Борьба за статус бенгальского языка

Движе́ние за госуда́рственный ста́тус бенга́льского языка́, также известное в Бангладеш как «Языковое движение» (бенг. ভাষা আন্দোলন; бхаша андолон) — политическое движение в Бангладеш (в то время — Восточный Пакистан), послужившее началом политического процесса, приведшего к отделению Восточного Пакистана от Пакистана и образованию независимого государства Бангладеш. Жители региона выступали за придание бенгальскому языку официального статуса, чтобы им можно было пользоваться в государственных структурах, он был языком обучения, а также в письменном виде присутствовал в СМИ, на валюте и марках.

После ухода англичан с полуострова Индостан в 1947 году было образовано Государство Пакистан, состоявшее из двух частей, отдалённых друг от друга на 1600 километров. Эти регионы резко различались по культуре и языку: в Западном Пакистане преобладал язык урду, а в Восточном — бенгальский. Однако в 1948 году правительство Пакистана объявило урду единственным официальным языком на всей территории Пакистана. Решение правительства вызвало недовольство большинства населения Восточного Пакистана. Однако правительство Пакистана не только не учло требований жителей восточных провинций, но и запретило демонстрации в поддержку бенгальского языка. При подавлении демонстрации студентов в Дакке 21 февраля 1952 года несколько человек погибли. Случившиеся события привели к массовым протестам, сопротивление возглавила Авами Лиг. В ходе противостояния бенгальский язык получил статус государственного (1956 год). В память об этих событиях по решению ЮНЕСКО 21 февраля отмечается как Международный день родного языка. Этот день символизирует права национальных меньшинств на признание своего языка.

Движение за статус языка привело к росту самосознания бенгальского народа. Оно привело к появлению движения шести пунктов, впоследствии вылившемуся в войну за независимость и Третью индо-пакистанскую войну 1971 года. После её окончания Восточный Пакистан отделился в самостоятельное государство Бангладеш. 21 февраля в Бангладеш отмечается как национальный праздник — День Родного Языка. В память о погибших студентах в Дакке установлен памятник Шахид-минар.

Предыстория

Современные Пакистан и Бангладеш были частью единой Индии во время британского колониального правления. С середины XIX века политические и религиозные лидеры продвигали урду как лингва франка для индийских мусульман; в числе таких людей были Абдул-Хак, Саид Ахмад-хан, Наваб Вакар-уль-Мульк и Наваб Салимулла. Урду — индоарийский язык индоиранской ветви индоевропейских языков. Он развивался из апабхранши (последняя стадия развития среднего индоарийского языка) под влиянием персидского, арабского и тюркских языков на территории Южной Азии в период существования Делийского султаната и Могольской империи. Урду и его родственное арабскому письмо местные мусульмане считали жизненно важными элементами исламской культуры Индии; язык хинди и письмо деванагари считались, соответственно, краеугольными камнями индуистской культуры.

В то время, как на севере Индии среди мусульман набирал популярность урду, мусульмане восточной провинции Бенгалия в основном использовали бенгальский язык. Он принадлежит к восточной группе индоарийских языков, которые отделились от восточных средних индо-арийских языков примерно в 1000 году н. э. и получили значительное развитие во время Бенгальского Возрождения. Уже в конце XIX века такие социальные активисты как исламофеминистка Рокея Бегум использовали бенгальский язык для того, чтобы их тексты были более понятны народу; другой целью было сделать бенгальский современным литературным языком. Сторонники бенгальского оппонировали урду ещё до разделения Индии, когда делегаты из Бенгалии воспротивились идее выбора урду языком международного общения индийских мусульман на съезде Всеиндийской мусульманской лиги в Лакхнау в 1937 году. Мусульманская лига стала инициатором создания Пакистана, независимого от Британской Индии мусульманского государства.

Начало движения

После разделения Индии в 1947 году 44 миллиона бенгалоговорящих людей из Восточной Бенгалии, стали жителями Доминиона Пакистан общим населением 64 миллиона человек. Тем не менее, в правительстве, вооружённых силах и на госслужбе в доминионе преобладали люди из западной части страны. В 1947 году ключевая резолюция образовательного саммита в Карачи содержала предложение сделать урду единственным государственным языком страны, а также единственным языком СМИ и образования. Это немедленно вызвало массовые протесты. Студенты из Дакки под управлением Абула Кашема, секретаря бенгальской культурологической организации Тамаддун Маджлиш вышли на демонстрации, требуя принятия бенгальского официальным языком доминиона и разрешения преподавать на нём в образовательных учреждениях Восточной Бенгалии. Несмотря на это, федеральная комиссия вычеркнула бенгальский из списка разрешённых предметов обучения и удалила его с печатей и денежных знаков. Министр образования Фазлур Рахман активно проводил подготовку к объявлению урду единственным государственным языком Доминиона Пакистан. Общественность была разгневана; студенты Даккского университета встретились на собрании 8 декабря 1947 года, где официально потребовали придания бенгальскому статуса государственного. По Дакке прошли организованные студентами процессии и митинги.

Ведущие бенгальские учёные выдвигали тезисы против мнения о том, что урду должен быть единственным государственным языком. Лингвист Мухаммад Шахидулла обратил внимание на то, что урду не родной ни для одной части Пакистана, сказав, что урду подходит для того, чтобы быть вторым языком государства. Писатель Абдул Мансур Ахмед сказал, что, если урду станет государственным языком, то образованная часть общества Восточной Бенгалии станет считаться неграмотной, и не будет допущена на государственные должности. Первая организация, выступающая за придание бенгальскому статуса национального, «Растрабхаса Санграм Паришад», появилась в конце декабря 1947 года. Возглавил её профессор Нурул Хук Буиян. Позже член парламента Шамсул Хук собрал комитет для продвижения бенгальского в качестве государственного языка. Член ассамблеи Дирендранат Датта предложил к рассмотрению законопроект, разрешающий использование бенгальского в государственных делах. Предложение Датты поддержали несколько законодателей и население региона. Премьер-министр Пакистана и Мусульманская лига денонсировали законопроект, усмотрев в нём попытку разделить пакистанский народ.

События 1948 года

Студенты Даккского университета и других высших учебных заведений организовали забастовку 11 марта 1948 года, протестуя против исключения бенгальского языка из официальной сферы, включая денежные знаки, печати и задания для поступающих на флот. Требование бастующих не изменилось: они хотели принятия бенгальского официальным языком. Политические лидеры (в частности, Шамсул Хук, Шаукат Али, Кази Голам Махбуб, Оли Ахад, Абдул Вахед) также участвовали в забастовках. Один из лидеров протестов, Мохаммад Тоаха, был госпитализирован в результате попытки украсть оружие у полицейского.

11 марта после полудня был организован митинг против жестокости полиции и арестов. Группа студентов пыталась пройти маршем к дому главного министра Хаваджи Назимуддина, но их остановили перед зданием суда. Тогда протестующие сменили направление и пошли к секретариату. Полицейские попытались разогнать процессию, ранив нескольких студентов и организаторов, включая Абдула Касема Фазлула Хука. В следующие четыре дня на улицах произошло несколько новых забастовок. После этого главный министр Назимуддин подписал с лидерами протестующих студентов договорённость, согласившись с несколькими пунктами их требований, но не с требованием сделать бенгальский государственным.

В разгар беспорядков, 19 марта 1948 года, в Дакку прибыл генерал-губернатор Пакистана Мухаммад Джинна. На приёме 21 марта он заявил, что языковая проблема была создана пятой колонной с целью разделить мусульман Пакистана, а также что «урду и только урду» олицетворяет дух мусульманской нации и останется государственным языком, а несогласных с его взглядами назвал врагами Пакистана. Джинна произнёс аналогичную речь на естественнонаучном факультете университета Дакки 24 марта. В обоих случаях Джинну периодически перебивал гул толпы. Джинна созвал собрание государственного языкового комитета и денонсировал соглашения Назимуддина со студенческими лидерами. Перед отъездом Джинна произнёс речь на радио 28 марта. В ней он снова озвучил свою политику «урду и только урду».

27 ноября 1948 года Гулам Азам от имени студентов Даккского университета передал меморандум премьер-министру Пакистана Лиакат Али Хану, в котором просил сделать бенгальский официальным языком Пакистана. В тот момент Гулам Азам был генеральным секретарём союза студентов Даккского университета.

Вскоре после этого правительством был сформирован Языковой комитет Восточной Бенгалии под предводительством Мауланы Акрама Хана, который должен был предоставить отчёт по языковой проблеме. Комитет закончил отчёт 6 декабря 1950, но его не публиковали вплоть до 1958 года. Предложение комитета заключалось в записи бенгальского арабским письмом, что должно было разрешить конфликт.

События 1952 года

В 1952 году восточнопакистанские студенты-бенгальцы начали массовые протесты против объявления урду государственным языком Пакистана, несмотря на преобладание в стране носителей бенгальского. В течение протестов несколько студентов погибли.

Споры «урду или бенгали» вспыхнули с новой силой после того, как новый генерал-губернтор Пакистана, Хаваджа Назимуддин, жёстко высказался в защиту политики «только урду» 27 января 1952 года. 31 января на встрече в Университете Дакки был сформирован «Центральный комитет по языковым вопросам», его председателем стал Абдул Бхашани. Предложение записывать бенгальский арабским письмом, выдвинутое правительством, было с негодованием отвергнуто. Комитет назначил всеобщий уличный протест на 21 февраля. Студенты собрались близ Даккского университета 4 февраля и потребовали у правительства отменить предложение об арабице, а также настаивали на признании бенгальского. Готовясь к демонстрациям, правительство запретило несанкционированные собрания более чем по трое.

21 февраля

В девять часов утра студенты начали собираться у университета вопреки запрету. Полиция окружила общежитие. К 11:15 студенты, находившиеся у ворот университета, попытались прорвать окружение. Полиция стала распылять слезоточивый газ у ворот для устрашения. Группа протестующих бежала к Медицинскому колледжу, а остальные вернулись к зданиям университета в полицейском оцеплении. Проректор попросил полицейских прекратить атаку и приказал студентам покинуть университет. Тем не менее, полиция арестовала нескольких студентов, решивших уйти. Аресты разгневали протестующих, они собрались у здания Законодательного собрания и перекрыли вход, требуя от них настоять на своём. Когда группа студентов решила ворваться в здание, полиция открыла огонь и убила несколько человек. Новости об убийствах быстро распространились по городу, начались беспорядки. Магазины закрылись, общественный транспорт остановил работу. Началась общая забастовка. На собрании законодателей шестеро, включая Маноранджана Дхара, Бошонтокумара Даса, Шамсуддина Ахмеда и Дирендраната Датту потребовали от главного министра Нурула Амина посетить раненных студентов в больнице и закрыть заседание ассамблеи в знак траура. Некоторые члены парламента со скамьи министров, включая Абдура Рашида Таркабагиша, Шорфуддина Ахмеда, Шамсуддина Ахмеда Кхондокара и Мосихуддина Ахмеда поддержали эти требования, однако Нурул Амин отказался им подчиняться.

22 февраля

В провинции начались беспорядки, большие группы людей отказывались соблюдать 144-ю статью уголовного кодекса страны и осуждали действия полиции. Более 30 000 человек собрались в даккском Керзон-холле. Действия полиции привели к смерти ещё 4 человек, что побудило служащих и работников множества организаций, включая колледжи, банки и радиостанции, присоединиться к забастовке. Протестующие подожгли офисы двух крупнейших прогосударственных новостных агентств: Jubilee Press и Morning News. Полиция открыла огонь на утреннем шествии, пересекавшем улицу Навабпур, убив нескольких человек, включая активиста Шафиура Рахмана и девятилетнего мальчика.

Дальнейшие события

Ночью 23 февраля студенты Медицинского колледжа Дакки создали Памятник мученикам. Возведение мемориала было окончено на рассвете 24 февраля, к нему была приложена записка с надписью Shaheed Smritistombho на бенгальском языке; в возведении принимал участие отец Шафиура Рахмана. 26 февраля памятник разрушила полиция. Днём раньше промышленники города Нараянгандж начали массовую забастовку, 28 февраля участники протеста были жестоко избиты полицейскими.

Правительство цензурировало новостные репортажи и скрывало точное число жертв протестов. Большинство прогосударственных СМИ называли виновниками студенческих протестов индуистов и коммунистов. Семьи Абула Барката и Рафика Уддина Ахмеда безуспешно пытались подать в суд на полицию за убийства. 8 апреля вышел правительственный отчёт о происходящем, в котором стрельба по студентам так и не была ничем обоснована. Когда ассамблея собралась в очередной раз 14 апреля, Мусульманская лига заблокировала работу, требуя обсудить языковой вопрос. 16 апреля Университет Дакки снова начал работу, и 27 апреля там прошло собрание Всепартийного центрального комитета по вопросам языка. Делегаты потребовали от правительства освобождения заложников, возвращения гражданских свобод и признания бенгальского официальным языком.

События после 1952 года

Комитет при поддержке Лиги Авами принял решение отмечать 21 февраля «День мучеников». На первую годовщину протестов многие жители Восточной Бенгалии в знак солидарности с протестующими надели чёрные беджи. Большинство офисов, банков и образовательных учреждений 21 февраля устроили выходной. Студенческие организации договорились с полицией о соблюдении порядка, и более 100 тысяч человек собрались на митинг в районе Арманитола, на котором выступавшие лидеры требовали немедленного освобождения политических заключённых. Тем не менее, восточнопакистанские политики (в частности, Фазлур Рахман) нагнетали напряжение, заявляя, что все, кто хотят получения официального статуса бенгальским языком, являются «врагами государства». Студенты и местные жители не проигнорировали ограничения на празднование годовщины протеста, и ночью 21 февраля 1954 года прошли многочисленные демонстрации, а Университет Дакки поднял чёрные флаги в знак траура. После демонстраций полиция задержала нескольких их участников, но позже всех их освободили.

Объединённый фронт в 1954 году

Напряжённость усилилась во время выборов 1954 года в провинциальную ассамблею Восточной Бенгалии. Правящая Мусульманская лига объявила себя оппозицией коалиции Объединённого фронта, лидеры которой Абдул Касем Фазлул Хук и Лига Авами выступали за увеличение автономии провинции. Несколько активистов и высокопоставленных членов Фронта были арестованы. На встрече членов парламента из Мусульманской лиги под председательством премьера Мухаммада Али Богры было принято решение дать бенгальскому языку официальный статус, что вызвало крупные беспорядки, организованные другими этническими группами, желавшими распознавания своих языков. Сторонники урду, в частности, Абдул-Хак, осудили все предложения придать официальный статус бенгальскому. Абдул-Хак провёл 100-тысячное шествие против решения Мусульманской лиги. В результате решение не вступило в силу, а Объединённый фронт получил большинство мест в ассамблее, тогда как количество кресел Мусульманской лиги упало до исторического минимума.

Министерство, созданное Фронтом, основало Бенгальскую академию, целью которой стало развитие, распространение и сохранение бенгальского языка, литературы и культурного наследия. Однако правление Объединённого фронта оказалось временным: генерал-губернатор Гулам Мухаммад отменил полномочия местного правительства и ввёл прямое губернаторское правление 30 мая 1954 года. Через год, 6 июня 1955, губернаторское правление было отменено, и Объединённый фронт снова сформировал правительство (однако без Лиги Авами).

После возвращения власти к Фронту годовщина 21 февраля 1956 года впервые отмечалась мирно. Правительство поддержало проект по созданию нового памятника пострадавшим за бенгальский язык. Заседание ассамблеи прервала минута молчания в память о студентах, застреленных полицейскими. Лидеры бенгальского движения организовали массовые мероприятия в честь годовщины, все государственные учреждения и компании устроили выходной.

Конституционная реформа

7 мая 1954 года ассамблея при поддержке Мусульманской лиги приняла решение дать бенгальскому официальный статус. Он стал вторым официальным языком Пакистана 29 февраля 1956 года, текст статьи 214(1) конституции был изменён на «Государственными языками Пакистана являются урду и бенгальский».

Военное правительство Айюба Хана попыталось вернуть урду статус единственного государственного языка. 6 января 1959 года военное правительство выпустило официальное заявление, признающее бенгальский вторым официальным языком.

Независимость Бангладеш

Хотя вопрос с официальными языками был улажен, военное правительство ставило интересы Западного Пакистана впереди интересов Восточного. Несмотря на большее население, Восточный Пакистан оставался недопредставлен в гражданских и военных структурах, получал меньшую долю финансирования и другой государственной помощи. Поддержка бенгальских националистов Авами росла, что привело к появлению движения за увеличение автономии. Одно из требований заключалось в том, чтобы Восточный Пакистан назывался Бангладеш (страна бенгальцев), из-за чего началась война за независимость Бангладеш.

Последствия

Движение за статус бенгальского языка сильно повлияло на бенгальское общество. Оно вдохновило развитие бенгальского языка, литературы и культуры. 21 февраля празднуется под названием День движения за бенгальский язык, это большой государственный праздник. Ежегодно проводится месячная книжная ярмарка Экуше. В память жертв движения раз в год вручается одна из важнейших государственных наград, Экуше падак. Во время борьбы за статус языка были созданы разнообразные песни, пьесы и другие произведения искусства, повлиявшие на настроения в обществе. Среди важнейших произведений искусства, созданных после событий 1952 года отмечают стихотворения Bornomala, Amar Dukhini Bornomala (бенг. বর্ণমালা, আমার দুঃখিনী বর্ণমালা) и Февраль 1969 поэта Шамсура Рахмана, фильм Джибон тхеке нея Захира Райхана, пьесы Кобор авторства Мунира Чоудхури и романов Ekushey February Райхана и Artonaad Шауката Османа. Бангладеш отправила официальный запрос в ЮНЕСКО на создание памятной даты 21 февраля — «Дня родного языка». На 30-й сессии ЮНЕСКО 17 ноября 1999 года предложение было поддержано единогласно.

Спустя два года после уничтожения памятника мученикам за статус бенгальского языка был создан новый Шахид-минар. Скульптор памятника, Хамидур Рахман, начал работу над ним в 1957 году при поддержке Объединённого фронта. Открытие памятника было проведено 21 февраля 1963 года матерью Абула Барката Хасина Бегум. Пакистанские войска уничтожили мемориал во время бенгальско-пакистанской войны в 1971 году, но двумя годами позднее правительство восстановило его.

Вне Бангладеш движение за бенгальский язык имело место в индийском штате Ассам. На станции Силчар полиция убила одиннадцать бенгальцев, требовавших придания официального статуса бенгальскому языку в штате 19 мая 1961 года. В результате язык получил статус в трёх районах Ассама, где бенгальцы составляют большинство населения.

Политический аспект

Движение за статус бенгальского языка подчеркнуло культурные противоречия между властями Восточного и Западного Пакистана. В Западном Пакистане движение воспринимали как восстание против интересов страны, отторжение идеи об урду как о единственном языке считалось противоречащим принципам исламской культуры и основной идеологии создания Пакистана как о стране двух наций. Некоторые влиятельные политики Западного Пакистана считали урду продуктом индоисламской культуры, а бенгальский — языком, подвергшимся «индуизации».

Лига Авами стала поддерживать бенгальский национализм после появления движения, и изъяла из своего названия слово «мусульманская». Движение вдохновило появление нескольких этнических партий в Западном Пакистане. Волнения в Восточном Пакистане и соперничество между правительством и Объединённым фронтом стали основными причинами военного переворота 1958 года.

Литература

• Народная Республика Бангладеш // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
• Шарандина А. [www.viche.org/to-print?mid=5825 Покажите язык!] // Санкт-Петербургские ведомости. — 2007. — № 32.
• [www.viche.org/to-print?mid=5825 Международный день родного языка]
• [jewukr.org/observer/eo2003/page_show_ru.php?id=993 Твой родной язык] // Еврейская Украина. — 2005. — Март.
• [learning-russian.gramota.ru/journals.html?m=mirrs&n=2002-01&id=308 21 февраля — Международный день родного язык] // Мир русского слова. — 2002. — № 3.

• Al Helal, B (2003), Bhasha Andoloner Itihas (History of the Language Movement), Agamee Prakashani, Dhaka, ISBN 984-401-523-5
• Uddin, Sufia M. (2006), written at Chapel Hill, Constructing Bangladesh: Religion, Ethnicity, and Language in an Islamic Nation, The University of North Carolina Press, ISBN 0807830216
• Umar, B (1979), Purbo-Banglar Bhasha Andolon O Totkalin Rajniti, Agamee Prakashani, Dhaka

Отрывок, характеризующий Борьба за статус бенгальского языка

Лицо дядюшки было очень значительно и даже красиво, когда он говорил это. Ростов невольно вспомнил при этом всё, что он хорошего слыхал от отца и соседей о дядюшке. Дядюшка во всем околотке губернии имел репутацию благороднейшего и бескорыстнейшего чудака. Его призывали судить семейные дела, его делали душеприказчиком, ему поверяли тайны, его выбирали в судьи и другие должности, но от общественной службы он упорно отказывался, осень и весну проводя в полях на своем кауром мерине, зиму сидя дома, летом лежа в своем заросшем саду.
– Что же вы не служите, дядюшка?
– Служил, да бросил. Не гожусь, чистое дело марш, я ничего не разберу. Это ваше дело, а у меня ума не хватит. Вот насчет охоты другое дело, это чистое дело марш! Отворите ка дверь то, – крикнул он. – Что ж затворили! – Дверь в конце коридора (который дядюшка называл колидор) вела в холостую охотническую: так называлась людская для охотников. Босые ноги быстро зашлепали и невидимая рука отворила дверь в охотническую. Из коридора ясно стали слышны звуки балалайки, на которой играл очевидно какой нибудь мастер этого дела. Наташа уже давно прислушивалась к этим звукам и теперь вышла в коридор, чтобы слышать их яснее.
– Это у меня мой Митька кучер… Я ему купил хорошую балалайку, люблю, – сказал дядюшка. – У дядюшки было заведено, чтобы, когда он приезжает с охоты, в холостой охотнической Митька играл на балалайке. Дядюшка любил слушать эту музыку.
– Как хорошо, право отлично, – сказал Николай с некоторым невольным пренебрежением, как будто ему совестно было признаться в том, что ему очень были приятны эти звуки.
– Как отлично? – с упреком сказала Наташа, чувствуя тон, которым сказал это брат. – Не отлично, а это прелесть, что такое! – Ей так же как и грибки, мед и наливки дядюшки казались лучшими в мире, так и эта песня казалась ей в эту минуту верхом музыкальной прелести.
– Еще, пожалуйста, еще, – сказала Наташа в дверь, как только замолкла балалайка. Митька настроил и опять молодецки задребезжал Барыню с переборами и перехватами. Дядюшка сидел и слушал, склонив голову на бок с чуть заметной улыбкой. Мотив Барыни повторился раз сто. Несколько раз балалайку настраивали и опять дребезжали те же звуки, и слушателям не наскучивало, а только хотелось еще и еще слышать эту игру. Анисья Федоровна вошла и прислонилась своим тучным телом к притолке.
– Изволите слушать, – сказала она Наташе, с улыбкой чрезвычайно похожей на улыбку дядюшки. – Он у нас славно играет, – сказала она.
– Вот в этом колене не то делает, – вдруг с энергическим жестом сказал дядюшка. – Тут рассыпать надо – чистое дело марш – рассыпать…
– А вы разве умеете? – спросила Наташа. – Дядюшка не отвечая улыбнулся.
– Посмотри ка, Анисьюшка, что струны то целы что ль, на гитаре то? Давно уж в руки не брал, – чистое дело марш! забросил.
Анисья Федоровна охотно пошла своей легкой поступью исполнить поручение своего господина и принесла гитару.
Дядюшка ни на кого не глядя сдунул пыль, костлявыми пальцами стукнул по крышке гитары, настроил и поправился на кресле. Он взял (несколько театральным жестом, отставив локоть левой руки) гитару повыше шейки и подмигнув Анисье Федоровне, начал не Барыню, а взял один звучный, чистый аккорд, и мерно, спокойно, но твердо начал весьма тихим темпом отделывать известную песню: По у ли и ице мостовой. В раз, в такт с тем степенным весельем (тем самым, которым дышало всё существо Анисьи Федоровны), запел в душе у Николая и Наташи мотив песни. Анисья Федоровна закраснелась и закрывшись платочком, смеясь вышла из комнаты. Дядюшка продолжал чисто, старательно и энергически твердо отделывать песню, изменившимся вдохновенным взглядом глядя на то место, с которого ушла Анисья Федоровна. Чуть чуть что то смеялось в его лице с одной стороны под седым усом, особенно смеялось тогда, когда дальше расходилась песня, ускорялся такт и в местах переборов отрывалось что то.
– Прелесть, прелесть, дядюшка; еще, еще, – закричала Наташа, как только он кончил. Она, вскочивши с места, обняла дядюшку и поцеловала его. – Николенька, Николенька! – говорила она, оглядываясь на брата и как бы спрашивая его: что же это такое?
Николаю тоже очень нравилась игра дядюшки. Дядюшка второй раз заиграл песню. Улыбающееся лицо Анисьи Федоровны явилось опять в дверях и из за ней еще другие лица… «За холодной ключевой, кричит: девица постой!» играл дядюшка, сделал опять ловкий перебор, оторвал и шевельнул плечами.
– Ну, ну, голубчик, дядюшка, – таким умоляющим голосом застонала Наташа, как будто жизнь ее зависела от этого. Дядюшка встал и как будто в нем было два человека, – один из них серьезно улыбнулся над весельчаком, а весельчак сделал наивную и аккуратную выходку перед пляской.
– Ну, племянница! – крикнул дядюшка взмахнув к Наташе рукой, оторвавшей аккорд.
Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движение плечами и стала.
Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала – эта графинечка, воспитанная эмигранткой француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро весело, первый страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел и они уже любовались ею.
Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять всё то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке.
– Ну, графинечка – чистое дело марш, – радостно смеясь, сказал дядюшка, окончив пляску. – Ай да племянница! Вот только бы муженька тебе молодца выбрать, – чистое дело марш!
– Уж выбран, – сказал улыбаясь Николай.
– О? – сказал удивленно дядюшка, глядя вопросительно на Наташу. Наташа с счастливой улыбкой утвердительно кивнула головой.
– Еще какой! – сказала она. Но как только она сказала это, другой, новый строй мыслей и чувств поднялся в ней. Что значила улыбка Николая, когда он сказал: «уж выбран»? Рад он этому или не рад? Он как будто думает, что мой Болконский не одобрил бы, не понял бы этой нашей радости. Нет, он бы всё понял. Где он теперь? подумала Наташа и лицо ее вдруг стало серьезно. Но это продолжалось только одну секунду. – Не думать, не сметь думать об этом, сказала она себе и улыбаясь, подсела опять к дядюшке, прося его сыграть еще что нибудь.
Дядюшка сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав, прокашлялся и запел свою любимую охотническую песню.
Как со вечера пороша
Выпадала хороша…
Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу. От этого то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош. Наташа была в восторге от пения дядюшки. Она решила, что не будет больше учиться на арфе, а будет играть только на гитаре. Она попросила у дядюшки гитару и тотчас же подобрала аккорды к песне.
В десятом часу за Наташей и Петей приехали линейка, дрожки и трое верховых, посланных отыскивать их. Граф и графиня не знали где они и крепко беспокоились, как сказал посланный.
Петю снесли и положили как мертвое тело в линейку; Наташа с Николаем сели в дрожки. Дядюшка укутывал Наташу и прощался с ней с совершенно новой нежностью. Он пешком проводил их до моста, который надо было объехать в брод, и велел с фонарями ехать вперед охотникам.
– Прощай, племянница дорогая, – крикнул из темноты его голос, не тот, который знала прежде Наташа, а тот, который пел: «Как со вечера пороша».
В деревне, которую проезжали, были красные огоньки и весело пахло дымом.
– Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда они выехали на большую дорогу.
– Да, – сказал Николай. – Тебе не холодно?
– Нет, мне отлично, отлично. Мне так хорошо, – с недоумением даже cказала Наташа. Они долго молчали.
Ночь была темная и сырая. Лошади не видны были; только слышно было, как они шлепали по невидной грязи.
Что делалось в этой детской, восприимчивой душе, так жадно ловившей и усвоивавшей все разнообразнейшие впечатления жизни? Как это всё укладывалось в ней? Но она была очень счастлива. Уже подъезжая к дому, она вдруг запела мотив песни: «Как со вечера пороша», мотив, который она ловила всю дорогу и наконец поймала.
– Поймала? – сказал Николай.
– Ты об чем думал теперь, Николенька? – спросила Наташа. – Они любили это спрашивать друг у друга.
– Я? – сказал Николай вспоминая; – вот видишь ли, сначала я думал, что Ругай, красный кобель, похож на дядюшку и что ежели бы он был человек, то он дядюшку всё бы еще держал у себя, ежели не за скачку, так за лады, всё бы держал. Как он ладен, дядюшка! Не правда ли? – Ну а ты?
– Я? Постой, постой. Да, я думала сначала, что вот мы едем и думаем, что мы едем домой, а мы Бог знает куда едем в этой темноте и вдруг приедем и увидим, что мы не в Отрадном, а в волшебном царстве. А потом еще я думала… Нет, ничего больше.
– Знаю, верно про него думала, – сказал Николай улыбаясь, как узнала Наташа по звуку его голоса.
– Нет, – отвечала Наташа, хотя действительно она вместе с тем думала и про князя Андрея, и про то, как бы ему понравился дядюшка. – А еще я всё повторяю, всю дорогу повторяю: как Анисьюшка хорошо выступала, хорошо… – сказала Наташа. И Николай услыхал ее звонкий, беспричинный, счастливый смех.
– А знаешь, – вдруг сказала она, – я знаю, что никогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь.
– Вот вздор, глупости, вранье – сказал Николай и подумал: «Что за прелесть эта моя Наташа! Такого другого друга у меня нет и не будет. Зачем ей выходить замуж, всё бы с ней ездили!»
«Экая прелесть этот Николай!» думала Наташа. – А! еще огонь в гостиной, – сказала она, указывая на окна дома, красиво блестевшие в мокрой, бархатной темноте ночи.


Граф Илья Андреич вышел из предводителей, потому что эта должность была сопряжена с слишком большими расходами. Но дела его всё не поправлялись. Часто Наташа и Николай видели тайные, беспокойные переговоры родителей и слышали толки о продаже богатого, родового Ростовского дома и подмосковной. Без предводительства не нужно было иметь такого большого приема, и отрадненская жизнь велась тише, чем в прежние годы; но огромный дом и флигеля всё таки были полны народом, за стол всё так же садилось больше человек. Всё это были свои, обжившиеся в доме люди, почти члены семейства или такие, которые, казалось, необходимо должны были жить в доме графа. Таковы были Диммлер – музыкант с женой, Иогель – танцовальный учитель с семейством, старушка барышня Белова, жившая в доме, и еще многие другие: учителя Пети, бывшая гувернантка барышень и просто люди, которым лучше или выгоднее было жить у графа, чем дома. Не было такого большого приезда как прежде, но ход жизни велся тот же, без которого не могли граф с графиней представить себе жизни. Та же была, еще увеличенная Николаем, охота, те же 50 лошадей и 15 кучеров на конюшне, те же дорогие подарки в именины, и торжественные на весь уезд обеды; те же графские висты и бостоны, за которыми он, распуская всем на вид карты, давал себя каждый день на сотни обыгрывать соседям, смотревшим на право составлять партию графа Ильи Андреича, как на самую выгодную аренду.
Граф, как в огромных тенетах, ходил в своих делах, стараясь не верить тому, что он запутался и с каждым шагом всё более и более запутываясь и чувствуя себя не в силах ни разорвать сети, опутавшие его, ни осторожно, терпеливо приняться распутывать их. Графиня любящим сердцем чувствовала, что дети ее разоряются, что граф не виноват, что он не может быть не таким, каким он есть, что он сам страдает (хотя и скрывает это) от сознания своего и детского разорения, и искала средств помочь делу. С ее женской точки зрения представлялось только одно средство – женитьба Николая на богатой невесте. Она чувствовала, что это была последняя надежда, и что если Николай откажется от партии, которую она нашла ему, надо будет навсегда проститься с возможностью поправить дела. Партия эта была Жюли Карагина, дочь прекрасных, добродетельных матери и отца, с детства известная Ростовым, и теперь богатая невеста по случаю смерти последнего из ее братьев.
Графиня писала прямо к Карагиной в Москву, предлагая ей брак ее дочери с своим сыном и получила от нее благоприятный ответ. Карагина отвечала, что она с своей стороны согласна, что всё будет зависеть от склонности ее дочери. Карагина приглашала Николая приехать в Москву.
Несколько раз, со слезами на глазах, графиня говорила сыну, что теперь, когда обе дочери ее пристроены – ее единственное желание состоит в том, чтобы видеть его женатым. Она говорила, что легла бы в гроб спокойной, ежели бы это было. Потом говорила, что у нее есть прекрасная девушка на примете и выпытывала его мнение о женитьбе.
В других разговорах она хвалила Жюли и советовала Николаю съездить в Москву на праздники повеселиться. Николай догадывался к чему клонились разговоры его матери, и в один из таких разговоров вызвал ее на полную откровенность. Она высказала ему, что вся надежда поправления дел основана теперь на его женитьбе на Карагиной.
– Что ж, если бы я любил девушку без состояния, неужели вы потребовали бы, maman, чтобы я пожертвовал чувством и честью для состояния? – спросил он у матери, не понимая жестокости своего вопроса и желая только выказать свое благородство.
– Нет, ты меня не понял, – сказала мать, не зная, как оправдаться. – Ты меня не понял, Николинька. Я желаю твоего счастья, – прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что она запуталась. – Она заплакала.
– Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, всё отдам для того, чтобы вы были спокойны, – сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством.
Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему.
– Нет, ты меня не понял, не будем говорить, – сказала она, утирая слезы.
«Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, думал он, – не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».
Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки всё большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее, называя ее «вы», и «моя милая». Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная, черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно благодарна своим благодетелям, и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее.
Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было 4 е письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этой любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого месяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которой она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой.
В доме Ростовых было невесело.


Пришли святки, и кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме на всех надетых новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном 20 ти градусном морозе, в ярком ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью, чувствовалась потребность какого нибудь ознаменования этого времени.
На третий день праздника после обеда все домашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай, ездивший утром к соседям, заснул в диванной. Старый граф отдыхал в своем кабинете. В гостиной за круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиня раскладывала карты. Настасья Ивановна шут с печальным лицом сидел у окна с двумя старушками. Наташа вошла в комнату, подошла к Соне, посмотрела, что она делает, потом подошла к матери и молча остановилась.
– Что ты ходишь, как бесприютная? – сказала ей мать. – Что тебе надо?
– Его мне надо… сейчас, сию минуту мне его надо, – сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь. – Графиня подняла голову и пристально посмотрела на дочь.
– Не смотрите на меня. Мама, не смотрите, я сейчас заплачу.
– Садись, посиди со мной, – сказала графиня.
– Мама, мне его надо. За что я так пропадаю, мама?… – Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.
– Будет играть то, – говорила старуха. – На всё время есть.
– Пусти ее, Кондратьевна, – сказала Наташа. – Иди, Мавруша, иди.
И отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и встали при входе барышни. «Что бы мне с ними сделать?» подумала Наташа. – Да, Никита, сходи пожалуста… куда бы мне его послать? – Да, сходи на дворню и принеси пожалуста петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.
– Немного овса прикажете? – весело и охотно сказал Миша.
– Иди, иди скорее, – подтвердил старик.
– Федор, а ты мелу мне достань.
Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это было вовсе не время.
Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?
– Уж эта барышня! – сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.
Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя по коридору.
– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.
– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
– Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? – И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. – Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма да гас кар, – повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. – Петя! Петька! – закричала она ему, – вези меня вниз. с – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. – Нет не надо – остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что всё таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает».
– Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.