Боснийское восстание (1831)

Великое Боснийское восстание
Основной конфликт: Боснийские восстания против Османской империи
1. Травник 2. Печ 3. Приштина 4. Штимлье 5. Сараево
Дата	29 марта 1831 — 5 июня 1832 года
Место	Балканы
Итог	Победа Османской империи
Противники
Боснийские мятежники Османская империя
Командующие
Хусейн Градашчевич Мемиш-ага Али-бег Фидахич Ибрагим-бег Фидрус Намик-паша Мехмед Рашид-паша Сулейман-бег
Силы сторон
≈70.000 ≈90.000
Потери
неизвестно неизвестно

Боснийское восстание, Великое Боснийское восстание — восстание населения Боснии против владычества Османской империи.

Причины восстания

В конце 1820-х годов, султан Махмуд II проводил ряд реформ, которые вели к дальнейшему расширению централизованного управления в армии, введению новых налогов и большей бюрократизации. Эти реформы принизили особый статус и привилегии, которыми Босния исторически обладала в составе Османской империи и вместе с растущей властью и положением других народов в европейской части Османской империи, вызывали много недовольства. Однако, вопреки широко распространенному мнению, первоначально Градашчевич не был настроен против этих реформ.

В 1826 году, когда султан издал указ, упраздняющий янычаров в Боснии, реакция Градашчевича мало чем отличалась от реакции остальной части боснийской знати. Градашчевич пригрозил, что он использует войска, чтобы обуздать любого, кто настроен против сараевских янычаров. Когда янычары убили сеида Нурудина эфенди Шерифовича, взгляды Хусейна резко изменились.

До конца 1820-х годов Градашчевич поддержал хорошие отношения с представителями имперской власти в Боснии. Когда Абдурахим-паша стал визирем в 1827 году, Градашчевич стал одним из самых доверенных его советников. Это сотрудничество достигло наивысшей точки во время Русско-турецкой войны, когда Градашчевич сыграл большую роль во время мобилизации в Боснии. После бунта в Сараевском лагере во время этих приготовлений Хусейн даже дал приют для изгнанного Абдурахима-паши в Градачаце прежде, чем помочь ему в его побеге из страны. Градашчевич был также относительно лоялен к преемнику Абдурахима, Намику-паше, укрепляя османские гарнизоны в Шабаце по его приказам.

Поворотным моментом для Хусейна стало окончание Русско-турецкой войны и заключение адрианопольского мира 14 сентября 1829 года. Согласно условиям мира, Османская империя должна была предоставить автономию Сербии. Этот мир не устроил бошняков и вызвал многочисленные протесты, так как автономная Сербия получала шесть районов, которые традиционно входили в состав Боснии. После этого земельного передела родилось боснийское движение за автономию.

Между 20 декабря и 31 декабря 1830 года, Градашчевич собрал боснийскую знать в Градачаце. Месяц спустя, с 20 января до 5 февраля, другое собрание было проведено в Тузле, чтобы подготовить восстание. Оттуда был сделан призыв боснийским народным массам выступить для защиты Боснии. Популярный капитан Хусейн был неофициально избран главой движения. Остальные детали этого собрания являются темными и спорными. Согласно некоторым современным источникам, бошняки потребовали от османских властей:

• отмены привилегий, предоставленных Сербии и, в частности, возвращения шесть старых Боснийских районов;
• прекращения военных реформ;
• прекращения прямого управления Боснией и создания автономного боснийского правительства во главе с местным лидером. В свою очередь, Босния обязывалась платить ежегодную дань.

Война за автономию

Также собравшаяся в Тузле боснийская знать приняла решение провести следующее собрание в Травнике. Так как Травник был столицей османской провинции Боснии и резиденцией визиря, боснийская знать шла на прямую конфронтацию с османской властью. Поэтому Градашчевич призвал всех участников помочь собрать заранее армию. 29 марта 1831 года Градашчевич приводит в Травник около 4 000 человек.

Узнав о приближении мятежников, Намик-паша, укрылся в замке Травника и призвал на помощь братьев Сулейманпашичей. Когда армия мятежника прибыла в Травник, они сделали несколько предупредительных выстрелов в сторону замка, показывая визирю, что они готовы к военному столкновению. Тем временем, Градашчевич послал часть своих сил, под командой Мемиш-аги из Сребреницы, чтобы встретить силы Сулейманпашичей. Две армии встретились в предместьях Травника 7 апреля 1831 года Там Мемиш-ага разгромил братьев Сулейманпашичей и их армию в 2 000 человек, вынудив их отступить. 21 мая Намик-паша бежал в Столац после непродолжительной осады. Вскоре Хусейн Градашчевич объявил себя избранным главой Боснии.

Не тратя впустую времени, Градашчевич 31 мая призвал всю боснийскую знать немедленно присоединиться к его армии вместе с широкими народными массами. Тысячи людей откликнулись на этот призыв, среди них было множество христиан, которые составляли до одной трети его войск. Градашчевич разделяет свою армию на две части, оставляя одну часть в Зворнике, чтобы отразить возможное сербское вторжение. С большой же частью войск он намеревался идти к Косову на встречу великому визирю, которого послали с большой армией, чтобы подавить восстание. По пути, он взял город Печ с 52-тысячной армией и продолжил путь к Приштине, где устроил свой главный лагерь.

Битва с войском Великого визиря Мехмед Рашид-паши произошла 18 июля около Штимлье. Хотя обе армии имели примерно равную численность, у войск Великого Визира было превосходство в оружие. Градашчевич послал часть своей армии под командованием Али-бега Фидахича вперед навстречу войскам Рашида-паши. После короткой перестрелки Фихадич изобразил отступление. Думая, что победа почти в кармане, великий визирь послал свою конницу и артиллерию в лесистую местность. Градашчевич немедленно воспользовался этой тактической ошибкой и осуществил контратаку с большей частью своих сил, почти полностью уничтожив османские войска. Сам Рашид-паша был ранен и только чудом избежал смерти.

После обещаний от великого визиря, что султан удовлетворит все требования бошняков, если армия мятежников возвратится в Боснию, Градашчевич и его армия повернула назад домой. 10 августа 1831 г. встреча всех ключевых деятелей движения за автономию Боснии была проведена в Приштине. На этой встрече было решено, что Градашчевич должен быть объявлен визирем Боснии. Хотя Градашчевич поначалу отказался, его окружение настояло на его кандидатуре, и он в конечном счете согласился. Его новый статус был официально узаконен во время Всебоснийского конгресса, проведенного в Сараево 12 сентября. Перед Царевой мечетью присутствующие поклялись на Коране быть верными Хусейну Градашчевичу.

В этот момент Хусейн стал не только главным военачальником, но и возглавил гражданскую власть в Боснии. Он учредил собственный суд, и переместил центр Боснийской политики в Травник, сделав этот город фактической столицей мятежного государства. В Травнике он учредил диван (боснийский совет) который вместе с ним составлял Боснийское правительство. Градашчевич также взимал налоги в это время, и казнил некоторых местных противников движения за автономию. Он получил репутацию героя и сильного, храброго, и решительного правителя.

Во время затишья в вооруженных столкновениях с османскими войсками внимание было сосредоточено на сильной оппозиции движению за автономию в Герцеговине. Маленькая кампания была начата против области с трех различных направлений:

1. Войскам из Сараево приказали напасть на Столац для заключительного сражения с Намик-пашой, который сбежал туда после взятия Градашчевичем Травника.
2. Войска из Босанской краины должны были помочь войскам из Сараево в этом деле.
3. Войска из Посавины и южного Подринья должны были атаковать Гацко и местного капитана Исмаила-агу Ченгича.

Ввиду этого, Намик-паша оставил Столац, таким образом атака на город была приостановлена. Атака на Гацко провалилась, так как войска из Посавины и южного Подринья были разгромлены войсками Ченгича. Был, правда, и один успех — в октябре войска Градашчевича взяли Требинье и захватили некоторых участников столацкой оппозиции.

Боснийская делегация достигла лагеря великого визира в Скопье в ноябре 1831 года. Великий Визир пообещал делегации, что он настоит, чтобы султан принял требования бошняков и назначил Градашчевича визирем автономной Боснии. Истинные намерения великого визиря, однако, проявились к началу декабря, когда он напал на боснийские войска, размещенные в предместьях Нови Пазара. Войска мятежников, однако, снова разгромили османскую армию. Но из-за очень суровой зимы Боснийские войска были вынуждены вернуться домой.

Тем временем в Боснии, Градашчевич решил продолжить военную кампанию в Герцоговине несмотря на неблагоприятную погоду. Капитан Ливно, Ибрагим-бег Фидрус, приказал перейти в решающее наступление против местных капитанов и таким образом разгромить внутреннюю оппозицию движению за автономию. Чтобы достигнуть этого, Фидрус сначала напал на Любушки, и местного капитана Сулейман-бега. Войска Фидруса разгромили Сулейман-бега и взяли под контроль почти всю Герцоговину кроме Столаца. К сожалению, часть армии, которая осадила сам Столац, потерпел неудачу в начале марта 1832 г. Получив информацию, что Боснийские отряды были изнурены из-за зимы, капитан Столаца Али-паша Ризванбегович снял осаду, контратаковав мятежников и рассеяв их силы. К Столацу были посланы войска из Сараево, под командой Муяги Златаря, но они были отозваны назад Градашчевичем 16 марта 1832 г. после того, как он получил новости о крупном наступлении на Боснию, запланированном Великим визирем.

Новая военная кампания началась в начале февраля 1832 года Великий Визирь послал две армии: одну из Вучтрна и одну из Шкодера. Обе армии, направлялись к Сараеву, и Градашчевич, послал войско приблизительно в 10 000 человек, чтобы встретить их. Когда войска Визиря пересекли Дрину, Градашчевич приказал, чтобы 6 000 человек под командованием Али-паши Фидахича встретили их в Рогатице, в то время как силы, расположенные в Вишеграде, должны будут направиться к Пале в предместьях Сараево. Битва между войском мятежников и армией великого визиря состоялась на равнинах Гласинаца на востоке от Сараево, около Соколаца в конце мая 1832 года. Боснийская армия непосредственно возглавлялась Градашчевичем, в то время как османские войска возглавлялись Кара Махмуд Хамди пашой, новым визирем Боснии, назначенным османскими властями. В этом первом столкновении Градашчевич был вынужден отступить к Пале. В Пале битва продолжалась, и Градашчевич снова был вынужден отступить; на сей раз к Сараево. Там, совет капитанов решил продолжить борьбу.

Заключительное сражение состоялось 4 июня 1832 года в Ступе, маленьком местечке на дороге между Сараево и Илиджией. После длительного, интенсивного сражения казалось, что Градашчевич снова победит армию султана. Однако, в конце концов, герцеговинские отряды под командованием Али-паши Ризванбеговича и Исмаил-аги Ченгича прорвали оборону войск Градашчевича на фланге. Разбитая неожиданным нападением, армия мятежника была вынуждена отступить в Сараево. Было решено, что дальнейшее военное сопротивление бесполезно. Градашчевич бежал в Градачац, поскольку османская армия вошла в Сараево 5 июня и готовилась идти на Травник. Понимая, какие трудности могут испытать его семья и родные, Хусейн Градашчевич решил покинуть Градачац и продвигаться к австрийской границе.

Изгнание и смерть

Фетва султана, объявляющая Градашчевича мятежником и преступником, окончательно убедила Хусейна в необходимости покинуть Боснию. Отъезд занял несколько дней. После препирательств с австрийскими чиновниками Градашчевич с большим числом последователей наконец достиг границы у реки Савы 16 июня 1832 года. В тот же день Хусейн вместе с примерно 100 последователями, слугами, и семьей пересек границу и оказался на землях Австрийской империи. Хотя он рассматривался как боснийский визирь, он тем не менее находился под арестом в Славонском Броде в течение месяца.

Австрийцы, под давлением Османских властей, решили переместить Градашчевича подальше от границы. 4 июля 1832 года он был перемещен в Осиек, где он по существу жил в заключении. Его общение с семьей и приближенными были ограничены, и он неоднократно жаловался на это властям. Условия его содержания в конечном итоге были улучшены, и Градашчевич смог покинуть Осиек.

В конце 1832 года Хусейн согласился возвратиться в Османскую империю, чтобы получить от Султана фирман о помиловании. Условия возвращения, указанные ему в Земуне, были очень строгие: Градашчевич был обязан не только не возвращаться в Боснию, но и вообще не появляться на европейской части Османской империи. Разочарованный, Градашчевич был вынужден принять эти условия и поехать в Белград. Он вошел в город 14 октября 1832 года как визирь, въехав верхом на коне, украшенном серебром и золотом, и сопровождаемый большой процессией. Его приветствовали как героя мусульмане Белграда и рассматривали наравне с местным пашой. Градашчевич оставался в Белграде в течение двух месяцев, в течение которых его здоровье ухудшилось. В декабре он направился из Белграда в Стамбул, но поскольку его дочь была все ещё очень мала, его жена осталась в Белграде и присоединяясь к нему весной следующего года.

В Стамбуле Градашчевич жил в старых казармах янычаров на площади Султанахмет, в то время как его семья жила в отдельном доме поблизости. Он жил относительно тихой жизнью в течение следующих двух лет, единственный ярким моментом было предложение султана стать высокопоставленным командиром в новой армии. Градашчевич отклонил это предложение. 17 августа 1834 он умер и был похоронен в Стамбуле. По легенде, он был отравлен по приказу османских властей, но скорее всего причиной смерти была холера. Однако точных данных на этот счет нет.

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Боснийское восстание (1831)

– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.