Боярский свадебный пир

Константин Маковский

Боярский свадебный пир. 1883 год

Холст, масло. 236 × 391 см

Музей «Хиллвуд», Вашингтон, США

К:Картины 1883 года

«Боярский свадебный пир» (англ. A Boyar Wedding Feast) — картина русского художника Константина Маковского, написанная им в 1883 году.

Контекст

Я не зарыл своего Богом данного таланта в землю, но и не использовал его в той мере, в какой мог бы. Я слишком любил жизнь, и это мешало мне всецело отдаться искусству.

Константин Маковский

Константин Маковский (1839—1915) был известнейшим российским живописцем, следовавшим в своём творчестве принципам реализма и выступавшим против академических ограничений, бытовавших в мире искусства того времени. Он родился в семье художника-любителя и его жены-композитора, в связи с чем рано проявил интерес к живописи и музыке, столь щедро поощряемый родителями. Поступив в возрасте 12 лет в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, Константин стал одним из лучших его учеников, получившим все возможные награды и попавшим под влияние учителя Михаила Скотти, который будучи ещё студентом Карла Брюллова перешёл от неоклассицизма к романтизму. Окончив училище, Маковский отправился во Францию, где хотел найти себя в качестве композитора, однако совершив турне по Европе в целях знакомства с традиционной народной и классической музыкой, он в конечном счёте выбрал живопись. В 1858 году Маковский поступил в Императорскую Академию художеств в Санкт-Петербурге, во время учёбы в которой он создал такие работы, как «Исцеление слепых Христом после изгнания торгующих из храма» (1860 год) и «Агенты Лжедмитрия убивают сына Бориса Годунова» (1862 год). В 1863 году Маковский вместе с 13 другими студентами выступил с протестом против политики написания картин исключительно на темы из скандинавской мифологии, после чего они вышли из состава академии без официальных дипломов. Затем Маковский вступил в «Артель художников», основанную Иваном Крамским, членами которой стали художники-реалисты, выступавшие за коллективный творческий процесс и реалистичное изображение повседневной жизни старой России. Заметными работами Маковского того периода являются картины «Вдова» (1865 год) и «Селёдочница» (1867 год). В 1870 году артель была преобразована в «Товарищество передвижных художественных выставок», работы членов которой стали выставляться по всей Европе. В середине 1870-х годов, после путешествий по Северной Африке и Сербии, в творчестве Маковского произошёл сдвиг в сторону большего упора на цвет и форму, проявившийся в написании им нескольких портретов и исторических полотен. В 1889 году он получил первый приз на Всемирной выставке в Париже за картины «Смерть Ивана Грозного», «Суд Париса» и «Демон и Тамара». К концу века Маковский был одним из самых уважаемых и хорошо оплачиваемых российских художников, расценивавшимся некоторыми критиками как предтеча русского импрессионизма. Он погиб на вершине славы в 1915 году, когда его экипаж врезался в трамвай на улице Санкт-Петербурга.

Создание

…Оглядываясь на прошлое, есть чем вспомнить молодость… У меня в мастерской собиралось всё, что только было в Петербурге выдающегося и блестящего. Лучшие красавицы наперебой позировали мне… Я зарабатывал громадные деньги, жил с царственной роскошью и успел написать несметное количество картин, декоративных панно, портретов, этюдов и акварелей.

Константин Маковский

Для работы над полотном «Боярский свадебный пир» Маковский использовал метод «живой картины», при котором он по заранее сделанным наброскам воссоздавал антураж исторического события при участии представителей аристократических кругов и помощи своей личной коллекции, в которой находилось много исторических костюмов и предметов быта как из народного, так и боярского обихода. Как отмечал Сергей Маковский, «отец собирал отечественную старину по преимуществу: сарафаны, душегрейки, шушуны, кокошники и кички, разубранные жемчужным плетением… ювелирные изделия с алмазами и стекляшками на разноцветной фольге, серьги, пуговицы, опахала… чарки, братины, солонки, блюда, подносы, хрусталь, фарфор, майолику, бронзу, подсвечники, канделябры, бра и шкатулки, ларцы и кружева, вышивки, бархат, атлас, парчу аршинами и кусочками… Обрывками старинных материй были набиты тяжелые комоды…». До начала работы над картиной Маковский тщательно изучал предметы, иногда обращаясь к другим другим коллекционерам в поисках нужных ему образцов, став в некоторой степени предшественником художников из объединения «Мира искусства», считавших, что в обобщении и стилизации русской истории просто необходимо творчество художника, несущее в себе достоверное изображение примет старины. В. И. Немирович-Данченко отмечал, что «в клубе художников мы виделись часто. К. Е. Маковский пользовался сценой клуба для задуманных картин. Так называемые „живые“ здесь собирали лучшую публику столицы… Я помню, сколько раз Константин Егорович приходил с наброском и располагал участников этого немого спектакля; указывал, как должны были изображать то или другое задуманные им персонажи. Он наблюдал сочетание красок, соответствие лиц с декорациями». Елена Маковская, дочь художника, вспоминала, что «прилегало к мастерской ещё помещение, отделенное занавесом, вроде… сцены, ниже потолком… В мастерской с прилегающей „сценой“ родители устраивали временами музыкальные вечера, ставились роскошные „живые картины“ из боярского быта… Тогда весь коридор из квартиры и лестница „черного хода“ обвешивались гобеленами и освещались. Приглашенные (до 150-ти человек) на эти прославившиеся вечера подымались в мастерскую-театр. Тогда-то извлекались все боярские наряды, музейные вещи, кокошники в жемчугах… Представители старых родов, потомки тех же бояр, ловко и красиво облачались в парчовые и бархатные одежды… Изображались, группировались картины отца — „Свадебный пир“, „Выбор невесты“. Отец так любил боярский быт, что было ему дорого ещё и живым создать его. В этом не только понятный восторженный каприз, но и предугадывание увлекательной полезности для своего искусства». Во время этих творческих вечеров с разыгрыванием настоящих театральных спектаклей, Маковский и зарисовывал приглашённых актёров, костюмированные сцены, поставленные дома, используя в дальнейшем имеющиеся наработки для создания живописных полотен. Работа над картиной была закончена в 1883 году, после чего она стала одной из самых известных работ Маковского, относимых к жанру исторической живописи, изображающей один из этапов русского свадебного обряда. В том же году постановка живой картины «Боярский свадебный пир» состоялась в доме княгини А. Н. Нарышкиной для Александра III, в 1888 году — около Троице-Сергиевой лавры, а в 1899 году — на сцене МХТ.

История

После окончания работы Маковский отказался выставить свою картину на очередной выставке передвижников, в результате чего с ним перестали общаться члены общества, в том числе и Крамской. Несмотря на это картина всё же выставлялась в Санкт-Петербурге, а затем в Москве и Париже, а в 1885 году получила золотую медаль на Универсальной выставке в Антверпене. После этого Павел Третьяков захотел купить «Боярский свадебный пир», но Маковский затребовал за него 20 тысяч рублей, что оказалось коллекционеру не по карману. В августе того же года картина была приобретена американским ювелиром Чарльзом Уильямом Шуманом за 15 тысяч долларов США (10 тысяч фунтов стерлингов, 60 тысяч рублей) — за цену, большую чем предложенная российским императором Александром III. Прибытие работы в США, где она была встречена с большим энтузиазмом, совпало с расцветом популярности Маковского в эпоху «позолоченного века», ввиду чего в 1886 году Шуман лично заказал у него картину «Выбор невесты царём Алексеем Михайловичем», в которой художник свёл обобщённую сцену свадьбы к конкретному историческому событию (находится в коллекции Музея де Арте де Понсе в Пуэрто-Рико). В 1890 году эти две картины выставлялись в Детройте и Сан-Франциско, а 1893 году — на Всемирной выставке в Чикаго, вместе с третьим полотном Маковского на тему свадьбы — «Перед венцом» (также «Наряд русской невесты»; находится в коллекции Музея изобразительных искусств Сан-Франциско). В 1901 году по приглашению Шумана Маковский приехал в США, где ему для своего первого президентского портрета согласился позировать Теодор Рузвельт.

«Выбор невесты царём Алексеем Михайловичем», 1886 год.	«Перед венцом», 1884 год.

До 1912 года «Боярский свадебный пир» находился в витрине магазина Шумана на Бродвее в Нью-Йорке в рамках кампании по сбору денег на благотворительность, а репродукция картины размещалась на подарочных коробках с шоколадом. В рамках аукциона по распродаже имущества Шумана, прошедшем 23 января 1936 года, картина была продана за 2500 долларов в частную коллекцию. В 1939 году картина выставлялась на Всемирной выставке в Нью-Йорке. В 1946 году работа была приобретена Робертом Рипли, эксцентричным создателем радио-шоу «Ripley's Believe It or Not!», ещё мальчиком купившим открытку с репродукцией этой картины. Во время распродажи его имущества 26 августа 1949 года картина была продана за 2200 долларов. 18 декабря 1968 года картина снова была продана, попав в коллекцию Марджори Мерриуэзер Пост. После её смерти в 1973 году, по завещанию Пост картина была преподнесена в дар музею «Хиллвуд», который она же сама и создала на основе личной коллекции русского искусства.

Композиция

На картине запечатлен момент произнесения тоста в честь жениха и невесты во время пира на свадьбе — одном из самых важных социальных событий в старой России, являвшимся демонстрацией объединения двух боярских родов, имевших большое влияние на политику Москвы в период XVI—XVII веков. Свадьба проходит в гостевой комнате со сводчатым потолком, напоминающей палаты дворцов московского Кремля. В центре располагается стол, вокруг которого сгруппированы фигуры мужчин и женщин. Молодая пара стоит во главе стола (с правой стороны холста), где жених представляет гостям свою невесту, впервые увидев её ничем не покрытое лицо. Вся комната заставлена заморской посудой, золотыми и серебряными кубками и кружками разнообразных форм, вынимавшихся к празднику из сундуков. На переднем плане в левом нижнем углу холста находится резной ларец из слоновой кости, на котором стоит эмалированная серебряная чаша. В резко освещенной обстановке, гости, изображённые в роскошных одеждах, причудливо украшенных золотым шитьём, в том числе женщины в жемчужных кокошниках, являвшихся основным русским женским головным убором, сидят за столом, богато уставленном различными яствами и напитками. В центре полотна находится фигура полного мужчины в шубе, подбитой красным бархатом, высоко поднимающего в руке серебряный кубок. Примечательно, что на картине изображён момент, когда слуга вносит в комнату жареного лебедя на большом серебряном подносе, являющегося последним подаваемым на стол блюдом перед проводами молодожёнов в спальню.

События, изображённые на картине, происходят в ориентировочно в XVI или XVII веке. Перед окончанием пира по распространённой в то время традиции гости начинали произносить тост и кричать «горько», намекая на горькость вина и побуждая молодожёнов поцеловаться, чтобы сделать напиток более сладким. Однако, невеста выглядит робкой и застенчивой, стоя перед женихом с грустным лицом и не желая по-видимому дарить ему свой поцелуй. В такой ситуации, стоящая по левую руку от невесты пожилая сваха, или мать, мягко подталкивает свою дочь к жениху, уговаривая её поцеловать будущего мужа. В то же время, сидящая в центре полотна девушка смотрит на молодожёнов с завистью, а в левом верхнем углу в печальной задумчивости стоит няня, возможно, не понаслышке знающая, как тяжела участь невесты.

Особенности

Размеры картины, написанной маслом на холсте, составляют 236,22 на 391,16 сантиметров без рамы (254,64 на 408,94 см. — с рамой). В англоязычной искусствоведческой литературе картина фигурирует под названиями «Русский свадебный пир» (англ. The Russian Wedding Feast), «Русский свадебный пир XVII века» (англ. A Russian Wedding Feast of the Seventeenth Century), «Свадебный пир у бояр в XVII веке» (англ. The Wedding Fête of the Boyars in the Sixteenth Century), при том что встречаются также разные варианты написания фамилии самого Маковского — Makovsky, Makovski, Makowski, Makowsky, Makoffsky.

Литература

• John Denison Champlin, Charles Callahan Perkins. [books.google.com/books?id=IugpAAAAYAAJ&pg=PA415 Cyclopedia of Painters and Paintings]. — Charles Scribner’s Sons, 1900. — Vol. 4. — P. 415.
• Jennifer R. Conover. [books.google.com/books?id=Qf7z--rZiewC&pg=PA246 Toasts for Every Occasion]. — New American Library, 2001. — P. 246. — ISBN 0-451-20301-1.
• William A. Coffin. [books.google.com/books?id=TCKhAAAAMAAJ&pg=RA1-PA13 Russian Art]. — The Mentor. — Mentor Association, Inc, 1917. — Т. 5. — Vol. 19. — P. 1–11.
• Tensard De Wolfe. [books.google.com/books?id=s2hJAQAAMAAJ&pg=RA3-PR28 Russian Wedding Feast]. — The Index. — The Index Company, 1904. — Т. 11. — Vol. 11. — P. 23.
• Roger Eliot Fry, Craufurd D.W. Goodwin. [books.google.com/books?id=Zb8hTlHZOb0C&pg=PA108 Art and the Market: Roger Fry on Commerce in Art]. — The University of Michigan Press, 1999. — P. 108. — ISBN 0-472-10902-2.
• E.N. Keyser. [books.google.com/books?id=eXU2AQAAMAAJ&pg=PA171 Russian Art – Its Strength and Its Weakness]. — Brush and Pencil. — The Brush and Pencil Publishing Company, 1904. — Т. 14. — Vol. 3. — P. 161–76.
• W.D. Moffat. [books.google.com/books?id=TCKhAAAAMAAJ&pg=RA1-PA24#v The Open Letter]. — The Mentor. — Mentor Association, Inc, 1917. — Т. 5. — Vol. 19. — P. 12.
• Charles William Schumann. [books.google.com/books?id=WKNpAAAAMAAJ&pg=PA25 Art and Gems]. — 1891. — P. 25–27.
• William Neill Slocum. [books.google.com/books?id=yLMRAAAAYAAJ&pg=RA5-PA13 Common Sense]. — Page-Davis Co., 1904. — Т. 4. — Vol. 6. — P. 13.

Ссылки

• [www.hillwoodmuseum.org/collection/item/51.79?r=/collection/search?s=Boyar%20Wedding%20Feast «Боярский свадебный пир»]. Музей «Хиллвуд».

Россия   США   Живопись

Отрывок, характеризующий Боярский свадебный пир

Седьмые – были лица, которые всегда есть, в особенности при молодых государях, и которых особенно много было при императоре Александре, – лица генералов и флигель адъютантов, страстно преданные государю не как императору, но как человека обожающие его искренно и бескорыстно, как его обожал Ростов в 1805 м году, и видящие в нем не только все добродетели, но и все качества человеческие. Эти лица хотя и восхищались скромностью государя, отказывавшегося от командования войсками, но осуждали эту излишнюю скромность и желали только одного и настаивали на том, чтобы обожаемый государь, оставив излишнее недоверие к себе, объявил открыто, что он становится во главе войска, составил бы при себе штаб квартиру главнокомандующего и, советуясь, где нужно, с опытными теоретиками и практиками, сам бы вел свои войска, которых одно это довело бы до высшего состояния воодушевления.
Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1 му, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое, на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно желанной цели – обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее сильные и справедливые доказательства.
Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости, и только что замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как все это трутневое население армии начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее было повернуть его в другую. Среди неопределенности положения, при угрожающей, серьезной опасности, придававшей всему особенно тревожный характер, среди этого вихря интриг, самолюбий, столкновений различных воззрений и чувств, при разноплеменности всех этих лиц, эта восьмая, самая большая партия людей, нанятых личными интересами, придавала большую запутанность и смутность общему делу. Какой бы ни поднимался вопрос, а уж рой этих трутней, не оттрубив еще над прежней темой, перелетал на новую и своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса.
Из всех этих партий, в то самое время, как князь Андрей приехал к армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой голос. Это была партия людей старых, разумных, государственно опытных и умевших, не разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все, что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости.
Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю оставить войско.
Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты отечества – то самое (насколько оно произведено было личным присутствием государя в Москве) одушевление народа, которое было главной причиной торжества России, было представлено государю и принято им как предлог для оставления армии.

Х
Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай за обедом передал Болконскому, что государю лично угодно видеть князя Андрея, для того чтобы расспросить его о Турции, и что князь Андрей имеет явиться в квартиру Бенигсена в шесть часов вечера.
В этот же день в квартире государя было получено известие о новом движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, – известие, впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо, объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор chef d'?uvr'ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, – что лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.
Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не было там, но Чернышев, флигель адъютант государя, принял Болконского и объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который навалены были какие то ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по немецки и изредка по французски. Там, в бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал адъютант Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек – граф Штейн и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvriere [основою] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его, так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805 м году; но он был типичнее всех их. Такого немца теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах, еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.