Борис Карлофф

Борис Карлофф
Boris Karloff
Имя при рождении:	Уильям Генри Пратт
Дата рождения:	23 ноября 1887(1887-11-23)
Место рождения:	Лондон, Англия, Британская империя
Дата смерти:	2 февраля 1969(1969-02-02) (81 год)
Место смерти:	Мидхёрст, Западный Суссекс, Англия, Великобритания
Гражданство:	Великобритания Великобритания
Профессия:	актёр
Карьера:	1919—1969

Уильям Генри Пратт (англ. William Henry Pratt; 23 ноября 1887, Лондон — 2 февраля 1969, Мидхёрст, Западный Суссекс, Англия), более известный под псевдонимом Борис Карлофф (англ. Boris Karloff) — британский актёр кино и театра.

Актёр прославился как звезда фильмов ужасов в 1931 году после выхода фильма «Франкенштейн», в котором он сыграл роль Чудовища. За 50 лет актёрской карьеры он сыграл множество ролей в кино и на телевидении, в театре и на радио, его голос звучал с пластинок. Критики называли его Karloff the Uncanny (Карлофф Ужасный), The Master of Horror (Мастер Ужаса).

Жизнь и карьера

Детство, юношество и эмиграция

Уильям Генри Пратт родился 23 ноября 1887 года в Лондоне. Он был самым младшим ребёнком в семье, у него было девять братьев и сестер, которые поддерживали его и помогли закончить учёбу после смерти матери. Большая старая англосаксонская семья Пратт осела в Англии ещё в средние века и состояла с тех пор на службе британской короне. Отец Уильяма работал в британской таможне в Индии, а дедушка по материнской линии служил в конной артиллерии в Бомбее. Сестра его бабушки — Анна Леонуэнс, события жизни которой стали основой мюзикла «Король и я» и фильма «Анна и король». Также он приходится двоюродным дядей классику итальянского комикса Хуго Пратту.

Дом, где родился Уильям (36 Forest Hill Road, East Dulwich, London), ныне отмечен памятной доской. Сначала семья Пратт проживала в Индии, однако ещё до рождения Уильяма Генри они переехали обратно в Англию, отец же остался на службе в Индии. Ребёнком Пратт жил первоначально в разных районах южнее Лондона (современный округ Саутварк): в Камбервелле, Дульвиче, Восточном Дульвиче. Семья часто переезжала, поэтому точно не известно, в каком из их домов родился Уильям Генри; исследование киножурналиста Стива Фертлиба утверждает, что местом рождения является Камбервелл. Позже, потеряв родителей, дети Пратт переехали в по-сельски простой Энфилд далеко на север от Лондона.

Он учился в Энфилдской начальной школе, затем Аппингемской школе, частном училище Мерчант Тэйлорс в Нортвуде и лондонском Кингс Колледж. В свободное время Уильям играл в крикет, посещал Энфилдский крикетный клуб, где и по сей день висит на стене его фото. Он рано заинтересовался театром, исполнял роли в рождественских сказках, а в девять лет выступил в роли короля сказочных духов в постановке «Золушки». Первоначально он, вслед за своим старшим братом сэром Джоном Генри Праттом, намерен был выстроить дипломатическую карьеру, однако внезапно увлекся актёрской игрой. Молодой Пратт посещал частные уроки актёрского мастерства, выступал на сцене, играл в спектаклях в университете. Вскоре театральные подмостки стали важнее учёбы, которой он всё больше стал пренебрегать. В 21 год, в 1909 году, с согласия его семьи он уезжает из Великобритании в Канаду, отплыв из Ливерпуля в Монреаль. Далее он переехал в Онтарио, а позже в Британскую Колумбию. Вскоре после приезда в Канаду он женится на актрисе англичанке Оливии Вильтон. Однако вскоре последовал развод — уже через год Вильтон уезжает в Австралию, снимает там в 1910—1911 годах немой фильм, а в 1920-х годах становится одной из основателей театра в Хобарте, Тасмания. Позже о своей первой супруге актёр упоминал лишь вскользь.

Через некоторое время после переезда в Канаду он взял профессиональный псевдоним «Борис Карлофф» — по предположениям, псевдоним понадобился ему, так как Уильям опасался, что его театральная работа может повредить дипломатической карьере его братьев, которые, однако, никогда не высказывали ему своей озабоченности. Он не виделся с остальными членами семьи до 1933 года, когда приехал в Британию на съёмки и был радостно встречен братьями и сестрами.

В Северной Америке Карлофф поначалу жил в основном в маленьких городах, играя за гроши в местных театрах и зарабатывая на жизнь разнорабочим на фермах, на дорожном строительстве, укладке рельс, а также как водитель грузовика. Известно, что в 1912 году в Регине, штат Саскатчеван, он добровольцем участвовал в спасательных работах после прохождения торнадо. Работая грузчиком, он повредил спину, и испытывал проблемы с позвоночником на протяжении всей жизни. Из-за проблем со здоровьем он был освобожден от призыва в армию после начала Первой мировой войны.

Карьера в кино

В 1919 году Карлофф перебрался в Голливуд и начал сниматься в кино, однако редко и обычно на вспомогательных ролях. Поэтому ему по-прежнему приходилось искать разовые заработки. Так продолжалось в течение десятилетия, за это время он снялся в более чем 60 фильмах, однако оставался практически неизвестен.

В 1931 году его заметил в актёрской столовой режиссёр Джеймс Уэйл, который искал исполнителя для роли Чудовища в фильме «Франкенштейн» после того, как от этой роли отказался Бела Лугоши. Карлофф прошёл пробы и был утвержден на роль, которая после выхода фильма мгновенно сделала его одной из величайших и наиболее востребованных звезд жанрового кино. Помимо фильмов ужасов, он успешно снимался также в драмах, детективах — памятны, например, его роли в фильмах «Лицо со шрамом» Ховарда Хоукса (1932), «Потерянный патруль» Джона Форда (1934) и других, однако именно фильмы ужасов полностью и органично раскрыли его талант. Классический рисунок роли Чудовища он повторил в «Невесте Франкенштейна» (1935) и «Сыне Франкенштейна» (1939). Впоследствии Карлофф продолжал ностальгически появляться в фильмах «франкенштейновского» цикла, но уже в других ролях — например, доктора Найманна в «Доме Франкенштейна» (1944), самого Франкенштейна в фильме «Франкенштейн 1970» (1958) и так далее.

Карлофф создал ещё один классический образ жанра ужасов — Имхотепа, оживленного египетской магией заживо погребенного жреца из фильма Карла Фройнда «Мумия» (1932). Среди других его значимых жанровых работ этого периода следует упомянуть фильмы «Чёрный кот» (1934), «Ворон» (1935), «Невидимый луч» (1936), «Лондонский Тауэр» (1939), «Чёрная пятница» (1940). В 1940-х годах он сыграл несколько ролей в «загадочных» триллерах продюсера Вэла Льютона — «Похититель тел» (1945), «Остров мёртвых» (1945) и «Бедлам» (1946).

В 1941 году Карлофф возвращается к работе в театре — в частности, в бродвейской постановке пьесы Джозефа Кессельринга «Мышьяк и кружева» он сыграл роль гангстера, которого выводит из себя то, что его постоянно принимают за Бориса Карлоффа. За роль в постановке пьесы Жана Ануя «Жаворонок» Карлофф был номинирован на премию «Тони».

Карлофф был ведущим нескольких циклов жанровых телепрограмм («Триллер», «Вне этого мира» и других), сыграл главную роль в британском телесериале «Питер Марш из Скотланд Ярда», участвовал в многочисленных радиопостановках и озвучивании нескольких мультипликационных фильмов. В 1960-х он сыграл в нескольких фильмах студии Роджера Кормана — в частности, «Комедия ужасов», «Ворон» (1963) и «Страх» (1963). В 1966 году принял участие в озвучке мультфильма «Как Гринч украл Рождество». Сыграл практически самого себя в фильме Питера Богдановича «Мишени» (1968).

Карлофф был женат шесть раз, но имел только одного ребёнка — дочь Сару Карлофф, — от пятой жены. На момент её рождения, Карлофф снимался в «Сын Франкенштейна» и, по сообщениям прессы, прибежал в больницу прямо со съёмочной площадки в полном гриме.

Борис Карлофф умер 2 февраля 1969 года в Западном Суссексе, Англия. Ему посвящены две звезды на Голливудской аллее славы, за вклад в развитие киноиндустрии — 1737, и за вклад в развитие телевидения — 6600.

Фильмография

За свою актёрскую карьеру Борис Карлофф сыграл почти в полутора сотнях фильмов и сериалов. См. Фильмография Бориса Карлоффа.

Ссылки

• [www.karloff.com/ Официальный сайт Бориса Карлоффа  (англ.)]

Отрывок, характеризующий Борис Карлофф

– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.