Боэмунд I (князь Антиохии)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с именем Боэмунд.
Боэмунд I Тарентский
фр. Bohémond de Tarente; лат. Boamundus<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Боэмунд I. Картина Мерри-Жозефа Блонделя.</td></tr>

Князь Таранто
1088 — 17 марта 1111
Преемник: Боэмунд II
Князь Антиохии
1098 — 17 марта 1111
Преемник: Боэмунд II
 
Вероисповедание: католицизм
Рождение: 1054(1054)
Сан-Марко-Арджентано
Смерть: 17 марта 1111(1111-03-17)
Каноса-ди-Пулья
Место погребения: Каноса-ди-Пулья
Род: д’Отвили
Отец: Роберт Гвискар
Мать: Альберада Буональберго
Супруга: Констанция Французская
Дети: Боэмунд II

Боэму́нд Таре́нтский (1054—17 марта 1111) — первый князь Таранто с 1088 года, первый князь Антиохии с 1098 года, один из предводителей Первого Крестового похода. По происхождению норманн, представитель рода Отвилей. Сын Роберта Гвискара, герцога Апулии и Калабрии, двоюродный брат Рожера II, первого короля Сицилийского королевства.

Боэмунд принимал активное участие в военных кампаниях против Византийской империи, организованных его отцом Робертом Гвискаром. Впоследствии, после смерти Роберта, он вступил в ожесточённое противостояние со своим единокровным братом Рожером и завоевал часть его владений, основав княжество Таранто и став его первым правителем. Однако сравнительно небольшой удел в Италии не мог удовлетворить честолюбия Боэмунда, в связи с чем он присоединился к Крестовому походу в надежде основать на Востоке собственное государство.

Благодаря участию в Первом Крестовом походе Боэмунд заслужил репутацию одного из лучших полководцев своего времени. Он захватил Антиохию, тогда находившуюся в руках мусульман, и с согласия других лидеров крестоносцев провозгласил себя её правителем, основав Антиохийское княжество — одно из первых государств крестоносцев на Востоке. Боэмунд вёл непрерывные войны с турками-сельджуками и византийцами, стремясь расширить свои новообретённые владения. В 1100 году он попал в плен к Гази ибн Данишменду, эмиру Каппадокии, и провёл три года в заточении. После освобождения антиохийский князь возобновил войны с соседними государствами, однако успех ему не сопутствовал. Организованный Боэмундом поход против Византии окончился провалом, и князь Тарентский был вынужден признать своё поражение. Сломленный, он вернулся в Италию, где и скончался.

Несмотря на то, что Боэмунд предпринимал все усилия для укрепления своей власти на Востоке, к концу его правления Антиохийское княжество находилось в состоянии, близком к гибели. Экономика государства была подорвана, военная мощь — сведена на нет после ряда крупных поражений. Современные историки оценивают деятельность Боэмунда I двояко — с одной стороны, они признают его талантливым стратегом и неплохим политиком, с другой же — возлагают на него ответственность за основные неудачи крестоносцев и критикуют за непомерные амбиции, жестокость и алчность.





Биография

Ранние годы и участие в войнах с Византийской империей

Родился в городе Сан-Марко-Арджентано в 1054 году, став первенцем Роберта Гвискара и Альберады Буональберго[1]. При крещении был назван Марком, однако в детстве получил от отца прозвище «Боэмунд» (по имени легендарного великана), которое впоследствии стало его основным именем[2].

Информация о детстве и юношеских годах будущего князя крайне скудна — возможно, потому, что в 1058 году брак его родителей был объявлен незаконным, и его мать Альберада вместе с четырёхлетним сыном удалилась от двора[3]. В результате первенец Гвискара оказался лишён наследства и, по сути, стал считаться бастардом[4]. Согласно «Малой Норманнской хронике», в 1079 году Боэмунду было доверено командование одним из военных отрядов Роберта Гвискара[5]. В том году он участвовал в подавлении феодального мятежа против власти своего отца и проявил немалое мужество[6], хоть и не добился значительных военных успехов (он потерпел поражение от одного из восставших графов)[5]. Как указывает биограф Боэмунда Павел Безобразов, он начал играть самостоятельную историческую роль только в начале 1080-х годов[7].

Боэмунд принимал участие во вторжении норманнских войск в Византию в 1080—1085 годах. Ему было поручено вторгнуться в земли империи в районе Авлона. Во главе крупной норманнской армии Боэмунд разорил окрестности этого города, а затем и взял его штурмом. Почти не встретив сопротивления по пути на север[8], он осенью 1081 года присоединился к осаде Диррахия, которую в то время вёл Роберт Гвискар.

Когда на помощь византийцам прибыл венецианский флот, Роберт отправил Боэмунда вести переговоры, надеясь, что его сыну удастся склонить венецианцев на свою сторону. Однако этот план не увенчался успехом: Анна Комнин утверждает, что в ответ на требование Боэмунда венецианцы стали «смеяться над его бородой»[9]. Это привело молодого норманна в ярость, и он приказал своим воинам атаковать город. В последовавшем морском сражении он хоть и «дрался с великим ожесточением», но потерпел поражение и был вынужден искать спасения на берегу. Венецианцы продолжили преследовать Боэмунда на суше, в результате чего схватка перенеслась в лагерь Гвискара. Гарнизон города в то же время напал на противника с тыла, и норманнское войско понесло тяжёлые потери; тем не менее, осада Диррахия продолжилась. 18 октября 1081 года состоялось сражение между армиями Роберта Гвискара и Алексея Комнина, пытавшегося снять блокаду с города. В этой битве Боэмунд командовал левым флангом норманнского войска[10][11]. При Диррахии Роберт и Боэмунд одержали победу над византийцами, и 8 февраля 1082 года город был взят при помощи предательства — подкупленный Гвискаром знатный венецианец открыл осаждавшим ворота[12].

Весной того же года Роберт Гвискар получил сообщение о том, что против его власти в Апулии поднят мятеж, а германский император со значительными силами вторгся в Ломбардию. Вынужденный вернуться в Италию, он доверил ведение войны с Византией Боэмунду, который получил в управление Диррахий, Авлон и другие ранее захваченные норманнами балканские города. Византийские подданные, населявшие эти земли, признали власть Боэмунда[13], более того, некоторые солдаты Алексея I перешли на его сторону[14]. Лето и осень 1082 года прошли без крупных сражений с византийцами, и он принял решение перезимовать в Янине, приказав подобающим образом укрепить город[15]. Узнав об этом, Алексей Комнин выступил в поход и достиг Янины летом 1083 года[15]. Император попытался прибегнуть к военной хитрости, которая должна была свести на нет преимущества вражеской кавалерии, однако благодаря тактическому мастерству Боэмунда норманны разгромили византийцев, обратив их в бегство[15]. Боэмунд нанёс Комнину ещё одно поражение в не очень кровопролитной, но многое решавшей битве при Арте, после чего без особого труда подчинил себе Македонию, взял множество городов и прошёл через Фессалию до самой Лариссы[16]. Осенью 1083 года он подступил к стенам этой крепости и держал её в осаде шесть месяцев. В июне 1084 года на помощь осаждённым прибыл Алексей с крупным войском и семитысячным турецким корпусом; при помощи ложного отступления император одержал над Боэмундом победу и вынудил его отступить в Касторию. С этого момента перевес перешёл на сторону византийцев, поскольку норманны оказались деморализованы неудачей, и в их войске поднимался ропот[17]; к тому же Алексей I пытался переманивать норманнских воинов на свою сторону, предлагая им внушительную плату за дезертирство[18]. Боэмунд поспешил удалиться в Авлон. Согласно «Алексиаде»[19], он оставался в Греции недолго и уже в конце осени 1083 года из-за болезни передал командование отцу и отплыл в Италию (некоторые исследователи полагают, что это произошло позже, зимой 1083/84)[20].

Апулийские войны и правление в Италии

17 июля 1085 года умер Роберт Гвискар. Ордерик Виталий и некоторые другие хронисты обвиняют в его смерти Сишельгаиту, которая будто бы намеревалась подослать убийцу к Боэмунду, чтобы лишить своего сына Рожера Борсу опасного конкурента, и отравила раскрывшего её планы мужа. Историки сходятся во мнении, что это не более чем абсурдная легенда[20][21], однако не подлежит сомнению, что после кончины Гвискара отношения между разными ветвями семейства Отвилей сильно обострились.

Боэмунд унаследовал отцовские владения на Балканах, которые вскоре были отвоёваны византийцами, тогда как его младший брат Рожер получил титул герцога Апулийского и земли в Италии. Недовольный этим Боэмунд вначале обратился за помощью к германскому императору, предложив ему вместе напасть на Рожера, однако получил отказ[22]. Тогда он привлёк на свою сторону Жордана, князя Капуи, и с сильной армией вторгся в Апулию. Рожер был вынужден обратиться за помощью к своему дяде Рожеру Сицилийскому, который согласился выступить на его стороне в обмен на часть калабрийских земель Борсы[23]. Дождавшись, пока вассалы Рожера разъедутся по своим владениям, оставив его без военной поддержки, Боэмунд перешёл к активным действиям и молниеносно захватил Тарент, Отранто и Орию[24]. Рожер не мог оказать брату серьёзного сопротивления, и война между наследниками Роберта Гвискара продолжалась до марта 1086 года, когда Рожеру Сицилийскому удалось уговорить их заключить перемирие. По условиям мирного договора Боэмунд получал все захваченные им города и крепости, кроме того, к нему отходили Бриндизи, Галлиполи и все земли между Бриндизи и Конверсано[24].

Однако уже спустя год конфликт между братьями возобновился. Боэмунд вновь напал на Апулию и разбил войска Рожера Борсы при Франьето-Монфорте. По словам Джона Норвича, «в течение последующих девяти лет трудно было найти область на юге Италии, которая не пострадала от их соперничества»; ожесточённое противостояние братьев привело к тому, что Апулия оказалась опустошена и обескровлена[25]. Рожер Сицилийский и Папа Урбан II лишь с большим трудом смогли убедить Боэмунда прекратить военные действия. По условиям нового мирного договора, заключённого в 1088 году, к его владениям прибавилась Козенца. Так было основано княжество Таранто[K 1]. Несмотря на перемирие и явное неодобрение со стороны Папы[26], в 1090 году Боэмунд вновь атаковал Апулию и захватил Бари, а также ряд городов в северной Калабрии. Конфликт между Апулией и Таранто угас только в 1096 году, когда Боэмунд отправился в Крестовый поход. Покинув Италию, он тем самым отказался от большей части завоёванных владений, ради которых проливал кровь в течение почти десяти лет[25].

Участие в Первом Крестовом походе

В Византии

В 1096 году Боэмунд, узнав о восстании против норманнской власти в Амальфитанском герцогстве, собрал армию и осадил Амальфи. В это время, как сообщает Gesta Francorum, ему пришло сообщение о подготовке Первого Крестового похода. Те владения, которые Боэмунду удалось обрести в Италии, казались ему недостаточно богатыми и обширными, а перспектива завоевания новых земель на Востоке представлялась заманчивой, поэтому князь Тарентский без лишних колебаний принял решение о присоединении к походу[27]. Боэмунд «приказал разрезать на кресты свой драгоценный плащ и раздать их воинам»[28]. По оценкам Жозефа Мишо, численность норманнского крестоносного войска составила 10 тыс. всадников и 20 тыс. пехотинцев[29]; вероятно, эти цифры завышены, поскольку Анна Комнина в «Алексиаде» неоднократно подчёркивает, что изначально у Боэмунда было намного меньше сил, нежели у других вождей похода[30]. Более осторожный в оценках П. В. Безобразов считает, что с Боэмундом в поход выступили 7 тыс. человек[31]. По мнению Жана Ришара, малая численность норманнского войска компенсировалась высокой дисциплинированностью солдат и имевшимся у них опытом сражений на Востоке[32]. Как сообщает Ф. И. Успенский, к армии норманнов присоединилась также часть французских крестоносцев, не успевших отплыть в Византию и зимовавших в Италии[33].

Во время пути через Балканы Боэмунд призывал своих воинов не разорять окрестные земли, не желая рисковать папским благоволением[34]. Несмотря на это, его армия была несколько раз атакована византийцами, ещё не забывшими былой вражды. Норманнский князь отразил нападения и захватил нескольких пленников, однако из политических соображений отпустил их, не причинив никакого вреда[35]. В итоге Боэмунд заключил с византийскими послами договор, согласно которому при норманнском войске отныне постоянно находился представитель императора, следивший за тем, чтобы местные жители снабжали крестоносцев провизией, и не допускавший грабежей со стороны норманнов[36]. Это вызвало гнев Танкреда, племянника Боэмунда и его ближайшего соратника, который намеревался разорить Роцц. Дело едва не дошло до сражения между сторонниками Боэмунда и воинами Танкреда, однако в итоге крестоносцы договорились, что не станут нападать на город. Боэмунд получил от горожан богатые дары за своё заступничество и продолжил путь[36].

Приблизившись к Константинополю, Боэмунд велел армии остановиться и в сопровождении нескольких рыцарей отправился к императорскому двору. Несмотря на прошлые войны с Византией, Боэмунд охотно принёс Алексею Комнину вассальную присягу[37]. Как сообщает Анна Комнина, Боэмунд требовал в обмен на присягу титул доместика Востока, то есть непосредственного представителя Византийской империи в крестоносном войске, однако не получил его, удовольствовавшись щедрыми дарами[37][38]. Боэмунд оставался в Константинополе до самого 1097 года и не принимал личного участия в осаде Никеи, следя за снабжением крестоносцев продовольствием[39].

Осада Антиохии

Боэмунд вернулся в армию крестоносцев вскоре после взятия Никеи (в его отсутствие норманнами командовал Танкред Тарентский). Он возглавил авангард войска и двинулся через Анатолию на юго-восток. 1 июля 1097 года солдаты Боэмунда были атакованы сельджуками близ Дорилеи. В начавшемся сражении крестоносцы победили, во многом благодаря личной отваге Боэмунда[40]. Воодушевлённый первыми успехами, норманнский полководец пустился преследовать отступающего Гази ибн Данишменда, однако так и не смог догнать его[41].

В конце 1097 года крестоносцы достигли Антиохии. Боэмунд принимал наиболее активное участие в осаде города и следил за тем, чтобы в рядах войска поддерживался высокий боевой дух. Чтобы предотвратить атаки с тыла, он атаковал расположенную к востоку от города крепость Харим, хитростью выманил её гарнизон в поле и разбил его в сражении; захваченных в плен мусульман он приказал обезглавить перед воротами Антиохии, чтобы деморализовать обороняющихся[42].

Вскоре среди крестоносцев возникла опасность голода, и Боэмунд возглавил экспедицию против окрестных мусульманских земель. 31 декабря 1097 года он разгромил спешившее на помощь осаждённой Антиохии союзное войско турецкого атабека Тугтекина, правителя Дамаска Дукак Мелика и арабского князя Хомса[43]. Несмотря на то, что норманнская армия одержала убедительную победу и предотвратила снятие блокады с города, крестоносцам так и не удалось добыть достаточное количество провианта, и Боэмунд вернулся в лагерь с пустыми руками.

В январе 1098 года, когда европейские воины были практически полностью деморализованы и уже готовились отказаться от продолжения осады, Боэмунд внезапно предъявил свои права на Антиохию. Он заявил, что если не получит город, то вернётся в Италию вместе со всем своим войском. В обмен он обещал предоставить другим предводителям похода подкрепление во время их похода на Иерусалим[44]. В сложившейся ситуации уход норманнской армии из-под стен Антиохии представлялся крестоносцам катастрофическим, и остальные полководцы безоговорочно признали права Боэмунда[45]. Единственным, кого это решение возмутило, был Раймунд Тулузский, претендовавший на те же земли от имени Папы[44]. Помимо Раймунда, помехой для предводителя норманнов был законный представитель византийского императора, полководец Татикий. Чтобы не допустить передачи Антиохии в руки византийцев, Боэмунд решил обмануть Татикия и убедил его в том, что остальные вожди похода планируют его убийство. Испуганный Татикий тепло поблагодарил своего «спасителя» и поспешил покинуть лагерь, после чего Боэмунд выставил его перед крестоносцами трусом и предателем, сбежавшим из-под Антиохии из малодушия[46].

Некоторое время спустя Боэмунд отразил нападение Мелика Ридвана, турецкого правителя Алеппо, наголову разгромив его в сражении у Железного моста, и заручился поддержкой фатимидского халифа Каира, искавшего союзников против сельджуков. Норманн даже сделал халифу «подарок» в виде трёхсот голов, отрубленных у погибших защитников Антиохии[47]. Он успешно отразил несколько вылазок из города, и мусульмане совершенно пали духом. К тому же Боэмунду удалось подкупить некоего армянина-оружейника (по другим сведениям — командира стражи[48]), благодаря чему в ночь со 2 на 3 июня он захватил одну из городских башен. Вслед за тем начался штурм Антиохии, завершившийся её взятием и жестокой резнёй[49].

Вскоре Антиохия, занятая крестоносцами, оказалась осаждена уже мусульманской армией. Византийское войско, спешившее на помощь европейцам, повернуло назад из-за ложных вестей о падении города; это было весьма на руку Боэмунду, поскольку тем самым император Алексей, по сути, отказывался от претензий на Антиохию[50]. Чтобы вынудить павших духом солдат сражаться за цитадель, норманнский военачальник приказал поджечь несколько кварталов, в результате чего «церкви и дома числом до двух тысяч сгорели»[51] (историк Томас Эсбридж объясняет эту странную диверсию иначе — по его мнению, Боэмунд решился на такой шаг, чтобы помешать войскам своего конкурента Раймунда Тулузского занять часть города[52]). Он также сурово пресекал попытки дезертирства, удерживая крестоносцев за городскими стенами[53]. Однако всех этих усилий было недостаточно — чтобы снять с Антиохии блокаду, христиане должны были предпринять вылазку и разбить врага в поле.

Единолично разработав план сражения, 29 июня 1098 года Боэмунд возглавил крестоносцев и дал сарацинам бой у стен города. Благодаря его тактическому таланту мусульмане оказались разгромлены наголову[54]. В результате удалось не только снять осаду, но и добиться капитуляции турецкого гарнизона, почти месяц успешно оборонявшего антиохийскую цитадель. Город перешёл к Боэмунду; тот великодушно предложил солдатам гарнизона присоединиться к его армии при условии их обращения в христианство, а тех, кто пожелал уйти, отпустил с миром[55].

Правление в Антиохии

Основание княжества

В первые месяцы после захвата Антиохии право Боэмунда на город оспаривал Раймунд Тулузский, и отношения между двумя вождями похода накалились настолько, что они начали готовиться к междоусобной войне[56]. 5 ноября 1098 года предводители крестоносцев собрались на совет, где после долгих споров пришли к согласию. Раймунд признал Боэмунда сеньором Антиохии, но потребовал, чтобы тот непременно принял участие в походе на Иерусалим. Возможно, со стороны Раймунда это было хитростью, поскольку Боэмунд хотел остаться в Антиохии и задержать там войска крестоносцев, чтобы защищать город от возможных атак вернувшегося неприятеля[57].

Вместе с остальными крестоносцами норманнский князь двинулся на юг, к небольшому городку Мааррат Ан-Нуман. Христиане взяли город в кольцо, но встретили столь отчаянное сопротивление, что решили снять осаду. Все предводители европейцев, кроме Боэмунда и Раймунда Тулузского, продолжили путь. Перед решающим штурмом Боэмунд отправил к горожанам посла с предложением: он советовал знатным жителям Мааррата укрыться со всем имуществом во дворце, обещая им жизнь. Те последовали его совету. 11 декабря состоялся штурм, в результате которого город был разграблен, а жителей, которых норманнский военачальник поклялся пощадить, предали пыткам, чтобы выведать, где они спрятали ценности, после чего перебили[58]. Как справедливо указывает Пьер Виймар, именно эта кровавая резня окончательно ожесточила мусульманское население, до того не принимавшее Крестовый поход всерьёз — по сути, поступок Боэмунда спровоцировал первые призывы к джихаду и вызвал ответную волну ненависти со стороны местных жителей[59].

После взятия Мааррата среди вождей похода вновь начались споры о разделе добычи, в которых Боэмунд наотрез отказывался уступить Раймунду Тулузскому. Норманн желал присоединить город к своим владениям, тогда как провансальский граф намеревался передать его одному из своих епископов[60]. В конце концов простые крестоносцы, возмущённые алчностью своих предводителей, разрушили город до основания, и большая часть армии двинулась на Иерусалим[61]. Норманнское войско, однако, повернуло обратно на север — Боэмунд боялся оставлять свои новые владения без надлежащей охраны[62]. Вернувшись в Антиохию, он изгнал оттуда провансальский гарнизон, а затем предпринял попытку взять важный торговый порт Латакию, воспользовавшись помощью пизанцев[63]. Латакия тогда находилась под властью Византии, и нападение на неё свидетельствовало о том, что норманнский князь окончательно отказался от установления добрососедских отношений с империей[64]. Ему удалось занять город, однако он был вынужден уступить его Раймунду Тулузскому. Из-за того, что Боэмунд так и не принял участия в завоевании Иерусалима, ему не удалось повлиять на выборы первого латинского патриарха Иерусалимского королевства, которым стал его противник Арнульф де Роол.

В декабре 1099 года Боэмунд (к тому времени наиболее влиятельный из всех предводителей крестоносцев) прибыл в Иерусалим в сопровождении крупной армии[65][66], где способствовал избранию своего ставленника Даимберта Пизанского патриархом. Таким образом, поступки Боэмунда едва не поставили под угрозу само существование Иерусалимского королевства как независимого государства, поскольку он всячески поддерживал амбициозных церковников, желавших сделать Иерусалим частью вотчины Святого Петра[66].

Пленение и освобождение

Затем Боэмунд в сопровождении Балдуина Булонского отправился в поход против мусульманских правителей Северной Сирии и одержал убедительную победу над сарацинами близ Келлы[67]. Его отряды дошли почти до самого Алеппо, разоряя окрестные земли, и атаковали находившийся под контролем византийцев город Мараш. Во время осады Мараша Боэмунд получил просьбу о помощи от христиан Мелитены, атакованных войском эмира Каппадокии Гази ибн Данишменда. Поскольку у правителя Антиохии с князем Мелитены был заключён союзный договор, Боэмунд немедленно отправился на подмогу осаждённым с пятитысячной армией[68]. Однако по пути к Мелитене его войско попало в засаду и потерпело сокрушительное поражение, а сам он был взят в плен. Его, закованного в цепи, перевезли в Неокесарию и бросили в темницу в ожидании выкупа[69]. Регентом Антиохии в отсутствие Боэмунда стал его племянник Танкред[70]. Когда о пленении князя узнали на Западе, ломбардцы под предводительством архиепископа Миланского организовали так называемый арьергардный крестовый поход с целью вызволить Боэмунда из заточения. Это отважное, но плохо продуманное предприятие завершилось неудачей — христианская армия была наголову разбита в июле 1101 года, не успев продвинуться дальше Малой Азии[71].

Весть о взятии в плен самого грозного из предводителей крестоносцев привела в восторг Алексея Комнина, который решил, что в отсутствие своего старого врага сможет легко подчинить Антиохию. Византийцы даже начали переговоры с Данишмендом, убеждая его передать пленника в их руки, но эмир потребовал за Боэмунда огромный выкуп — 260 тысяч динаров[72]. На половину этой суммы немедленно заявил права султан Икония, более прочих пострадавший от действий норманнского князя. Видя, что среди его врагов возникли раздоры, Боэмунд подкупил нескольких стражников и через них передал эмиру просьбу о встрече. Убедив Данишменда в том, что византийцы — их общие недруги, Боэмунд уговорил его снизить выкуп наполовину и разрешить христианам внести его.

В мае 1103 года Боэмунд был выкуплен за 130 тысяч динаров и усыновлён армянским князем Василом Гохом (это усыновление являлось, по сути, формой заключения политического союза). Средневековый хронист Матфей Эдесский сообщал по этому поводу: «Боэмунд приехал в Антиохию после того, как стал через освящение клятв торжественных приёмным сыном Васила Гоха»[73]. Мусульманские историки позднее признавали, что освобождение норманнского военачальника из плена свело на нет все победы, одержанные до этого сарацинами[72]. Более того, всего через четыре месяца после выкупа Боэмунда отношения между турецкими правителями, прежде объединявшимися против него, окончательно испортились, и они начали междоусобную войну; таким образом, князь Антиохии ухитрился выйти из этой ситуации победителем[72].

Казна княжества была опустошена, поэтому Боэмунду требовалось как можно быстрее провести успешную военную кампанию, чтобы восстановить пошатнувшуюся экономику и рассчитаться с долгами[74]. Это вполне согласовывалось с планами его старого союзника Балдуина Иерусалимского, который вознамерился воспользоваться распрями среди мусульман и расширить свои владения, и весной 1104 года норманнская армия присоединилась к союзному войску крестоносцев в Эдессе. Однако споры между военачальниками о том, кому из них должны достаться ещё не завоёванные земли, сыграли с ними злую шутку — пока европейцы препирались, турецкие правители, напротив, заключили союз и выступили против них[75]. Не ожидавшие серьёзного отпора христиане потерпели сокрушительное поражение при Харране, и Боэмунду вместе с Танкредом пришлось спастись бегством[75]. Если верить Ибн аль-Асиру, разгром христиан был настолько полным, что из всего норманнского войска, кроме главнокомандующих, спаслись только шесть рыцарей[76]. Князь Антиохии, однако, и из этой ситуации смог извлечь выгоду, присоединив к своим владениям часть земель взятого в плен турками Жослена де Куртенэ[77].

Война с Византией и последние годы жизни

Боэмунд сразу же возобновил набеги на окрестности Алеппо, однако успех ему не сопутствовал — он потерял несколько стратегически важных приграничных крепостей, к тому же мусульмане (и даже восточные христиане), проживавшие на покорённых им землях, неоднократно поднимали против его власти восстания, призывая на помощь турок и византийцев. Ему пришлось жестоко подавить восстание армян Эльбистана, причём в боях за эту крепость его войска понесли существенные потери[78]. В заключение всех его бедствий византийская армия под командованием Монастра вторглась в пределы Антиохийского княжества. За короткий промежуток времени Боэмунд потерял Тарс, Адану, Мамистру и практически всю территорию Киликии, ранее захваченной Танкредом, а Латакия была осаждена византийцами и могла пасть в любой момент[79]. Норманнскому князю удалось прорвать блокаду Латакии и помочь гарнизону провизией, однако положение его государства было столь тяжёлым, что единственным разумным решением представлялось возвращение в Европу за подмогой. Боэмунд надеялся, что сумеет убедить правителей Запада в необходимости похода на Константинополь[79]. Поручив правление Танкреду, он в ноябре 1104 года отплыл в Италию. Как утверждает Анна Комнина, он даже притворился мёртвым и велел уложить себя в гроб, чтобы безопасно миновать византийский флот[80].

В Европе норманнский князь развернул активную антивизантийскую пропаганду, утверждая, что уничтожение империи необходимо для выживания государств, основанных крестоносцами[79]. Его призывам вняли многие, поскольку к тому времени у западных христиан сложилось крайне неприязненное отношение к Алексею Комнину[81]. Боэмунду удалось заручиться поддержкой французского короля Филиппа, который в 1106 году выдал за него замуж свою дочь Констанцию[82]. Пополнив казну и собрав новое войско, Боэмунд с благословения Папы[83] высадился на балканском побережье и осадил Диррахий. Численность его армии составляла около 3,5 тыс. человек, среди которых были рыцари из Франции и Англии[84]. Некоторые исследователи склонны полагать, что атака на Византию позиционировалась Боэмундом как новый Крестовый поход; этот вопрос остаётся дискуссионным, поскольку есть как подтверждения, так и опровержения этой точки зрения[85]. В любом случае, очевидно, что он сумел убедить Папу Пасхалия II в богоугодности своего похода против империи[86] — это подтверждается хотя бы тем, что его армию сопровождал папский легат[87].

Боэмунд одержал несколько незначительных побед, захватив ряд небольших городков в окрестностях Диррахия, но существенных успехов не добился. Из-за проблем с доставкой продовольствия в его войске начался голод, а также вспыхнула эпидемия какой-то желудочной болезни[88]. По мнению некоторых историков, это послужило причиной предательства ряда приближённых Боэмунда, которые перешли на сторону Алексея Комнина[89]. Чувствуя, что кампания обречена на провал, норманнский князь пошёл на переговоры с византийцами и в 1108 году заключил мир на невыгодных условиях: он не только признавал себя вассалом императора, но и обязался вернуть ему все захваченные у Византии земли, а также силой призвать к порядку Танкреда в случае, если тот продолжит войну с империей[90]. По условиям договора в Дураццо князь Антиохии лишался всей Киликии, а также Латакии, но в то же время получал графство Эдесское «со всеми крепостями и всеми территориями, которые ему подчиняются». Вдобавок ко всему латинский патриарх в Антиохии должен был уступить место греческому[91], но это требование так никогда и не было исполнено[92].

Поражение при Дураццо вкупе с унизительным миром совершенно сломило Боэмунда[91]. Его войско рассеялось, одни солдаты двинулись в Иерусалим (Алексей Комнин поклялся дать им свободный проход по землям империи), другие же отправились обратно в Италию[93]. Обессиленный Боэмунд вернулся в княжество Таранто и более не покидал его пределов до самой смерти, последовавшей 17 марта 1111 года[K 2]. Тело князя было погребено в мавзолее в городе Каноса-ди-Пулья. Ему наследовал малолетний сын от Констанции Французской, Боэмунд-младший.

Итоги правления

Очевидно, что Боэмунду не удалось добиться сколько-нибудь существенных успехов во время правления в Южной Италии — развязанные им Апулийские войны, по сути, закончились ничем[25]. Гораздо более существенный вклад в историю он внёс как один из предводителей Первого Крестового похода, основавший первое католическое государство на Востоке — Антиохийское княжество. По сути, Боэмунд стал первым, кто начал использовать крестовые походы в сугубо политических целях[86].

Действуя решительно и энергично, Боэмунд существенно расширил свои владения, однако его склонность к репрессиям и запугиванию мирного населения обернулась впоследствии злом для него самого. Кровожадность норманнов, поощряемая князем, вызвала возмущение мусульман и спровоцировала ответную агрессию[59], впоследствии доставившую правителям государств крестоносцев немало проблем. Отношения с армянскими и сирийскими христианами, поначалу дружественные, к концу правления Боэмунда также испортились настолько, что почти весь север княжества оказался охвачен восстаниями[78]. Пленение Боэмунда и необходимость собирать за него выкуп нанесли экономике Антиохии тяжёлый удар[74], а непрерывные войны окончательно её подточили, в результате чего Танкред, приняв регентство, нашёл казну опустевшей[90]. Неосмотрительное поведение Боэмунда привело к тому, что к концу его единоличного правления Антиохия оказалась со всех сторон окружена врагами, а её военная мощь была безнадёжно подорвана[90] — учитывая, что изначально антиохийская армия намного превосходила иерусалимскую, это был колоссальный провал[94]. Исправление ситуации и восстановление княжества пришлось взять на себя Танкреду, в то время как Боэмунд занимался войной с Византией.

Обострением отношений с Византийской империей европейцы также были обязаны князю Тарентскому, чья эффективная пропаганда нашла широкий отклик среди правителей Запада[79] и положила начало долгой вражде, завершившейся взятием Константинополя в 1204 году[86][95]. Строго говоря, этот конфликт между франками и византийцами не был ни первым, ни последним[96]. Однако противостояние между Антиохией и Византией, начатое Боэмундом, привело к важным последствиям: оно косвенно способствовало заключению союза между империей и мусульманскими правителями, объединившимися против крестоносцев, что в конечном счёте привело к падению католических государств Востока. Агрессивное поведение Боэмунда, однако, частично оправдывается тем, что его конфликт с Византией был неизбежен — поскольку Антиохия некогда входила в состав империи, не оставалось никаких сомнений, что Алексей Комнин рано или поздно пожелал бы вернуть её под свою власть, так что война была лишь вопросом времени[97].

Князь Антиохии не был чужд вмешательства в политику Иерусалимского королевства. Стремясь нейтрализовать влияние Готфрида Бульонского, одного из своих конкурентов, и получить возможность воздействовать на принятие важных решений, Боэмунд добился усиления церковной партии, возглавлявшейся его протеже Даимбертом Пизанским[98]. Его действия привели к тому, что само существование королевства как независимого государства оказалось поставлено под сомнение[66].

Оценки личности и вклада в историю

Отзывы современников

Сохранилось достаточно много упоминаний о Боэмунде в хрониках и жестах, однако их достоверность под сомнением, поскольку многие авторы этих произведений сами были его сторонниками. Так, в Gesta Francorum безымянный рыцарь из армии Боэмунда порой сознательно преувеличивает его роль в событиях, а иногда и вовсе замалчивает отдельные факты.

Анна Комнина в «Алексиаде» неизбежно оценивает Боэмунда как противника и обвиняет его в разжигании ненависти между крестоносцами и византийцами, однако в то же время даёт ему весьма лестные характеристики, неоднократно упоминая о его отваге и «неукротимом духе». В её описании Боэмунд — «лживый по природе», «находчивый в любых обстоятельствах» и превосходящий всех прочих крестоносцев «подлостью и бесстрашием» военачальник[38], достойный противник Алексея Комнина. Благодаря «Алексиаде» мы можем составить представление о внешности князя Тарентского:

«Он был такого большого роста, что почти на локоть возвышался над самыми высокими людьми, живот у него был подтянут, бока и плечи широкие, грудь обширная, руки сильные. Его тело не было тощим, но и не имело лишней плоти <…>. У него были могучие руки, твёрдая походка, крепкие шея и спина. <…> Кожа его была молочно-белой <…>. Волосы у него были светлые и не ниспадали, как у других варваров, на спину — его голова не поросла буйно волосами, а была острижена до ушей. Была его борода рыжей или другого цвета, я сказать не могу, ибо бритва прошлась по подбородку Боэмунда лучше любой извести. <…> Его голубые глаза выражали волю и достоинство. <…> В этом муже было что-то приятное, но оно перебивалось общим впечатлением чего-то страшного»[99].

Анонимная «Песнь об Антиохии», написанная на провансальском, изображает Боэмунда следующим образом:

«Боэмон, герцог Апулийский, благородный воин… со времён Роланда и Оливье не было ему равных по оружию. Это он вёл с собой наёмников из язычников. Он благосклонен при встрече и умеет держаться как при штурме, так и при рукопашной схватке, ибо таково его ремесло»[100].

Мнения историков

Историки по-разному оценивают роль Боэмунда Тарентского в Первом Крестовом походе и его личность в целом.

Так, французский историк Жозеф Мишо в своей книге «История крестовых походов», ставшей одним из первых исследований этой эпохи, явно следует за анонимным автором Gesta Francorum, описывая Боэмунда как «человека ловкого, храброго и честолюбивого»[29], однако в то же время неодобрительно замечает, что им двигали «не духовные, но светские цели»[101]. Несмотря на то, что в наше время книга Мишо, опубликованная в начале XIX столетия, не считается достаточно авторитетным источником, такая двойственная оценка личности князя Тарентского стала отчасти традиционной.

Другой писатель XIX века, сэр Фрэнсис Пэлгрейв, в книге «История Нормандии и Англии» приводит следующий отзыв о личности князя Тарентского:

«Редко этот несовершенный мир видел такого хитроумного и тонкого государственного деятеля, как Боэмунд, столь опасного в своих хитростях, поскольку в его выдающемся характере были некоторые по-настоящему хорошие качества. <…> Он был красив лицом, имел могучее телосложение, умел говорить убедительно; его талант к притворству позволял ему обрести в глазах окружающих ещё немало достоинств, кроме тех, коими он и впрямь обладал. Боэмунд был любящим и верным сыном, мужем и отцом; приятным в общении, приветливым и любезным; и в то же время — совершенным эгоистом, одержимым ненасытным честолюбием и почти дьявольской жестокостью, гордым и безбожным. Но при всех этих пороках он был столь обольстительным, что даже у тех, кто знал его как бессердечного лжеца, вызывал восхищение»[102].

Согласно Пэлгрейву, действия Боэмунда, который, несмотря на ряд тяжёлых поражений, «вел себя гордо, как Александр Великий», были во многом ошибочны, однако его благородный облик, уверенность в себе и природные таланты помогли ему сохранить репутацию героя до последних дней жизни[103].

Российский историк Ф. И. Успенский в своём труде по истории Крестовых походов особо отмечает чрезвычайные коварство и честолюбие Боэмунда, указывая на тот факт, что с его присоединением к Первому Крестовому походу мотивы крестоносцев изменились — их целью наряду с освобождением Иерусалима стало сведение политических счётов с Византийской империей, личный интерес Боэмунда сделался общей целью[65]. По мнению Успенского, поведение Боэмунда определялось прежде всего его стремлением повторить подвиги своего отца Роберта Гвискара. Историк называет его ответственным за все неудачи и потери крестоносцев на Востоке, обвиняя в предательстве интересов христиан Европы, однако в то же время отдаёт должное талантам норманнского военачальника:

«Боэмунд был гениальным человеком как в военном, так и в политическом отношении: где нужно было напряжение сил для победы над сильнейшим врагом, где нужны были серьёзные соображения и умно составленные планы действий, там крестоносные вожди обращались к уму Боэмунда»[104].

П. В. Безобразов, автор биографии Боэмунда, признаёт, что главной жизненной целью норманнского князя было основание собственного самостоятельного государства, и именно для этого он отправился в Крестовый поход[35]. Историк высоко оценивает военные и политические таланты Боэмунда, полагая, что осуществлению его честолюбивых замыслов помешало лишь пребывание в плену[98], а вину за поражение в войне с византийцами возлагает на рыцарей из свиты князя, якобы предавших его[89]. Безобразов изображает Боэмунда превосходным дипломатом[105], мудрым и целеустремлённым правителем[106], умалчивая о многих его промахах и неоднозначных поступках.

Джон Норвич подчёркивает тот факт, что Боэмунд стал «единственным из всего потомства Роберта [Гвискара], проявившим себя как истинный сын своего отца»[4], и положительно оценивает его энергичность. В то же время историк в целом неодобрительно отзывается о деятельности Боэмунда в Южной Италии, возлагая на него ответственность за опустошительные Апулийские войны и подчёркивая безрезультатность этих конфликтов[25].

Режин Перну в своей книге «Крестоносцы» характеризует Боэмунда следующим образом:

«Беззастенчивый авантюрист, искатель приключений, хитрый и жестокий одновременно, он, по-видимому, присоединился к походу вовсе не из-за благочестивых побуждений, но, скорее, в силу своего воспитания<…>»[107].

Исследовательница называет князя Тарентского «олицетворением всех пороков крестоносцев», сравнивая его с такой одиозной личностью, как Рено де Шатийон, и оценивает его деятельность исключительно отрицательно.

Более объективного взгляда на личность Боэмунда и его вклад в историю придерживается французский историк Пьер Виймар. Воздерживаясь от эмоциональных комментариев, он признаёт Боэмунда талантливым полководцем[108], энергичным руководителем и ловким политиком[55], в то же время сухо констатируя его беспринципность[109] и алчность[57].

Образ в искусстве и массовой культуре

Ниже перечислены некоторые произведения, которые посвящены Боэмунду Тарентскому или в которых он, в качестве персонажа, играет важную роль.

Исторические романы

  • «Крестоносцы» (польск. Krzyżowcy, 1935 ) - роман польской писательницы Софьи Коссак

Фантастические произведения

Компьютерные игры

  • Боэмунд фигурирует в компьютерной глобально-стратегической игре Crusader Kings (2004), где он представлен внебрачным сыном Роберта Гвискара. Следует отметить, что его образ в игре претерпел значительные искажения (в 1066 году, когда начинается игровая кампания, Боэмунд явно не мог активно влиять на события в силу своего юного возраста).

Брак и дети

Женился на принцессе Констанции, дочери короля Филиппа I Французского, в 1106 году. Имел единственного сына Боэмунда, унаследовавшего все его титулы.

Напишите отзыв о статье "Боэмунд I (князь Антиохии)"

Комментарии

  1. ↑ Следует отметить, что при жизни Боэмунд не фигурировал ни в каких документах под титулом «князя Тарентского». Этот титул впервые был употреблён по отношению к нему лишь спустя четыре десятилетия после его смерти, в 1153 году, когда Боэмунд был упомянут как «князь Антиохийский и Тарентский» (лат. Antiocenus et Tarentinus princeps) в дипломатическом кодексе Бари. Тем не менее, в современных исследованиях он обычно называется первым князем Таранто.
  2. ↑ Другие источники приводят иные даты смерти Боэмунда: 3 и 7 марта 1111 года.

Примечания

  1. ↑ Боэмунд I // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  2. ↑ Palgrave. — P. 470.
  3. ↑ Норвич. — С. 64.
  4. ↑ 1 2 Норвич. — С. 65.
  5. ↑ 1 2 [www.storiaonline.org/normanni/breve.htm Breve Chronicon Northmannicum] (лат.). Storiaonline.org (21 июня 2010). Проверено 7 января 2012. [www.webcitation.org/65YiVOB4l Архивировано из первоисточника 19 февраля 2012].
  6. ↑ Норвич. — С. 122.
  7. ↑ Безобразов. — С. 54.
  8. ↑ Безобразов. — С. 57.
  9. ↑ Алексиада. — С. 85.
  10. ↑ Алексиада. — С. 90.
  11. ↑ Безобразов. — С. 60.
  12. ↑ Безобразов. — С. 62.
  13. ↑ Алексиада. — С. 97.
  14. ↑ Stephenson. — P. 171.
  15. ↑ 1 2 3 Безобразов. — С. 64.
  16. ↑ Безобразов. — С. 66.
  17. ↑ Безобразов. — С. 67.
  18. ↑ Норвич. — С. 130.
  19. ↑ Stephenson. — P. 173.
  20. ↑ 1 2 Безобразов. — С. 69.
  21. ↑ Норвич. — С. 133.
  22. ↑ Palgrave. — P. 479.
  23. ↑ Норвич. — С. 137.
  24. ↑ 1 2 Норвич. — С. 138.
  25. ↑ 1 2 3 4 Норвич. — С. 142.
  26. ↑ Норвич. — С. 143.
  27. ↑ Madden. — P. 22.
  28. ↑ Виймар. — С. 49.
  29. ↑ 1 2 Мишо. — С. 12.
  30. ↑ Перну. — С. 123.
  31. ↑ Безобразов. — С. 78.
  32. ↑ Ришар. — С. 39.
  33. ↑ Успенский. — С. 41.
  34. ↑ Виймар. — С. 52.
  35. ↑ 1 2 Безобразов. — С. 82.
  36. ↑ 1 2 Виймар. — С. 53.
  37. ↑ 1 2 Виймар. — С. 54.
  38. ↑ 1 2 Алексиада. — С. 179.
  39. ↑ Виймар. — С. 61.
  40. ↑ Виймар. — С. 64.
  41. ↑ Виймар. — С. 68.
  42. ↑ Виймар. — С. 74.
  43. ↑ Виймар. — С. 76.
  44. ↑ 1 2 Виймар. — С. 79.
  45. ↑ Asbridge. — P. 35.
  46. ↑ Виймар. — С. 80.
  47. ↑ Виймар. — С. 81.
  48. ↑ Madden. — P. 27.
  49. ↑ Виймар. — С. 86.
  50. ↑ Виймар. — С. 92.
  51. ↑ Виймар. — С. 93.
  52. ↑ Asbridge. — P. 36.
  53. ↑ Виймар. — С. 94.
  54. ↑ Виймар. — С. 96.
  55. ↑ 1 2 Виймар. — С. 97.
  56. ↑ Виймар. — С. 98.
  57. ↑ 1 2 Виймар. — С. 99.
  58. ↑ Виймар. — С. 100.
  59. ↑ 1 2 Виймар. — С. 101.
  60. ↑ Asbridge. — P. 41.
  61. ↑ Виймар. — С. 102.
  62. ↑ Виймар. — С. 106.
  63. ↑ Виймар. — С. 142.
  64. ↑ Asbridge. — P. 43.
  65. ↑ 1 2 Успенский. — С. 79.
  66. ↑ 1 2 3 Виймар. — С. 144.
  67. ↑ Asbridge. — P. 51.
  68. ↑ Gabrieli. — P. 13.
  69. ↑ Виймар. — С. 145.
  70. ↑ Виймар. — С. 146.
  71. ↑ Madden. — P. 41.
  72. ↑ 1 2 3 Виймар. — С. 148.
  73. ↑ Степаненко. — С. 37.
  74. ↑ 1 2 Виймар. — С. 149.
  75. ↑ 1 2 Виймар. — С. 134.
  76. ↑ Gabrieli. — P. 19.
  77. ↑ Виймар. — С. 135.
  78. ↑ 1 2 Виймар. — С. 150.
  79. ↑ 1 2 3 4 Виймар. — С. 151.
  80. ↑ Алексиада. — С. 196.
  81. ↑ Безобразов. — С. 98.
  82. ↑ Безобразов. — С. 102.
  83. ↑ Безобразов. — С. 100.
  84. ↑ Безобразов. — С. 104.
  85. ↑ Whalen. — P. 111.
  86. ↑ 1 2 3 Whalen. — P. 112.
  87. ↑ Whalen. — P. 118.
  88. ↑ Безобразов. — С. 106.
  89. ↑ 1 2 Безобразов. — С. 108.
  90. ↑ 1 2 3 Виймар. — С. 152.
  91. ↑ 1 2 Норвич. — С. 152.
  92. ↑ Безобразов. — С. 115.
  93. ↑ Whalen. — P. 122.
  94. ↑ Безобразов. — С. 93.
  95. ↑ Виймар. — С. 147.
  96. ↑ Whalen. — P. 125.
  97. ↑ Asbridge. — P. 1.
  98. ↑ 1 2 Безобразов. — С. 90.
  99. ↑ Алексиада. — С. 224.
  100. ↑ Виймар. — С. 88.
  101. ↑ Мишо. — С. 19.
  102. ↑ Palgrave. — P. 471.
  103. ↑ Palgrave. — P. 670.
  104. ↑ Успенский. — С. 54.
  105. ↑ Безобразов. — С. 117.
  106. ↑ Безобразов. — С. 119.
  107. ↑ Перну. — С. 56.
  108. ↑ Виймар. — С. 95.
  109. ↑ Виймар. — С. 143.

Литература

На русском языке

  • Безобразов П. В. Боэмунд Тарентский // Журнал Министерства народного просвещения. — СПб.: Типография В. С. Балашева, 1883. — Вып. CCXXVI. — С. 37—119.
  • Виймар П. Крестовые походы / Пер. с фр. Д. А. Журавлевой. — СПб.: АСТ; Евразия, 2006. — 384 с. — (Историческая библиотека). — 5000 экз. — ISBN 5-8071-0192-8.
  • Комнин А. Алексиада / Пер. с греч. и коммент. Я. Н. Любарского. — М.: Наука, 1965. — 685 с.
  • Мишо Ж.-Ф. История Крестовых походов / Пер. с фр. А. Левандовского. — М.: Вече, 2005. — 165 с. — ISBN 5-9533-1064-1.
  • Норвич Дж. [ulfdalir.ru/literature/881 Нормандцы в Сицилии. Второе нормандское завоевание. 1016—1130] / Перевод с английского Л. А. Игоревского. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2005. — 367 с. — 5 000 экз. — ISBN 5-9524-1751-5.
  • Перну Р. Крестоносцы / Пер. с фр. А. Ю. Карачинского и Ю. П. Малинина. — СПб.: Вече; Евразия, 2006. — 320 с. — (Terra Historica). — 3000 экз. — ISBN 5-8071-0199-5.
  • Ришар, Жан. [www.biblio.nhat-nam.ru/Latino-Ierusalimskoe_korolevstvo.djvu Латино-Иерусалимское королевство] / Пер. с фр. А. Ю. Карачинского ; Вступ. ст. С. В. Близнюк. — СПб.: «Издательская группа Евразия», 2002. — 448 с. — 2000 экз. — ISBN 5-8071-0057-3.
  • Степаненко В. П. Из истории международных отношений на Ближнем Востоке XII в. Княжество Васила Гоха и Византия // Античная древность и средние века. — Свердловск, 1980. — Вып. 17. — С. 34—44.
  • Успенский Ф. И. История Крестовых походов. — М.: Даръ, 2005. — 352 с. — (Христианский мир). — 10 000 экз. — ISBN 5-485-00014-2.
  • Флори Ж. Боэмунд Антиохийский. Рыцарь удачи / Пер. с фр. И.А. Эгипти. — СПб.: Евразия, 2013. — 336 с. — 3000 экз. — ISBN 978-5-91852-069-7.

На иностранных языках

  • [www.storiaonline.org/normanni/breve.htm Breve Chronicon Northmannicum] (лат.). Storiaonline.org (21 июня 2010). Проверено 7 января 2012. [www.webcitation.org/65YiVOB4l Архивировано из первоисточника 19 февраля 2012].
  • Asbridge T. S. The creation of the principality of Antioch, 1098-1130. — Boydell & Brewer Ltd, 2000. — 233 p. — ISBN 0851156614.
  • Gabrieli F. Arab historians of the Crusades. — University of California Press, 1984. — 362 p. — ISBN 0520052242.
  • Madden T. F. The new concise history of the Crusades. — Rowman & Littlefield, 2005. — 257 p. — ISBN 0742538222.
  • Palgrave F. The History of Normandy and of England: William Rufus. Accession of Henry Beauclerc. — J. W. Parker and son, 1864. — 737 p.
  • Stephenson P. Byzantium’s Balkan frontier: a political study of the Northern Balkans, 900—1204. — Cambridge: Cambridge University Press, 2000. — 352 p. — ISBN 0521770173.
  • Whalen E. God’s Will or Not? Bohemond’s Campaign Against the Byzantine Empire (1105—1108) // Madden T. F., Naus J. L., Ryan V. Crusades: Medieval Worlds in Conflict. — Ashgate Publishing, 2010. — P. 111—125. — ISBN 1409400611.
Князья Антиохии
Правящие князья
(1098–1268)
Боэмунд I ·</span> Танкред (регент) · Боэмунд II · Рожер (регент) · Балдуин (регент) · Констанция · Фульк (регент) · Раймунд I (путём женитьбы) · Рено (путём женитьбы) · Боэмунд III · Раймунд II (регент) · Боэмунд IV · Раймунд Рупен · Боэмунд IV (восстановлен) · Боэмунд V · Боэмунд VI</div></td>
</td></tr>
</td></tr>
Титулярные князья
(1268—1457)

Боэмунд VI ·</span> Боэмунд VII · Люсия де Пуатье · Филипп · Маргарита · Иоанн I · Иоанн II · Иоанн III</div></td></tr></table></td></tr></table>

Отрывок, характеризующий Боэмунд I (князь Антиохии)

Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой торжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос произнес что то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли в груди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.
«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда, навсегда, как мне быть с моей жизнью… – думала она.
Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большой палец, длинные волосы из под стихаря и, положив на груди крест, громко и торжественно стал читать слова молитвы:
– «Миром господу помолимся».
«Миром, – все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью – будем молиться», – думала Наташа.
– О свышнем мире и о спасении душ наших!
«О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, которые живут над нами», – молилась Наташа.
Когда молились за воинство, она вспомнила брата и Денисова. Когда молились за плавающих и путешествующих, она вспомнила князя Андрея и молилась за него, и молилась за то, чтобы бог простил ей то зло, которое она ему сделала. Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних, об отце, матери, Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед ними и чувствуя всю силу своей любви к ним. Когда молились о ненавидящих нас, она придумала себе врагов и ненавидящих для того, чтобы молиться за них. Она причисляла к врагам кредиторов и всех тех, которые имели дело с ее отцом, и всякий раз, при мысли о врагах и ненавидящих, она вспоминала Анатоля, сделавшего ей столько зла, и хотя он не был ненавидящий, она радостно молилась за него как за врага. Только на молитве она чувствовала себя в силах ясно и спокойно вспоминать и о князе Андрее, и об Анатоле, как об людях, к которым чувства ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и благоговения к богу. Когда молились за царскую фамилию и за Синод, она особенно низко кланялась и крестилась, говоря себе, что, ежели она не понимает, она не может сомневаться и все таки любит правительствующий Синод и молится за него.
Окончив ектенью, дьякон перекрестил вокруг груди орарь и произнес:
– «Сами себя и живот наш Христу богу предадим».
«Сами себя богу предадим, – повторила в своей душе Наташа. – Боже мой, предаю себя твоей воле, – думала она. – Ничего не хочу, не желаю; научи меня, что мне делать, куда употребить свою волю! Да возьми же меня, возьми меня! – с умиленным нетерпением в душе говорила Наташа, не крестясь, опустив свои тонкие руки и как будто ожидая, что вот вот невидимая сила возьмет ее и избавит от себя, от своих сожалений, желаний, укоров, надежд и пороков.
Графиня несколько раз во время службы оглядывалась на умиленное, с блестящими глазами, лицо своей дочери и молилась богу о том, чтобы он помог ей.
Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который Наташа хорошо знала, дьячок вынес скамеечку, ту самую, на которой читались коленопреклоненные молитвы в троицын день, и поставил ее перед царскими дверьми. Священник вышел в своей лиловой бархатной скуфье, оправил волосы и с усилием стал на колена. Все сделали то же и с недоумением смотрели друг на друга. Это была молитва, только что полученная из Синода, молитва о спасении России от вражеского нашествия.
– «Господи боже сил, боже спасения нашего, – начал священник тем ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце. – Господи боже сил, боже спасения нашего! Призри ныне в милости и щедротах на смиренные люди твоя, и человеколюбно услыши, и пощади, и помилуй нас. Се враг смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны; се людие беззаконии собрашася, еже погубити достояние твое, разорити честный Иерусалим твой, возлюбленную тебе Россию: осквернити храмы твои, раскопати алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, господи, доколе грешницы восхвалятся? Доколе употребляти имать законопреступный власть?
Владыко господи! Услыши нас, молящихся тебе: укрепи силою твоею благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего императора Александра Павловича; помяни правду его и кротость, воздаждь ему по благости его, ею же хранит ны, твой возлюбленный Израиль. Благослови его советы, начинания и дела; утверди всемогущною твоею десницею царство его и подаждь ему победу на врага, яко же Моисею на Амалика, Гедеону на Мадиама и Давиду на Голиафа. Сохрани воинство его; положи лук медян мышцам, во имя твое ополчившихся, и препояши их силою на брань. Приими оружие и щит, и восстани в помощь нашу, да постыдятся и посрамятся мыслящий нам злая, да будут пред лицем верного ти воинства, яко прах пред лицем ветра, и ангел твой сильный да будет оскорбляяй и погоняяй их; да приидет им сеть, юже не сведают, и их ловитва, юже сокрыша, да обымет их; да падут под ногами рабов твоих и в попрание воем нашим да будут. Господи! не изнеможет у тебе спасати во многих и в малых; ты еси бог, да не превозможет противу тебе человек.
Боже отец наших! Помяни щедроты твоя и милости, яже от века суть: не отвержи нас от лица твоего, ниже возгнушайся недостоинством нашим, но помилуй нас по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих презри беззакония и грехи наша. Сердце чисто созижди в нас, и дух прав обнови во утробе нашей; всех нас укрепи верою в тя, утверди надеждою, одушеви истинною друг ко другу любовию, вооружи единодушием на праведное защищение одержания, еже дал еси нам и отцем нашим, да не вознесется жезл нечестивых на жребий освященных.
Господи боже наш, в него же веруем и на него же уповаем, не посрами нас от чаяния милости твоея и сотвори знамение во благо, яко да видят ненавидящий нас и православную веру нашу, и посрамятся и погибнут; и да уведят все страны, яко имя тебе господь, и мы людие твои. Яви нам, господи, ныне милость твою и спасение твое даждь нам; возвесели сердце рабов твоих о милости твоей; порази враги наши, и сокруши их под ноги верных твоих вскоре. Ты бо еси заступление, помощь и победа уповающим на тя, и тебе славу воссылаем, отцу и сыну и святому духу и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».
В том состоянии раскрытости душевной, в котором находилась Наташа, эта молитва сильно подействовала на нее. Она слушала каждое слово о победе Моисея на Амалика, и Гедеона на Мадиама, и Давида на Голиафа, и о разорении Иерусалима твоего и просила бога с той нежностью и размягченностью, которою было переполнено ее сердце; но не понимала хорошенько, о чем она просила бога в этой молитве. Она всей душой участвовала в прошении о духе правом, об укреплении сердца верою, надеждою и о воодушевлении их любовью. Но она не могла молиться о попрании под ноги врагов своих, когда она за несколько минут перед этим только желала иметь их больше, чтобы любить их, молиться за них. Но она тоже не могла сомневаться в правоте читаемой колено преклонной молитвы. Она ощущала в душе своей благоговейный и трепетный ужас перед наказанием, постигшим людей за их грехи, и в особенности за свои грехи, и просила бога о том, чтобы он простил их всех и ее и дал бы им всем и ей спокойствия и счастия в жизни. И ей казалось, что бог слышит ее молитву.


С того дня, как Пьер, уезжая от Ростовых и вспоминая благодарный взгляд Наташи, смотрел на комету, стоявшую на небе, и почувствовал, что для него открылось что то новое, – вечно мучивший его вопрос о тщете и безумности всего земного перестал представляться ему. Этот страшный вопрос: зачем? к чему? – который прежде представлялся ему в середине всякого занятия, теперь заменился для него не другим вопросом и не ответом на прежний вопрос, а представлением ее. Слышал ли он, и сам ли вел ничтожные разговоры, читал ли он, или узнавал про подлость и бессмысленность людскую, он не ужасался, как прежде; не спрашивал себя, из чего хлопочут люди, когда все так кратко и неизвестно, но вспоминал ее в том виде, в котором он видел ее в последний раз, и все сомнения его исчезали, не потому, что она отвечала на вопросы, которые представлялись ему, но потому, что представление о ней переносило его мгновенно в другую, светлую область душевной деятельности, в которой не могло быть правого или виноватого, в область красоты и любви, для которой стоило жить. Какая бы мерзость житейская ни представлялась ему, он говорил себе:
«Ну и пускай такой то обокрал государство и царя, а государство и царь воздают ему почести; а она вчера улыбнулась мне и просила приехать, и я люблю ее, и никто никогда не узнает этого», – думал он.
Пьер все так же ездил в общество, так же много пил и вел ту же праздную и рассеянную жизнь, потому что, кроме тех часов, которые он проводил у Ростовых, надо было проводить и остальное время, и привычки и знакомства, сделанные им в Москве, непреодолимо влекли его к той жизни, которая захватила его. Но в последнее время, когда с театра войны приходили все более и более тревожные слухи и когда здоровье Наташи стало поправляться и она перестала возбуждать в нем прежнее чувство бережливой жалости, им стало овладевать более и более непонятное для него беспокойство. Он чувствовал, что то положение, в котором он находился, не могло продолжаться долго, что наступает катастрофа, долженствующая изменить всю его жизнь, и с нетерпением отыскивал во всем признаки этой приближающейся катастрофы. Пьеру было открыто одним из братьев масонов следующее, выведенное из Апокалипсиса Иоанна Богослова, пророчество относительно Наполеона.
В Апокалипсисе, главе тринадцатой, стихе восемнадцатом сказано: «Зде мудрость есть; иже имать ум да почтет число зверино: число бо человеческо есть и число его шестьсот шестьдесят шесть».
И той же главы в стихе пятом: «И даны быта ему уста глаголюща велика и хульна; и дана бысть ему область творити месяц четыре – десять два».
Французские буквы, подобно еврейскому число изображению, по которому первыми десятью буквами означаются единицы, а прочими десятки, имеют следующее значение:
a b c d e f g h i k.. l..m..n..o..p..q..r..s..t.. u…v w.. x.. y.. z
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 20 30 40 50 60 70 80 90 100 110 120 130 140 150 160
Написав по этой азбуке цифрами слова L'empereur Napoleon [император Наполеон], выходит, что сумма этих чисел равна 666 ти и что поэтому Наполеон есть тот зверь, о котором предсказано в Апокалипсисе. Кроме того, написав по этой же азбуке слова quarante deux [сорок два], то есть предел, который был положен зверю глаголати велика и хульна, сумма этих чисел, изображающих quarante deux, опять равна 666 ти, из чего выходит, что предел власти Наполеона наступил в 1812 м году, в котором французскому императору минуло 42 года. Предсказание это очень поразило Пьера, и он часто задавал себе вопрос о том, что именно положит предел власти зверя, то есть Наполеона, и, на основании тех же изображений слов цифрами и вычислениями, старался найти ответ на занимавший его вопрос. Пьер написал в ответе на этот вопрос: L'empereur Alexandre? La nation Russe? [Император Александр? Русский народ?] Он счел буквы, но сумма цифр выходила гораздо больше или меньше 666 ти. Один раз, занимаясь этими вычислениями, он написал свое имя – Comte Pierre Besouhoff; сумма цифр тоже далеко не вышла. Он, изменив орфографию, поставив z вместо s, прибавил de, прибавил article le и все не получал желаемого результата. Тогда ему пришло в голову, что ежели бы ответ на искомый вопрос и заключался в его имени, то в ответе непременно была бы названа его национальность. Он написал Le Russe Besuhoff и, сочтя цифры, получил 671. Только 5 было лишних; 5 означает «е», то самое «е», которое было откинуто в article перед словом L'empereur. Откинув точно так же, хотя и неправильно, «е», Пьер получил искомый ответ; L'Russe Besuhof, равное 666 ти. Открытие это взволновало его. Как, какой связью был он соединен с тем великим событием, которое было предсказано в Апокалипсисе, он не знал; но он ни на минуту не усумнился в этой связи. Его любовь к Ростовой, антихрист, нашествие Наполеона, комета, 666, l'empereur Napoleon и l'Russe Besuhof – все это вместе должно было созреть, разразиться и вывести его из того заколдованного, ничтожного мира московских привычек, в которых, он чувствовал себя плененным, и привести его к великому подвигу и великому счастию.
Пьер накануне того воскресенья, в которое читали молитву, обещал Ростовым привезти им от графа Растопчина, с которым он был хорошо знаком, и воззвание к России, и последние известия из армии. Поутру, заехав к графу Растопчину, Пьер у него застал только что приехавшего курьера из армии.
Курьер был один из знакомых Пьеру московских бальных танцоров.
– Ради бога, не можете ли вы меня облегчить? – сказал курьер, – у меня полна сумка писем к родителям.
В числе этих писем было письмо от Николая Ростова к отцу. Пьер взял это письмо. Кроме того, граф Растопчин дал Пьеру воззвание государя к Москве, только что отпечатанное, последние приказы по армии и свою последнюю афишу. Просмотрев приказы по армии, Пьер нашел в одном из них между известиями о раненых, убитых и награжденных имя Николая Ростова, награжденного Георгием 4 й степени за оказанную храбрость в Островненском деле, и в том же приказе назначение князя Андрея Болконского командиром егерского полка. Хотя ему и не хотелось напоминать Ростовым о Болконском, но Пьер не мог воздержаться от желания порадовать их известием о награждении сына и, оставив у себя воззвание, афишу и другие приказы, с тем чтобы самому привезти их к обеду, послал печатный приказ и письмо к Ростовым.
Разговор с графом Растопчиным, его тон озабоченности и поспешности, встреча с курьером, беззаботно рассказывавшим о том, как дурно идут дела в армии, слухи о найденных в Москве шпионах, о бумаге, ходящей по Москве, в которой сказано, что Наполеон до осени обещает быть в обеих русских столицах, разговор об ожидаемом назавтра приезде государя – все это с новой силой возбуждало в Пьере то чувство волнения и ожидания, которое не оставляло его со времени появления кометы и в особенности с начала войны.
Пьеру давно уже приходила мысль поступить в военную службу, и он бы исполнил ее, ежели бы не мешала ему, во первых, принадлежность его к тому масонскому обществу, с которым он был связан клятвой и которое проповедывало вечный мир и уничтожение войны, и, во вторых, то, что ему, глядя на большое количество москвичей, надевших мундиры и проповедывающих патриотизм, было почему то совестно предпринять такой шаг. Главная же причина, по которой он не приводил в исполнение своего намерения поступить в военную службу, состояла в том неясном представлении, что он l'Russe Besuhof, имеющий значение звериного числа 666, что его участие в великом деле положения предела власти зверю, глаголящему велика и хульна, определено предвечно и что поэтому ему не должно предпринимать ничего и ждать того, что должно совершиться.


У Ростовых, как и всегда по воскресениям, обедал кое кто из близких знакомых.
Пьер приехал раньше, чтобы застать их одних.
Пьер за этот год так потолстел, что он был бы уродлив, ежели бы он не был так велик ростом, крупен членами и не был так силен, что, очевидно, легко носил свою толщину.
Он, пыхтя и что то бормоча про себя, вошел на лестницу. Кучер его уже не спрашивал, дожидаться ли. Он знал, что когда граф у Ростовых, то до двенадцатого часу. Лакеи Ростовых радостно бросились снимать с него плащ и принимать палку и шляпу. Пьер, по привычке клубной, и палку и шляпу оставлял в передней.
Первое лицо, которое он увидал у Ростовых, была Наташа. Еще прежде, чем он увидал ее, он, снимая плащ в передней, услыхал ее. Она пела солфеджи в зале. Он внал, что она не пела со времени своей болезни, и потому звук ее голоса удивил и обрадовал его. Он тихо отворил дверь и увидал Наташу в ее лиловом платье, в котором она была у обедни, прохаживающуюся по комнате и поющую. Она шла задом к нему, когда он отворил дверь, но когда она круто повернулась и увидала его толстое, удивленное лицо, она покраснела и быстро подошла к нему.
– Я хочу попробовать опять петь, – сказала она. – Все таки это занятие, – прибавила она, как будто извиняясь.
– И прекрасно.
– Как я рада, что вы приехали! Я нынче так счастлива! – сказала она с тем прежним оживлением, которого уже давно не видел в ней Пьер. – Вы знаете, Nicolas получил Георгиевский крест. Я так горда за него.
– Как же, я прислал приказ. Ну, я вам не хочу мешать, – прибавил он и хотел пройти в гостиную.
Наташа остановила его.
– Граф, что это, дурно, что я пою? – сказала она, покраснев, но, не спуская глаз, вопросительно глядя на Пьера.
– Нет… Отчего же? Напротив… Но отчего вы меня спрашиваете?
– Я сама не знаю, – быстро отвечала Наташа, – но я ничего бы не хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю во всем. Вы не знаете, как вы для меля важны и как вы много для меня сделали!.. – Она говорила быстро и не замечая того, как Пьер покраснел при этих словах. – Я видела в том же приказе он, Болконский (быстро, шепотом проговорила она это слово), он в России и опять служит. Как вы думаете, – сказала она быстро, видимо, торопясь говорить, потому что она боялась за свои силы, – простит он меня когда нибудь? Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете? Как вы думаете?
– Я думаю… – сказал Пьер. – Ему нечего прощать… Ежели бы я был на его месте… – По связи воспоминаний, Пьер мгновенно перенесся воображением к тому времени, когда он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он был не он, а лучший человек в мире и свободен, то он на коленях просил бы ее руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило его, и те же слова были у него на устах. Но она не дала ему времени сказать их.
– Да вы – вы, – сказала она, с восторгом произнося это слово вы, – другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не знаю, что бы было со мною, потому что… – Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась, подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
В это же время из гостиной выбежал Петя.
Петя был теперь красивый, румяный пятнадцатилетний мальчик с толстыми, красными губами, похожий на Наташу. Он готовился в университет, но в последнее время, с товарищем своим Оболенским, тайно решил, что пойдет в гусары.
Петя выскочил к своему тезке, чтобы переговорить о деле.
Он просил его узнать, примут ли его в гусары.
Пьер шел по гостиной, не слушая Петю.
Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.
– Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради бога! Одна надежда на вас, – говорил Петя.
– Ах да, твое дело. В гусары то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
– Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? – спросил старый граф. – А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Боэмунд_I_(князь_Антиохии)&oldid=80451750»