Борман, Мартин

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Борман.
Мартин Борман
нем. Martin Bormann<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Начальник Партийной канцелярии НСДАП
12 мая 1941 — 2 мая 1945
Предшественник: должность учреждена
Рудольф Гесс (как заместитель фюрера)
Преемник: должность упразднена
Личный секретарь фюрера
12 апреля 1943 — 30 апреля 1945
Рейхсминистр по делам партии
30 апреля — 2 мая 1945
Предшественник: должность учреждена
Адольф Гитлер (как председатель)
Преемник: должность упразднена
Начальник Штаба заместителя фюрера
1 июля 1933 — 12 мая 1941
Предшественник: должность учреждена
Преемник: должность упразднена
Рейхсляйтер
10 октября 1933 — 2 мая 1945
 
Рождение: 17 июня 1900(1900-06-17)
Вегелебен, провинция Ганновер, Германская империя
Смерть: 2 мая 1945(1945-05-02) (44 года)
Берлин, Третий рейх
Отец: Теодор Борман (1862—1903)
Мать: Антония Бернгардина Меннонг
Супруга: Герда Бух
Дети: 10 детей
Партия: НСДАП (1927—1945)
Образование: среднее специальное
Профессия: специалист по сельскому хозяйству
 
Военная служба
Годы службы: 1918
Принадлежность: Германская империя Германская империя →
Веймарская республика Веймарская республика →
Третий рейх Третий рейх
Род войск: рядовой 55-го полевого артиллерийского полка
Звание: обергруппенфюрер СА, почётный обергруппенфюрер СС
 
Награды:

Ма́ртин Бо́рман (нем. Martin Bormann; 17 июня 1900, Вегелебен — 2 мая 1945, Берлин) — немецкий государственный и политический деятель, начальник Партийной канцелярии НСДАП (1941—1945), личный секретарь фюрера (1943—1945), рейхсминистр по делам партии (30 апреля — 2 мая 1945), начальник Штаба заместителя фюрера (1933—1941), рейхсляйтер (1933—1945). К концу Второй мировой войны приобрёл значительное влияние, как личный секретарь контролируя потоки информации и доступ к Гитлеру.

В 1922 году вступил во фрайкор. За соучастие в совершённом Рудольфом Хёссом убийстве Вальтера Кадова, обвинённого нацистами в предательстве Лео Шлагетера, провёл почти год в тюрьме. В 1927 году вступил в НСДАП, где работал в страховом отделе, в 1937 году — в СС. В 1933 году был назначен начальником штаба заместителя фюрера Рудольфа Гесса.

Использовал служебное положение для расширения собственного влияния и создания бюрократического аппарата. С 1935 года исполняя обязанности личного секретаря фюрера (в 1943 году Борман был официально утверждён на этот пост), входил в ближний круг Гитлера и всюду его сопровождал, организуя начальнику брифинги и предоставляя ему сводки событий. После того, как 10 мая 1941 года Гесс самовольно вылетел в Британию для мирных переговоров, Мартин занял пост начальника Партийной канцелярии НСДАП, приняв на себя обязанности бывшего заместителя фюрера. Борман утверждал назначение гражданских руководителей и принятие нового законодательства, к концу 1943 года де-факто сконцентрировав контроль над внутренней политикой в собственных руках. Из-за возросшего влияния приобрел много соперников в лице Геббельса, Шпеера, Геринга и других нацистских лидеров. Был одним из главных сторонников гонений на христианскую церковь и преследования евреев и славян на оккупированных Германией территориях.

16 января 1945 года вслед за Гитлером переехал в Фюрербункер. После того, как его начальник покончил с собой, 2 мая в составе группы покинул рейхсканцелярию. Предположительно, совершил самоубийство на мосту близ Лертского вокзала. За военные преступления и преступления против человечности на Нюрнбергском трибунале был заочно приговорён к смертной казни через повешение. В 1972 году при раскопках были обнаружены останки Бормана.





Ранняя жизнь

Мартин Борман родился в лютеранской семье почтового служащего Теодора Бормана, имел единокровных брата и сестру от первого брака отца и брата Альберта. В 1903 году Теодор скончался, и мать братьев вновь вышла замуж[1]. Мартин учился на фермера в одном из поместий[2]:79, в июне 1918 года был призван в армию и зачислен в 55-й полевой артиллерийский полк, но на фронт так и не попал, оставаясь на гарнизонной службе в Наумбурге[3]:10. В феврале следующего года Борман был демобилизован. Некоторое время он работал на кормовой мельнице, затем нанялся управляющим большого фермерского хозяйства в Мекленбурге[4] и вступил в антисемитскую землевладельческую организацию[5]. В ходе экономического кризиса и гиперинфляции участились случаи хищения запасов продовольствия с ферм, и многие землевладельцы нанимали отряды фрайкора для охраны. Место работы Бормана не стало исключением, и в 1922 году он вступил в одно из таких подразделений под предводительством Герхарда Росбаха, где служил командиром отделения и казначеем[6].

17 марта 1924 года за помощь своему другу Рудольфу Хёссу в убийстве школьного учителя Вальтера Кадова Мартин был приговорён к году тюремного заключения[7][8]. Преступники были убеждены, что погибший выдал французским оккупационным властям планы верного члена фрайкора Лео Шлагетера по саботажу объектов французской промышленности. Шлагетер был арестован и 23 мая 1923 казнён. В ночь на 31 мая Хёсс, Борман и группа их соучастников вывезли Кадова за город, где избили Вальтера и перерезали ему горло[9]. После признания одного из нападавших полиция обнаружила тело, и в июле убийцам было предъявлено обвинение. В феврале 1925 года Борман был условно-досрочно освобождён[7] и вернулся на работу, пока в мае следующего года не переехал к матери в Тюрингию[10].

Начало партийной карьеры

В 1927 году Мартин вступил в НСДАП, после чего устроился на работу в пропагандистскую газету, принадлежавшую заместителю гауляйтера Тюрингии, затем трудился пресс-секретарём гау, однако недостаток ораторского мастерства вынудил Бормана оставить журналистику и устроиться на хозяйственную работу в штабе гау[11]. В октябре 1928 года Мартин переехал в Мюнхен, где трудился в страховом отделе СА. Изначально НСДАП выплачивала компенсации раненым и семьям убитых в столкновениях с политическими противниками через страховые компании, однако с отказом последних от этой практики в 1930 году Борман создал партийную кассу взаимопомощи, куда шли доходы, часть из которых использовалась в благотворительных целях. Каждый член НСДАП был обязан платить отчисления в фонд, за что плательщику гарантировалась компенсация увечий, полученных в ходе партийной деятельности. Выплаты из фонда осуществлялись на усмотрение Мартина[12]. В крайних случаях касса служила источником средств, которых в тот период хронически недоставало[13][14]. После успеха НСДАП на парламентских выборах 1930 года, в ходе которых партия заполучила 107 мест, число её членов сильно возросло[15], и к 1932 году в фонд поступало около 3 миллионов рейхсмарок ежегодно[16].

В 1928—1930 годах в руководстве СА Борман также отвечал за кадровые вопросы. Он основал Национал-социалистический автомобильный корпус, предшественник Национал-социалистического механизированного корпуса, координировавший эксплуатацию принадлежавшего членам партии транспорта, позже став отвечать и за обучение членов вождению[17].

Рейхсляйтер и начальник партийной канцелярии

После прихода партии к власти в январе 1933 года партийная касса была переориентирована на страхование жизни и имущества, и должность Бормана утратила карьерные перспективы. Он обратился с письмом к Рудольфу Гессу, недавно назначенному заместителем фюрера, и попросил взять его на какую-нибудь должность в политической организации НСДАП[2]:95. 1 июля он был назначен начальником Штаба заместителя фюрера Рудольфа Гесса[18][19], с 4 июля того же года по май 1941 года также был личным секретарём Гесса[20]. Штаб отвечал за разрешение конфликтов внутри НСДАП и служил промежуточным звеном между ней и государством, регулируя законодательные и управленческие вопросы[21], дублируя функции министерства внутренних дел[22]. 10 октября Борману было присвоено высшее партийное звание рейхсляйтера, в ноябре он был избран депутатом рейхстага[23]. 1 января 1937 года Мартин вступил в СС[24]. В 1938 году указом Гиммлера в знак принадлежности к старым бойцам Борману был присвоен номер билета 555[25]. К июню 1934 года Мартин вошёл в ближний круг Гитлера[26].

В 1935 году Борман получил задание проконтролировать строительные работы в Бергхофе, резиденции фюрера в Оберзальцберге. В начале 1930-х годов Гитлер приобрёл поместье, с 1925 года снимав его для отдыха. С назначением рейхсканцлером фюрер намеревался расширить и перестроить особняк, поручив работы Мартину. На его плечах также лежала ответственность за сооружение инфраструктуры комплекса, внутри которого стали селиться члены окружения фюрера, в том числе и сам Борман[27][28]. Он выступил с инициативой постройки Кельштайнхауса, чайного домика в горах над Бергхофом, и подарил строение Гитлеру на его 50-й день рождения в 1939 году. Фюрер редко посещал Кельштайнхаус, зато Мартину нравилось производить домиком впечатление на гостей[29].

Постоянно присутствуя при Гитлере, когда тот пребывал в Бергхофе, неотлучно сопровождая фюрера в поездках[30], Борман начал исполнять обязанности его личного секретаря[18][31], в том числе конспектируя беседы начальника, позже опубликованные отдельной книгой[32][33], и осуществлять контроль за его финансами — доходами от продаж «Майн Кампф» и размещения его портрета на почтовых марках. Мартин возглавлял Немецкий торгово-промышленный фонд Адольфа Гитлера, куда в первую очередь для нужд последнего поступали средства от немецких промышленников, расходовавшиеся также различными партийными функционерами[34]. В 1938 году Борман был назначен организатором очередного партийного съезда в Нюрнберге[35].

В целях укрепления собственной власти фюрер стравливал членов партийной элиты между собой и НСДАП с государственными институтами[36]. Обыкновенно он лично отдавал устные указания или передавал их через Бормана[37]. Попадание в немилость последнего означало перекрытие доступа к Гитлеру[38]. Своими интригами Борман ограничил власть Геббельса, Геринга, Гиммлера и других высокопоставленных партийных функционеров, вызвав их личную неприязнь[18][39].

С началом Второй мировой войны фюрер сконцентрировался на внешней политике и боевых действиях. Гесс, не принимавший участия в этом, вскоре стал отдаляться от Гитлера, и Борман заменил заместителя фюрера во многих из его обязанностей. Гесс был обеспокоен возможностью войны на два фронта с началом вторжения в СССР и 10 мая 1941 года в одиночку вылетел в Великобританию для мирных переговоров[40][41][42], по прибытии был арестован и провёл остаток войны в заключении. В 1946 году на Нюрнбергском процессе бывший заместитель фюрера за военные преступления был приговорён к пожизненному заключению. Гитлер расценил поступок Гесса как личное предательство[43] и заочно приговорил его к смертной казни. 12 мая пост заместителя фюрера был упразднён, его функции переданы Партийной канцелярии[20][44]. В новой должности Борман утверждал назначение на партийные должности и был подотчётен лишь Гитлеру[45]. Указом фюрера от 29 мая 1941 года Мартин Борман был наделён полномочиями рейхсминистра и тем самым вошёл в состав имперского правительства и совета министров обороны империи[3]:150—151.

Власть и влияние начальника Партийной канцелярии с ходом войны только возросли[46]. В начале 1943 года Германия начала ощущать недостаток рабочей силы, и по приказу Гитлера в целях централизации контроля над военной экономикой был создан комитет из трёх членов, куда вошли глава рейхсканцелярии Ганс Ламмерс от государства, от вооружённых сил — начальник Верховного командования вермахта фельдмаршал Кейтель и контролировавший партию Борман. «Комитет трёх» выдвигал свои предложения независимо от министров, однако последнее слово в большинстве случаев оставалось за фюрером. Опасавшиеся за свою власть государственные функционеры, в том числе Геббельс, Геринг и рейхсминистр вооружений и военной промышленности Шпеер, ополчились против комитета, но не достигли успеха в ограничении его влияния[47].

Антицерковная кампания

Несмотря на то, что программа НСДАП от 1924 года упоминала веротерпимость и заключение договора с Ватиканом, подписанного в 1933 году и предусматривавшего свободу католического вероисповедания, Гитлер считал, что религия несовместима с национал-социализмом, в чём его активно поддержал Борман[48], негативно относившийся к христианству и в 1941 году публично заявивший о противоположности нацистской идеологии и этой религии[49][50]. В политических целях фюрер планировал отложить окончательное уничтожение церкви до окончания войны[51], однако его постоянное осуждение религии убедили его подчинённых в необходимости продолжения «борьбы с церковью»[52].

В феврале 1937 года Борман издал указ о недопустимости принятия членов духовенства в партию, исключении таковых из неё и необходимости выхода из НСДАП по рукоположению в сан[53]. Хоть Мартину и не удалось добиться закрытия теологических факультетов немецких университетов, он достиг успеха в сокращении школьного преподавания богословия до 2 часов в неделю и заставил убрать распятия из классов[54]. По словам личного архитектора Гитлера Альберта Шпеера, при работе над проектом послевоенного Берлина «Столица мира Германия» Борман заявил Шпееру, что в Берлине будущего не должно быть предусмотрено мест для храмов[55].

В рамках кампании против католической церкви сотни монастырей в Германии и Австрии были конфискованы гестапо, их обитатели выкинуты на улицу[56]. В 1941 году католический епископ Мюнстера Август фон Гален в серии проповедей публично осудил антирелигиозные гонения и акцию T-4, нацистскую программу по принудительной эвтаназии инвалидов и неизлечимо больных, вызвав широкий протест духовенства против действий властей. Борман призвал Гитлера повесить мятежного епископа, однако фюрер и Геббельс из опасений придания фон Галену в таком случае статуса мученика и усиления протестных настроений не согласились с рейхсляйтером. Гитлер отложил решение вопроса до завершения войны[57].

Личный секретарь фюрера

Загруженный военными вопросами и проводивший большую часть времени в своих ставках на Восточном фронте, Гитлер стал всё больше и больше полагаться на Бормана в вопросах внутренней политики. 12 апреля 1943 года он был официально назначен на должность личного секретаря фюрера[58]. Новый пост позволил Борману, и так де-факто регулировавшему внутригерманские вопросы, официально закрепить свою власть[59].

Рейхсляйтер являлся неизменным сторонником предельно жёстких мер по отношению к евреям, жителям оккупированных территорий на Востоке и военнопленным: Борман подписал указы от 31 мая 1941 года о распространении действия расовых законов на восточные зоны оккупации, 9 октября 1942 года — о необходимости решения еврейского вопроса уничтожением (в тексте говорилось о «беспощадном применении силы») евреев в лагерях смерти, 1 июля 1943 года — о передаче полномочий по решению еврейского вопроса гестапо и лично Адольфу Эйхману[60]. Зная, что Гитлер считал славян недолюдьми, Мартин противился введению немецкого уголовного права на завоёванных восточных территориях и вместо этого поспособствовал введению военного положения для местных поляков и евреев. В указе, изданном 4 декабря 1941 года, для них вводились телесные наказания и смертная казнь даже за незначительные правонарушения[61][62].

Личный секретарь фюрера поддерживал террор рейхскомиссара Украины Эриха Коха против славянского населения, чему противился министр оккупированных восточных территорий Альфред Розенберг, бывший сторонником более лояльного отношения к местным жителям. После посещения колхозов близ Винницы обеспокоенный хорошим здоровьем и телосложением населения Борман, считая это возможной угрозой режиму, проконсультировался с Гитлером и направил Розенбергу директиву, в которой писал:
Славяне предназначены для работы на нас. Пока мы в них не нуждаемся, они могут гибнуть. Плодовитость славян нежелательна. Их образование опасно. Что до пищи, то пусть получают не более необходимого. Мы их хозяева; наши интересы стоят во главе угла.

— [63]

Вместе с Гиммлером Мартин разделил ответственность за создание 18 октября 1944 года фольксштурма, отвечая за его организацию[64]. Это народное ополчение, состоявшее из всех годных к службе мужчин в возрасте от 16 до 60 лет, плохо подготовленное и вооружённое, потеряло около 175 000 человек на Восточном фронте, не оказав какого-либо заметного влияния на продвижение советских войск[64].

Фюрербункер

16 января 1945 года Гитлер переехал в бункер[65][66] во дворе Имперской канцелярии в Берлине. 16 апреля Красная Армия начала наступательную операцию с целью захвата немецкой столицы[67], к 19 апреля начав её окружение[68]. На следующий день в свой 56-й день рождения Гитлер последний раз покинул убежище, вручив Железные кресты отличившимся бойцам Гитлерюгенда[69]. В этот же день советская артиллерия произвела первый обстрел Берлина[70]. 23 апреля брату Бормана Альберту в составе группы обитателей бункера фюрер приказал покинуть убежище и вылететь в Оберзальцберг[67]. Ранним утром 29 апреля генералы Бургдорф и Кребс, Геббельс и Борман подписали завещание Гитлера, в котором Мартин был назван министром по делам партии, де-факто её генеральным секретарём, и распорядителем имущества составителя, гросс-адмирал Дёниц — рейхспрезидентом, Геббельс — рейхсканцлером[71]. В ночь с 29 на 30 апреля фюрер женился на Еве Браун[72]. Борман и Геббельс присутствовали на свадьбе в качестве свидетелей[73].

30 апреля после полудня Гитлер и его жена совершили самоубийство: фюрер застрелился, Браун приняла цианид[74][75]. В соответствии с указаниями покойного тела четы были сожжены во дворе рейхсканцелярии. Позже в тот же день Геббельс и его жена покончили с собой[76]. 2 мая войска берлинского гарнизона во главе с генералом Вейдлингом безоговорочно капитулировали[77].

Смерть

Показания Артура Аксмана

1 мая около 11 часов вечера Борман покинул Фюрербункер, вместе с врачом СС Людвигом Штумпфеггером, рейхсюгендфюрером Артуром Аксманом и личным пилотом Гитлера Гансом Бауром составив группу, пытавшуюся пробиться из советского окружения[78]. При рейхсляйтере была копия завещания фюрера. Группа пешком добралась до тоннеля метро до станции Фридрихштрассе, где разделилась[79][80]. Несколько партийных функционеров, в числе которых был сопровождаемый Штумпфеггером Борман, пытались пересечь реку Шпрее по мосту, прячась за танком «Тигр II», который был обстрелян советской артиллерией и уничтожен, в результате чего рейхсляйтер и врач СС были ранены. С третьей попытки им в составе группы беглецов удалось перейти мост[79]. Борман, Штумпфеггер и Аксман направились вдоль железнодорожных путей к станции Лертер, где рейхсюгендфюрер отделился от остальных. Наткнувшись на советский патруль, он повернул назад и на мосту у стрелочного перевода наткнулся на тела рейхсляйтера и врача СС[81][82]. Аксман не имел времени удостовериться в причине смерти Бормана и Штумпфеггера[83]. Так как тело Мартина поначалу так и не было найдено, долгие годы его судьба оставалась под вопросом[84].

Нюрнбергский процесс

В хаосе первых послевоенных дней сообщалось об обнаружении Бормана в Аргентине, Испании и других странах[85]. Его жена была помещена под наблюдение на случай, если он свяжется с ней[86]. Многолетний шофёр рейхсляйтера заявил, что видел его в июле 1946 года в Мюнхене[87]. В СМИ была опубликована информация о привлечении Бормана к суду[88].

Трибунал в Нюрнберге начался 20 ноября 1945 года. Из-за недостатка доказательств гибели обвиняемого 15 октября 1946 года он был заочно[89] приговорён к смертной казни через повешение за подготовку войны, военные преступления и преступления против человечности с примечанием, что в случае появления доказательств невиновности рейхсляйтера приговор может быть обжалован[90]. Адвокат обвиняемого Фридрих Бергольд тщетно пытался убедить судей в том, что его подзащитный мёртв, а его власть была не столь широка, что Бергольду не удалось доказать из-за тайного характера действий Бормана[87]. Суд постановил, что на нём лежит ответственность за создание и опубликование большей части немецкого антисемитского законодательства[91].

Обнаружение останков

На протяжении многих лет предпринимались бесплодные попытки установить местонахождение рейхсляйтера, в том числе ЦРУ и правительством ФРГ[92]. Последнее в 1964 году предложило вознаграждение в 100 000 марок за информацию, которая поможет в поимке Бормана[93]. О его обнаружении продолжали поступать сообщения со всего мира[46][94]. В своих мемуарах руководитель Федеральной разведывательной службы и бывший офицер нацистской разведки Рейнхард Гелен утверждал, что Мартин был советским агентом и сбежал в Москву[95]. Охотник за нацистами Симон Визенталь полагал, что Борман скрывался в Южной Америке[96]. В 1971 году западногерманское правительство прекратило поиски[97].

В 1963 году бывший почтовый работник Альберт Крумнов сообщил полиции, что 8 мая 1945 года советскими солдатами ему и его коллегам было приказано похоронить два мужских трупа, обнаруженных на железнодорожном мосту близ станции Лертер. Один из погибших был одет в униформу вермахта, другой — лишь в нижнее бельё[98]. Один из сослуживцев Крумнова обнаружил на раздетом теле расчётную книжку на имя врача СС Людвига Штумпфеггера[99] и отдал её своему начальнику, а тот — военнослужащим Красной Армии, вскоре уничтожившим документ. По словам Крумнова, погибшие были захоронены в братской могиле близ дома 63 по улице Инвалиденштрассе[100].

В ходе раскопок, проведённых по наводке Крумнова и Аксмана 20—21 июля 1965 года, трупы так и не были обнаружены[101]. 7 декабря 1972 года в ходе строительных работ в 12 метрах от указанного ранее места были найдены человеческие останки[102], в челюстях которых обнаружены стеклянные осколки, что дало повод предположить, что погибшие покончили с собой, отравившись цианистым калием[103]. Записи, по памяти воспроизведённые личным дантистом Гитлера доктором Блашке, помогли опознать одни из останков как принадлежавшие Борману. Повреждения ключицы, совпавшие с полученной при автоаварии в 1939 году травмой, размер скелета и форма черепа подтвердили гипотезу. По росту было установлено, что второе из найденных тел являлось останками Штумпфеггера[102]. Наложение черепов на фотографии дало полное совпадение[103]. В начале 1973 года для подтверждения личностей погибших была осуществлена реконструкция их лиц, вскоре после чего правительство ФРГ объявило рейхсляйтера умершим. Из-за возможной надобности в дальнейших судебно-медицинских экспертизах в будущем родственникам покойного не разрешили кремировать труп[104].

Принадлежность обнаруженных останков Борману была окончательно доказана в 1998 году после проведённой по заказу немецкого правительства экспертизы ДНК, затем они были сожжены и развеяны над Балтийским морем 16 августа 1999 года[105].

Оценка деятельности

Взгляды на историческую роль Бормана разнятся: Геббельс, по воспоминаниям Шпеера, охарактеризовал Мартина как «доктринёра с огромными амбициями», сам автор называл его «мастером интриги»[106], в то время как его биограф Джеймс Макговерн считал, что нельзя однозначно сказать, слепо ли он следовал приказам Гитлера или же имел собственные цели[107]: рейхсминистр военной промышленности писал, что распоряжения шефа Партийной канцелярии не противоречили словам Гитлера. Он ценил личного секретаря за точность[106] и исполнительность[107], и в конце концов тот стал незаменим для фюрера[106]. По мнению немецкого историка Германа Вайса, современники Бормана недооценивали его, однако после смерти сделали из рейхсляйтера козла отпущения, повесив на него преступления нацистского режима[108].

Личная жизнь

По воспоминаниям Шпеера, рейхсляйтер отличался неотёсанностью[109] и прямолинейностью[110] и заискивал перед вышестоящими, но не жаловал подчинённых[109]. Он был закрытым человеком[107]. Макговерн предположил, что за долгие годы совместной работы служба Гитлеру стала делом жизни Мартина, и после смерти фюрера рейхсляйтер был крайне подавлен[111]. Шеф партийной канцелярии обладал крепким здоровьем, но иногда жаловался на головные боли[107].

2 сентября 1929 года Мартин женился на 19-летней дочери председателя Высшего партийного суда НСДАП Вальтера Буха Герде. В качестве свидетелей на свадьбе присутствовали Гитлер и Гесс. Фюрер был частым гостем в доме Бухов, где с ним и познакомился Борман[112][113]. У него было несколько любовниц, в том числе актриса Маня Беренс[114].

В браке родились[105]:

  • Мартин Адольф (1930—2013)[115] — католический священник и миссионер, работавший в Африке. Позже вышел из сана и женился[116]. Был назван в честь своего крёстного отца Адольфа Гитлера[117];
  • Ильза (1931—1958) — названа в честь своей крёстной матери Ильзы Гесс[118]. После перелёта мужа последней в Великобританию была переименована в Айке[119];
  • Ирмгард (род. в 1933);
  • Рудольф Герхард (род. в 1934) — назван в честь своего крёстного отца Рудольфа Гесса, после перелёта которого в Великобританию был переименован в Гельмута[119];
  • Генрих Гуго (род. в 1936) — назван в честь своего крёстного отца Генриха Гиммлера;
  • Ева Ута (род. в 1938);
  • Герда (род. в 1940);
  • Фриц Хартмут (род. в 1942);
  • Фолькер (1943—1946).

После авианалёта союзников на Оберзальцберг 25 апреля 1945 года жена Бормана вместе с детьми направилась в Италию, где и скончалась 25 апреля 1946 года от рака в Мерано[120]. Дети Мартина пережили войну и воспитывались в приютах[117].

Напишите отзыв о статье "Борман, Мартин"

Примечания

  1. ↑ Lang, 1979, pp. 16–18.
  2. ↑ 1 2 Kurt Pätzold und Manfred Weißbecker. Rudolf Heß – Der Mann an Hitlers Seite. — 1. Auflage. — Leipzig: Militzke, 2003. — ISBN 3-86189-609-5.
  3. ↑ 1 2 Peter Longerich. Hitlers Stellvertreter. Führung der Partei und Kontrolle des Staatsapparates durch den Stab Heß und die Partei-Kanzlei Bormann. — München: K. G. Saur Verlag, 1992. — ISBN 3-598-11081-2.
  4. ↑ Lang, 1979, pp. 22–23.
  5. ↑ McGovern, 1968, p. 12.
  6. ↑ McGovern, 1968, p. 13.
  7. ↑ 1 2 Lang, 1979, p. 40.
  8. ↑ Miller, 2006, p. 147.
  9. ↑ McGovern, 1968, pp. 13–14.
  10. ↑ Lang, 1979, p. 43.
  11. ↑ Lang, 1979, pp. 45–46.
  12. ↑ Lang, 1979, pp. 49–51.
  13. ↑ Lang, 1979, p. 60.
  14. ↑ McGovern, 1968, p. 20.
  15. ↑ Lang, 1979, p. 57.
  16. ↑ Lang, 1979, p. 63.
  17. ↑ Lang, 1979, p. 55.
  18. ↑ 1 2 3 Evans, 2005, p. 47.
  19. ↑ Lang, 1979, pp. 74–77.
  20. ↑ 1 2 Miller, 2006, p. 148.
  21. ↑ Lang, 1979, p. 78.
  22. ↑ Lang, 1979, p. 126.
  23. ↑ Lang, 1979, p. 79.
  24. ↑ Miller, 2006, pp. 146, 148.
  25. ↑ Miller, 2006, p. 146.
  26. ↑ Lang, 1979, pp. 84, 86.
  27. ↑ Speer, 1971, pp. 128–129.
  28. ↑ Lang, 1979, pp. 108–109.
  29. ↑ Lang, 1979, pp. 121–122.
  30. ↑ Lang, 1979, pp. 118, 121.
  31. ↑ Fest, 1970, p. 131.
  32. ↑ McGovern, 1968, p. 96.
  33. ↑ Speer, 1971, p. 142.
  34. ↑ Speer, 1971, pp. 131–132.
  35. ↑ Lang, 1979, p. 123.
  36. ↑ Kershaw, 2008, p. 323.
  37. ↑ Kershaw, 2008, p. 377.
  38. ↑ McGovern, 1968, p. 64.
  39. ↑ Speer, 1971, p. 132.
  40. ↑ Evans, 2008, p. 167.
  41. ↑ Shirer, 1960, p. 837.
  42. ↑ Sereny, 1996, p. 321.
  43. ↑ Sereny, 1996, p. 240.
  44. ↑ Shirer, 1960, p. 838.
  45. ↑ McGovern, 1968, p. 63.
  46. ↑ 1 2 Hamilton, 1984, p. 94.
  47. ↑ Kershaw, 2008, pp. 749–753.
  48. ↑ Speer, 1971, p. 175.
  49. ↑ Evans, 2005, p. 253.
  50. ↑ Shirer, 1960, p. 234, 240.
  51. ↑ Bullock, 1999, p. 389.
  52. ↑ Kershaw, 2008, p. 382.
  53. ↑ Lang, 1979, pp. 149–150.
  54. ↑ Lang, 1979, pp. 152–154.
  55. ↑ Speer, 1971, p. 242.
  56. ↑ Lang, 1979, p. 221.
  57. ↑ Evans, 2008, pp. 97–99.
  58. ↑ Kershaw, 2008, p. 752.
  59. ↑ Speer, 1971, pp. 333–334.
  60. ↑ Miller, 2006, p. 152.
  61. ↑ Lang, 1979, pp. 179–181.
  62. ↑ Longerich, 2012, p. 439.
  63. ↑ McGovern, 1968, pp. 78–79.
  64. ↑ 1 2 Kershaw, 2008, pp. 858–859.
  65. ↑ McGovern, 1968, p. 154.
  66. ↑ Kershaw, 2008, p. 894.
  67. ↑ 1 2 Joachimsthaler, 1999, p. 98.
  68. ↑ Beevor, 2002, pp. 217–233.
  69. ↑ Beevor, 2002, p. 251.
  70. ↑ Beevor, 2002, p. 255.
  71. ↑ Joachimsthaler, 1999, p. 187.
  72. ↑ Lang, 1979, p. 391.
  73. ↑ Beevor, 2002, p. 343.
  74. ↑ Kershaw, 2008, p. 955.
  75. ↑ MI5, Hitler's Last Days.
  76. ↑ Joachimsthaler, 1999, pp. 286, 287.
  77. ↑ Beevor, 2002, p. 386.
  78. ↑ Miller, 2006, p. 151.
  79. ↑ 1 2 Beevor, 2002, pp. 382–383.
  80. ↑ McGovern, 1968, p. 397.
  81. ↑ Le Tissier, 2010, p. 188.
  82. ↑ Trevor-Roper, 2002, p. 193.
  83. ↑ Beevor, 2002, p. 383.
  84. ↑ McGovern, 1968, pp. 158–159.
  85. ↑ McGovern, 1968, pp. 172, 174.
  86. ↑ McGovern, 1968, p. 173.
  87. ↑ 1 2 McGovern, 1968, p. 177.
  88. ↑ McGovern, 1968, pp. 167–168.
  89. ↑ McGovern, 1968, p. 169.
  90. ↑ McGovern, 1968, p. 178.
  91. ↑ Lang, 1979, p. 229.
  92. ↑ Whiting, 1996, pp. 127.
  93. ↑ Whiting, 1996, p. 144.
  94. ↑ Whiting, 1996, pp. 98–99, 101.
  95. ↑ Whiting, 1996, pp. 162–164.
  96. ↑ Levy, 2006, p. 165.
  97. ↑ Whiting, 1996, p. 191.
  98. ↑ Lang, 1979, p. 417.
  99. ↑ Whiting, 1996, p. 200.
  100. ↑ Whiting, 1996, pp. 136–137.
  101. ↑ Lang, 1979, pp. 421–422.
  102. ↑ 1 2 Whiting, 1996, pp. 217–218.
  103. ↑ 1 2 Lang, 1979, p. 432.
  104. ↑ Lang, 1979, pp. 410, 437.
  105. ↑ 1 2 Miller, 2006, p. 154.
  106. ↑ 1 2 3 Speer 1971, Intrigues
  107. ↑ 1 2 3 4 McGovern 1968, Secretary of the Führer
  108. ↑ Hermann Weiß. Biographisches Lexikon zum Dritten Reich. — S. Fischer Verlag, 1998. — С. 51. — 502 с. — ISBN 3-10-091052-4.
  109. ↑ 1 2 Speer 1971, Obersalzberg
  110. ↑ Speer, 1971, A Day in the Chancellery.
  111. ↑ McGovern, 1968, A Reminder.
  112. ↑ Lang, 1979, pp. 52–53.
  113. ↑ McGovern, 1968, pp. 20–21.
  114. ↑ Lang, 1979, p. 326.
  115. ↑ Traueranzeigen: Martin Bormann.
  116. ↑ Lang, 1979, p. 388.
  117. ↑ 1 2 McGovern, 1968, p. 189.
  118. ↑ Lang, 1979, p. 58.
  119. ↑ 1 2 Lang, 1979, p. 187.
  120. ↑ Lang, 1979, pp. 387–388.

Литература

  • Beevor Antony. Berlin: The Downfall 1945. — New York: Viking-Penguin, 2002. — ISBN 978-0-670-03041-5.
  • Bullock Alan. Hitler: A Study in Tyranny. — New York: Konecky & Konecky, 1999. — ISBN 978-1-56852-036-0.
  • Evans Richard J. The Third Reich in Power. — New York: Penguin Group, 2005. — ISBN 978-0-14-303790-3.
  • Evans Richard J. The Third Reich at War. — New York: Penguin Group, 2008. — ISBN 978-0-14-311671-4.
  • Fest Joachim C. The Face of the Third Reich: Portraits of the Nazi Leadership. — New York: Pantheon, 1970. — ISBN 978-0-394-73407-1.
  • Hamilton Charles. Leaders & Personalities of the Third Reich, Vol. 1. — San Jose, CA: R. James Bender Publishing, 1984. — ISBN 0-912138-27-0.
  • Joachimsthaler Anton. The Last Days of Hitler: The Legends, the Evidence, the Truth. — London: Brockhampton Press, 1999. — ISBN 978-1-86019-902-8.
  • Kershaw Ian. Hitler: A Biography. — New York: W.W. Norton & Co, 2008. — ISBN 0-393-06757-2.
  • Lang Jochen von. The Secretary. Martin Bormann: The Man Who Manipulated Hitler. — New York: Random House, 1979. — ISBN 978-0-394-50321-9.
  • Le Tissier Tony. Race for the Reichstag: The 1945 Battle for Berlin. — Barnsley, South Yorkshire: Pen and Sword, 2010. — ISBN 978-1-84884-230-4.
  • Levy Alan. Nazi Hunter: The Wiesenthal File. — Revised 2002. — London: Constable & Robinson, 2006. — ISBN 978-1-84119-607-7.
  • Longerich Peter. Heinrich Himmler: A Life. — Oxford; New York: Oxford University Press, 2012. — ISBN 978-0-19-959232-6.
  • McGovern James. Martin Bormann. — New York: William Morrow & Company, 1968.
  • Miller Michael. Leaders of the SS and German Police, Vol. 1. — San Jose, CA: R. James Bender, 2006. — ISBN 978-93-297-0037-2.
  • Sereny Gitta. Albert Speer: His Battle With Truth. — New York: Vintage, 1996. — ISBN 978-0-679-76812-8.
  • Shirer William L. The Rise and Fall of the Third Reich. — New York: Simon & Schuster, 1960. — ISBN 978-0-671-62420-0.
  • Speer Albert. Inside the Third Reich. — New York: Avon, 1971. — ISBN 978-0-380-00071-5.
  • Trevor-Roper Hugh. The Last Days of Hitler. — London: Pan Books, 2002. — ISBN 978-0-330-49060-3.
  • Whiting Charles. The Hunt for Martin Bormann: The Truth. — London: Pen & Sword, 1996. — ISBN 0-85052-527-6.

Ссылки

  • Rees, Laurence, Kershaw, Ian. [www.bbc.co.uk/programmes/b01p01pm The Dark Charisma of Adolf Hitler]. BBC. Проверено 6 сентября 2014.
  • [www.mi5.gov.uk/home/about-us/who-we-are/mi5-history/world-war-ii/hitlers-last-days.html Hitler's last days: Preparations for death]. Security Service (MI5). Проверено 1 августа 2014.
  • [www.holocaustresearchproject.org/holoprelude/bormann.html Martin Bormann: «The Brown Eminence»] (англ.). Holocaust Education & Archive Research Team. Проверено 22 апреля 2016.
  • [waz.trauer.de/Traueranzeige/Martin-Bormann Traueranzeigen: Martin Bormann] (нем.). Westfälische Rundschau (15 March 2013). Проверено 1 июля 2014.
  • Karacs, Imre (4 May 1998). «[www.independent.co.uk/news/dna-test-closes-book-on-mystery-of-martin-bormann-1161449.html DNA test closes book on mystery of Martin Bormann]». The Independent (Independent Print Limited). Проверено 26 July 2014.
Смертная казнь
Тюремное заключение
Оправданы
Решение не принято
Внесены в список обвиняемых,
но не предстали перед судом

Мартин Борман (пропал без вести*) • Густав Крупп (по состоянию здоровья) • Роберт Лей (покончил с собой)

* Покончил с собой 2 мая 1945


Отрывок, характеризующий Борман, Мартин

– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Борман,_Мартин&oldid=81534814»