглянул на него и, не отвечая, поворотился опять к солдату: – Я те объеду… Назад!…
– Пропустите, я вам говорю, – опять повторил, поджимая губы, князь Андрей.
– А ты кто такой? – вдруг с пьяным бешенством обратился к нему офицер. – Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на ты ) начальник, что ль? Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, – повторил он, – в лепешку расшибу.
Это выражение, видимо, понравилось офицеру.
– Важно отбрил адъютантика, – послышался голос сзади.
Князь Андрей видел, что офицер находился в том пьяном припадке беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что говорят. Он видел, что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он боялся больше всего в мире, того, что называется ridicule [смешное], но инстинкт его говорил другое. Не успел офицер договорить последних слов, как князь Андрей с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял нагайку:
– Из воль те про пус тить!
Офицер махнул рукой и торопливо отъехал прочь.
– Всё от этих, от штабных, беспорядок весь, – проворчал он. – Делайте ж, как знаете.
Князь Андрей торопливо, не поднимая глаз, отъехал от лекарской жены, называвшей его спасителем, и, с отвращением вспоминая мельчайшие подробности этой унизи тельной сцены, поскакал дальше к той деревне, где, как ему сказали, находился главнокомандующий.
Въехав в деревню, он слез с лошади и пошел к первому дому с намерением отдохнуть хоть на минуту, съесть что нибудь и привесть в ясность все эти оскорбительные, мучившие его мысли. «Это толпа мерзавцев, а не войско», думал он, подходя к окну первого дома, когда знакомый ему голос назвал его по имени.
Он оглянулся. Из маленького окна высовывалось красивое лицо Несвицкого. Несвицкий, пережевывая что то сочным ртом и махая руками, звал его к себе.
– Болконский, Болконский! Не слышишь, что ли? Иди скорее, – кричал он.
Войдя в дом, князь Андрей увидал Несвицкого и еще другого адъютанта, закусывавших что то. Они поспешно обратились к Болконскому с вопросом, не знает ли он чего нового. На их столь знакомых ему лицах князь Андрей прочел выражение тревоги и беспокойства. Выражение это особенно заметно было на всегда смеющемся лице Несвицкого.
– Где главнокомандующий? – спросил Болконский.