Борман, Иоганна

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Иоганна Борман
Johanna Bormann

Иоганна Борман в августе 1945 года в ожидании суда
Род деятельности:

надзирательница концлагерей

Дата рождения:

10 сентября 1893(1893-09-10)

Место рождения:

Биркенфельд, Восточная Пруссия

Гражданство:

Германская империя Германская империя
Веймарская республика Веймарская республика
Третий рейх Третий рейх

Дата смерти:

13 декабря 1945(1945-12-13) (52 года)

Место смерти:

Хамельн, британская зона оккупации Германии

Иоганна Борман (нем. Johanna Bormann; 10 сентября 1893, Биркенфельд, Восточная Пруссия, Германия, — 13 декабря 1945, Хамельн, британская зона оккупации Германии) — надзирательница нескольких концентрационных лагерей Третьего рейха в период Второй мировой войны. Была приговорена к смертной казни на Бельзенском процессе и повешена.

Во время суда Борман утверждала, что она присоединилась к свите СС в 1938 году, «чтобы заработать больше денег». Первым местом её службы являлся концентрационный лагерь Лихтенбург, где она служила вместе со старшей надзирательницей Гердой «Джейн» Бернигау (нем.)[1] и ещё 49 другими женщинами из отрядов СС. В 1939 году её назначили курировать работу персонала в новом концлагере для женщин Равенсбрюк, расположенном недалеко от Берлина. В марте 1942 года Иоганна оказалась в числе тех немногих женщин, которых отобрали в качестве охранниц в концентрационный лагерь Освенцим, находящийся в Польше. Будучи женщиной невысокого роста, Борман отличалась своей жестокостью. Жертвы называли её «Ласка» (нем. Wiesel) и «Женщина с собаками»[1]. В октябре 1942 года Борман повысили до надзирательницы. Её руководителями являлись такие личности, как Мария Мандель, Марго Дрекслер и Ирма Грезе. В конечном счете Иоганна была переведена в Буды, соседний вспомогательный лагерь, где продолжала злоупотреблять своей властью над заключенными.

В 1944 году, когда потери вермахта в войне сильно возросли, Иоганну Борман перевели во вспомогательный лагерь в Гинденбурге. В январе 1945 года она возвращается в Равенсбрюк. В марте Борман пребывает в концентрационный лагерь Берген-Бельзен, расположенный около Целле, который стал её последним местом службы. В Берген-Бельзене Иоганна служила вместе с Йозефом Крамером, Ирмой Грезе и Элизабет Фолькенрат, знакомыми ей еще по Освенциму. В апреле 1945 года британские войска освободили Берген-Бельзен. В лагере было найдено свыше 10000 трупов и 60000 выживших. Освободители приказали всему персоналу лагеря из отрядов СС захоронить трупы.

Борман была арестована и допрошена военными. Позже её судили на Бельзенском процессе, который длился с 17 сентября по 17 ноября 1945 года. Суд выслушал показания, относившиеся к убийствам, совершенным Иоганной в Освенциме и Берген-Бельзене — иногда она натравливала своего «большого злого волкодава», немецкую овчарку, на беззащитных заключенных.

Иоганна Борман была признана виновной, приговорена к смертной казни и повешена вместе с Ирмой Грезе и Элизабет Фолькенрат в тюрьме города Хамельн 13 декабря 1945 года[1].

Альберт Пирпойнт, которого назначили её палачом, позже писал:

«Она хромала, когда шла по коридору, и выглядела старой и изможденной. В свои 42 года[2] её рост был немногим более пяти футов (немногим более 1,52 метров). Пока её рост измеряли, она дрожала. По-немецки она сказала: „У меня тоже есть чувства“»[3].

Напишите отзыв о статье "Борман, Иоганна"



Примечания

  1. 1 2 3 [ww2gravestone.com/people/bormann-johanna/ Bormann, Johanna "Wiesel" or "Weasel" - WW2 Gravestone] (en-US). WW2 Gravestone. Проверено 25 февраля 2016.
  2. Так в оригинале, на самом же деле ей было 52 года.
  3. Pierrepoint Albert. Executioner. — Harrap, 1974. — ISBN 0-245-52070-8.

Отрывок, характеризующий Борман, Иоганна

Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.