Боровиковский, Александр Львович

Александр Львович Боровиковский
Александр Львович Боровиковский
Дата рождения:	14 (26) ноября 1844(1844-11-26)
Место рождения:	Полтава
Дата смерти:	20 ноября (3 декабря) 1905(1905-12-03) (61 год)
Место смерти:	Санкт-Петербург
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Род деятельности:	юриспруденция, литература

Алекса́ндр Льво́вич Боровико́вский (1844—1905) — русский юрист, тайный советник, учёный и поэт. Участник ряда крупнейших судебных политических процессов в Российской империи. Сподвижник русского юриста Анатолия Кони. Сотрудник журнала «Отечественные записки», автор поэтических произведений, имевших популярность в конце XIX — начале XX века. Сын малорусского писателя Льва Ивановича Боровиковского.

Биография

Первые годы

Родился 14 октября 1844 года в Полтаве в семье известного малорусского писателя и этнографа Льва Боровиковского. Окончил юридический факультет Харьковского Императорского университета и был оставлен при кафедре истории русского права. С 1868 года, увлечённый практическими проблемами происходившей в стране судебной реформы Александра Второго, начал работу в адвокатуре на должности присяжного поверенного в Харькове, где познакомился с юристом Анатолием Кони.

Юридическая деятельность

После назначения Кони прокурором Санкт-Петербургского окружного суда перешел вместе с ним на пост товарища прокурора Санкт-Петербургского окружного суда, от которого заслужил высокую оценку в процессе своей работы.

В 1874 году возвратился к адвокатуре, теперь уже в Санкт-Петербурге. Судебная практика началась с курьезной ситуации, когда Боровиковский был уличён в том, что помогал составить кассационную жалобу купцу-миллионеру Овсянникову, который умышленно поджёг собственную мельницу, получив от него гонорар в 5 тысяч рублей. Действия получили огласку и были встречены неодобрительно в юридической среде столицы. Впоследствии он вынужден был отказаться от этих средств, передав их на благотворительность.

С 1875 года вместе с другими известными адвокатами принимал участие в ряде громких судебных дел. Совместно с В. Д. Спасовичем, А. В. Лохвицким и А. И. Языковым занимался защитой доверителей в громком деле о фиктивном духовном завещании от имени капитана Седкова и во время этого дела оппонировал своему бывшему наставнику Анатолию Кони. На процессе удалось добиться полного оправдания своих подзащитных. Участвовал в крупных политических процессах 1870-х годов — «50-ти» и «193-х», где использовал свои юридические и литературные таланты чтобы оправдать политических преступников и добиться для них снисхождения и смягчения наказаний.

Адвокатурой занимался до начала 1880-х, после чего оставил её из-за несоответствия результатов судебных реформ своему видению судебной практики. Был принят в Одесскую судебную палату, занялся научной работой и был назначен профессором кафедры права в Новороссийском университете. Добился определённых результатов как учёный в области гражданского и уголовного права. Издал научные труды «Отчет судьи» (3 выпуска в 1891, 1892 и 1894 годах), получила известность его статья «Закон и судейская совесть». Боровиковскому принадлежит также ряд статей по вопросам гражданского права и процесса, напечатанных в старом и новом «Журналах Министерства Юстиции», в «Журнале Гражданского и Уголовного права» и этюд «Женская доля по малороссийским песням» (1879). Боровиковскому как учёный внёс вклад в обобщение задач и идеалов русской судебной практики как образцами практического судебного творчества так и публикацией изданий «Законы гражданские» и «Устав гражданского судопроизводства», которые представляют собой последовательное разъяснение основных источников русского гражданского права и процесса по данным кассационной практики.

С 1894 года повторно переведён в Санкт-Петербург на должность помощника статс-секретаря Государственного совета. В 1895 году назначен обер-прокурором гражданского кассационного департамента Правительствующего Сената, а в 1899 году — его сенатором.

Литературная деятельность

Боровиковский проявлял спосбности к литературной деятельности, сотрудничал с журналом «Отечественные записки». Дружил и сотрудничал с такими крупными литературными деятелями Российской империи как писатель Михаил Салтыков-Щедрин, поэт Николай Некрасов и другими.

После процесса 50-ти написал стихотворение «К судьям», опубликованное затем в 1877 году а журнале Лаврова «Вперед», что было необычным в практике политических дел в Российской империи и в дальнейшем не повторялось. Широкую известность приобрело также его стихотворение «Ессе homo».

Пользовался популярностью в литературной среде и в кругу революционной молодежи. Писал баллады и элегии, отличавшиеся афористичностью и ясностью представления мысли. Один из его афоризмов: «Ты сосчитал на солнце пятна — и проглядел его лучи» имел популярность у современников, применялся в прессе того времени.

Смерть

Умер 27 ноября 1905 года в Санкт-Петербурге. Похоронен в Санкт-Петербурге на Новодевичьем кладбище.

На его смерть Кони написал:

Он умер, однако, хотя и не молодым, но и не состарившимся человеком, внезапно, среди оживленной деятельности. Память о нём будет долго жить среди знавших его, а будущим слугам Судебных уставов надо будет учиться у него уменью примирять толкования холодного закона с сострадательным отношением к условиям и тяжести гражданского быта. В одном из своих шутливых стихотворений он сказал:

Вчера гулял я по кладбищу,

Читая надписи могил.

Двум-трем сказал: «Зачем ты умер?»

А остальным: «Зачем ты жил?»

Теперь и он лежит на кладбище, но каждый, кто читал или знал его, не задаст себе вопроса: «Зачем он жил?» — и в наше, бедное людьми, время с грустью, быть может, спросит: «Зачем он умер?».

Оценки

Юрист Анатолий Кони так описал деятельность Боровиковского во время их сотрудничества:

Несмотря на то, что в мое время (1871—1875) состав гражданских отделений был превосходен по знаниям, опыту и талантливости большинства входивших в него товарищей председателя и членов, Боровиковский почти сразу приобрел среди них авторитет и уважение.

Русский писатель Викентий Вересаев оставил о Боровиковском свидетельство:

А. Л. Боровиковский — в [18]70-х гг. лучший после Некрасова поэт «Отечественных записок», очень несправедливо забытый. Молодежь того времени списывала его стихи и учила наизусть, а он даже не издал их отдельною книжкой, став впоследствии крупным деятелем по судебному ведомству и автором специальных трудов по гражданскому праву

Литература

• [dlib.rsl.ru/viewer/01004161228#?page=286 Альманах современных русских государственных деятелей]. — СПб.: Тип. Исидора Гольдберга, 1897. — С. 224.

Ссылки

• [www.rulex.ru/01020621.htm Биография]
• [az.lib.ru/b/borowikowskij_a_l/text_0020.shtml Биографическая справка] / А. Л. Боровиковский. Стихотворения // Поэты-демократы 1870-1880-х годов. — Л., «Советский писатель», 1968

Отрывок, характеризующий Боровиковский, Александр Львович

пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]