Обон (праздник)

Обон (яп. お盆) или Бон (яп. 盆) — японский трехдневный праздник поминовения усопших. Согласно традиции считается, что в это время года души усопших возвращаются к живым и посещают своих родных. Нередко его называют Праздником фонарей, потому что с наступлением темноты они вывешиваются родными — дабы души усопших могли найти дорогу домой. В современном Обоне сплетаются исконные традиции и буддийские обычаи, складывающие его истоки. Несмотря на то, что Обон не является государственным праздником, многие компании закрывают свои офисы на эти три дня, и работники возвращаются в свой родной дом, в результате чего на улицах появляются пробки, и железнодорожные линии перегружаются.

Обон — один из важнейших буддийских праздников. В храмах в это время происходит чтение священных книг, родственники кладут свои подношения к алтарям. К вечеру в парках можно увидеть специальный исполняющийся под звуки фольклорной музыки и пения танец — бон одори — призванный успокоить души предков. Многие надевают юката для исполнения этого танца. Закрывается праздник торжественным торо нагаси (яп. 灯籠流し то:ро: нагаси) — красочные бумажные фонарики со свечами пускаются по реке или морю, указывая душам безопасный путь в царство мертвых.

Исторически, Обон праздновался с 13 по 15 день седьмого месяца по лунному календарю. После перехода Японии на григорианский календарь в 1873 году, некоторые люди начали праздновать его по новому календарю (13—15 июля), некоторые 13—15 августа (поскольку это ближе к традиционной дате), а некоторые по старому лунному календарю. В последнее время вместе со спадом соблюдения религий, стала преобладать августовская дата. Кроме того, на это время приходится метеорный поток, который как нельзя лучше ассоциируется с душами умерших. В современной Японии дата празднования Обона различается в разных частях страны:

• 13—15 августа (яп. ８月盆 Хатигацу Бон) — бо́льшая часть страны;
• 13—15 июля (яп. ７月盆 Ситигацу Бон) — в некоторых районах Токио, в Иокогаме и в некоторых частях Тохоку;
• по старому лунному календарю (яп. 旧盆 Кю: Бон) — на севере Канто, в некоторых частях Тюгоку, Сикоку и Кюсю, и на Окинаве.

Происхождение праздника

Слово «Обон» — это сокращение от японизированного названия буддистского праздника Улламбана (дев. उल्लम्बन; яп. 盂蘭盆会, урабонъэ), что на санскрите означает «висение вверх ногами» и подразумевает великое страдание. В Улламбана-сутре (англ. Ullambana Sutra) рассказывается история про Мокурэна (Маудгальяяну), ученика Будды, который использовал свои способности, чтобы повидаться со своей умершей матерью. Он обнаружил, что та попала в мир голодных духов и сильно страдала. Взволнованный, он пошёл к Будде и спросил, как ему вызволить свою мать. Будда посоветовал ему сделать приношения еды, благовоний и светильников множеству монахов, которые вернулись из летнего уединения, на пятнадцатый день седьмого месяца. Ученик сделал это, и его мать была освобождена.

Согласно легенде, он также стал замечать её прошлую бескорыстность и жертвы, на которые она пошла для него. Ученик от счастья, что его мать свободна, и в благодарность за её доброту стал танцевать. Считается, что от его танца и пошёл Бон одори, танец памяти предков и благодарности за их жертвы.

Бон одори

Бон одори (яп. 盆踊り) — традиционный японский танец, исполняемый во время празднования Обон и символизирующий выражения благодарности предкам.

Каждый регион Японии имеет собственную музыку и движения. Музыкой могут быть песнопения, имеющие отношения к общению с духами или к местному фольклору. Вследствие этого бон одори может существенно различаться в зависимости от места проведения. Северная часть Японии, Хоккайдо, известна своей песнью «Соран буси» (яп. ソーラン節). Песнь «Токё ондо» происходит от Токио (яп. 東京 то:кё:). Токисима на Сикоку известна за танец «ава-одори» (яп. 阿波踊り, также известен, как «танец дураков»), а далеко на юге, на Кагосиме, поют «Охара буси».

Типичный бон одори представляет собой хоровод вокруг высокой деревянной постройки под названием ягура (яп. 櫓, букв. «башня»), возведенной специально для праздника. Ягура также служит помостом для музыкантов и певцов. Танцоры могут двигаться как по, так и против часовой стрелки вокруг ягуры. В некоторых танцах направление может меняться, хотя обычно оно постоянно. Время от времени, танцоры перестают кружить и двигаются к и от ягуры. Также некоторые танцы, как «охара буси» и «ава одори», проводятся в виде процессии по улицам города.

Танец отдельного региона может изображать историю данного региона и его специализацию. Например, движения танца «танко буси» (песня добычи угля) старой шахты Микэ на Кюсю демонстрируют движения шахтёров, добывающих уголь (копание, погрузка, развешивание фонарей…). Все танцоры исполняют эти движения в унисон.

Во время танца могут также использоваться специальные предметы: веера, полотенца тэнугуи, деревянные трещотки кати-кати. Например «ханагаса одори» префектуры Ямагата исполняется с украшенной цветами соломенной шляпой.

Музыка может не ограничиваться фольклорной музыкой. Некоторые современные энка (японские баллады) и мелодии с ритмом для марша также используются для бон одори, например «покэмон ондо», завершающая серии популярного в Японии аниме Покемон.

Традиция бон одори была заложена в конце периода Муромати как публичное развлечение. Со временем изначальная религиозность танца спала и он стал просто ассоциироваться с летом.

Ссылки

• [www.bonodori.net/E/index.html Invitation to Bon Dancing]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Обон (праздник)

– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.