Бондаренко, Пётр Тихонович

Пётр Тихонович Бондаренко
Дата рождения	3 сентября 1901(1901-09-03)
Место рождения	деревня Старо-Зеньковина (Гомельский уезд, Могилёвская губерния, Российская империя; ныне — в Кормянском районе, Гомельская область, Беларусь)
Дата смерти	28 октября 1950(1950-10-28) (49 лет)
Место смерти	Москва
Принадлежность
Род войск	ВМФ
Годы службы	1919—1949
Звание
Сражения/войны	Гражданская война в России Великая Отечественная война
Награды и премии

Пётр Ти́хонович Бондаре́нко (3 сентября 1901, Могилёвская губерния — 28 октября 1950, Москва) — советский военный и партийный деятель, контр-адмирал (13.12.1942).

Биография

Родился в 1901 году, белорус. Вступил в РКП(б) в 1919 году, участвовал в Гражданской войне, воевал против белополяков. Ответственный проводник экспедиции и политбоец политотдела Днепровской военной флотилии (октябрь 1919 — август 1920), затем военмор-политбоец в составе морской экспедиционной дивизии (авг.-ноябрь 1920). Служил в Особом морском пограничном отделении Особого отряда Черноаз (ноябрь 1920 — февраль 1922), краснофлотцем (февраль — май 1922) на гидрографическом судне «Азимут» на Балтфлоте, затем окончил школу рулевых и сигнальщиков Балтфлота (май 1922 — май 1923) и служил старшиной рулевых (май — ноябрь 1923) на том же судне. В ноябре 1923 поступил в Военно-морское политическое училище им. С. Б. Рошаля, закончил его в ноябре 1926 и направлен на Черноморский флот, где служил на должностях политрука роты, ответственного секретаря партбюро крейсера «Коминтерн» (ноябрь 1926 — январь 1929), военкома тральщика и и. о. военкома дивизиона тральщиков (январь-декабрь 1929), военкома подлодки «Политрук» (декабрь 1929 — январь 1930). Затем поступил в морскую группу Военно-политической академии им. Толмачёва (январь 1930). Закончив академию (май 1934), был направлен на должность военкома Курсов усовершенствования подготовки комсостава Черноморского флота (май 1934 — сентябрь 1937), затем стал военкомом линкора «Парижская коммуна», флагмана Черноморского флота. 15 февраля 1939 назначен начальником политуправления (ПУ) Черноморского флота. 17 марта 1941 получил воинское звание дивизионного комиссара. На должности начальника ПУ ЧФ он встретил начало Великой Отечественной войны, с первых дней участвовал в боевых действиях (в обороне Одессы, в боях при обороне Очакова в августе 1941), более восьми месяцев находился в осаждённом Севастополе, где одновременно с руководством ПУ ЧФ являлся начальником политуправления Севастопольского оборонительного района (октябрь 1941 — июнь 1942).

После оставления Севастополя (20 июня 1942) был назначен военным комиссаром Волжской военной флотилии (18 августа 1942; с 16 октября 1942 — зам.командующего флотилии по политчасти, начальник политотдела флотилии), где в течение всей Сталинградской битвы участвовал в непосредственных боевых действиях, в разминировании Волги. 13 декабря 1942 получил звание контр-адмирала. С 15 июля 1943 по июль 1944 — начальник политотдела Управления высших морских учебных заведений Военно-морского флота, с июля 1944 по май 1947 — начальник политотдела Каспийской военной флотилии. В мае 1947 — сентябре 1949 гг. возвращён на прежнюю должность заместителя командующего Черноморским флотом по политчасти, проживал в Севастополе.

29 сентября 1949 года был арестован за ведение «контрреволюционных» разговоров, обвинён во «вредительско-подрывной деятельности в партии и государственном аппарате». 28 октября 1950 года приговорён Военной коллегией Верховного суда СССР к расстрелу, расстрелян в тот же день в Сухановской тюрьме. Тело кремировано в Донском монастыре. Место захоронения — Новое Донское кладбище. Реабилитирован 26 мая 1954 года.

Цитата

Все мы очень любили и Петра Тихоновича Бондаренко (с 22 июля, когда был восстановлен институт военных комиссаров и реорганизованы политорганы, — начальника политуправления Черноморского флота). Служил он на флоте давно, участвовал в гражданской войне, много плавал и прошел на кораблях путь от краснофлотца до комиссара линкора. Общительный, очень отзывчивый, Петр Тихонович был просто неоценим в коллективе. Как это свойственно прямодушным, непосредственным людям, Бондаренко не всегда умел сдерживать свои чувства. В товарищеском кругу у него подчас бурно прорывались наружу душевная боль и горечь, вызываемые тяжелым положением на фронте в первые месяцы войны. Он яростно обрушивался на некоторые произведения литературы, фильмы и особенно песни, настраивавшие, как ему казалось, наших людей на слишком мирный лад. Помню, раз в каюткомпании кто-то завел перед ужином патефон и поставил пластинку с одной из возмущавших тогда Петра Тихоновича довоенных песен, и он, вспылив, хватил пластинкой об пол… Но сердиться на него за это было невозможно. … Такие люди, как Бондаренко и Васильев, посвятившие флоту всю сознательную жизнь с самой юности и глубочайше его знавшие, истинные военные моряки по призванию, благотворно влияли на сплочение коллектива флагманского командного пункта.

— Кулаков Н. М. Доверено флоту.

Литература

• Лурье В. М. [books.google.com/books?id=XTshAQAAIAAJ Адмиралы и генералы Военно-Морского флота СССР в период Великой Отечественной и советско-японской войн (1941—1945)]. — СПб.: Русско-балтийский информационный центр БЛИЦ, 2001. — 280 с. — 2000 экз. — ISBN 5-86789-102-X.
• Азаров И. И. Осаждённая Одесса. — М.: Воениздат, 1962.
• Кулаков Н. М. Доверено флоту. — М.: Воениздат, 1985. — 320 с. — (Военные мемуары). / Литературная редакция Я. Я. Ланина. // Тираж 100 000 экз.

См. также

• Список адмиралов, вице-адмиралов, контр-адмиралов, ВМФ СССР (1940—1945)

Отрывок, характеризующий Бондаренко, Пётр Тихонович

Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.