Бо Цзюйи

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Бо Цзюйи

Бо Цзюйи (кит. 白居易, а также Бо Лэтянь 白乐天, Бо Сяншань 白香山, 772846) — китайский поэт династии Тан. Брат Бо Синцзяня и троюродный брат канцлера Бай Миньчжуна. Сравнивал себя с гением стихов (кит. упр. 诗仙, пиньинь: shīxiān) или демоном стихов (кит. упр. 诗魔, пиньинь: shīmó). Жил в городе Тайюань провинции Шаньси. Родился в городе Синьчжэн провинции Хэнань. Его эссе характеризуются краткостью и особой остротой. Особенно преуспел в стихосложении в жанре «ши». Этого поэта можно назвать одной из знаковых фигур в эпоху средней Тан. Произведения написаны доступным языком. Простота языка доходит до такой степени, что «даже старуха может понять» (кит. трад. 老妪能解, пиньинь: lǎoyùnéngjiě).

В ранние годы Бо Цзюйи активно занимался реформами, его заботила судьба простого народа. Он стал инициатором движения Новых юэфу, считал, что поэтическое творчество не может быть оторвано от реальности, потому необходимо выбирать сюжеты из повседневной жизни, произведения должны отражать свою эпоху. Этот поэт стал одной из главных фигур китайского реализма вслед за Ду Фу. Несмотря на то, что до конца жизни Бо Цзюйи беспокоила судьба народа, неудачи на политическом поприще заставили поэта обратиться к «винным стихам». Данное обстоятельство отразилось и в его ироничном псевдониме «Пьяный господин, распевающий песни» (кит. трад. 醉吟先生, пиньинь: zuìyínxiānsheng, палл.: Цзуйинь сяньшэн). Бо Цзюйи был особенно близок с поэтом Юань Чжэнем. Два литератора были единомышленниками в вопросах преобразования литературы. В конце жизни Бо Цзюйи сблизился с поэтом Лю Юйси и часто с ним обменивался стихами.

Произведения Бо Цзюйи существенно повлияли не только на китайское общество, но и получили широкую известность в Японии, государстве Силла и других странах. Среди основных произведений можно отметить следующие: «Вечная печаль», «Певица», «Лютня», циклы Циньские напевы (秦中吟) и Новые народные песни (新乐府). Одним из важнейших эссе является Письмо к Юань Чжэню (与元九书),[1] провозгласившее Движение за обновление поэзии.





Происхождение

Согласно архивным записям, родиной Бо Цзюйи был город Тайюань провинции Шаньси[2][3], позже его семья перебралась в местечко Сягуй (ныне городской округ Вэйнань провинции Шэньси).[4] Младшего двоюродного брата поэта по отцовской линии Бо Миньчжуна (англ.) называли «Шестым Ху из десятерых, носивших фамилию Ху» (十姓胡中第六胡). Учитывая этот факт, а также разбирая сборники Бо Цзюйи, выпущенные в период «Вечного торжества» (长庆 — 821—824 гг.) историк китайской литературы Чэнь Инькэ (англ.) пришёл к выводу, что род поэта идёт от западных племён, хотя и давно ассимилированных.[5] Впоследствии это мнение стало общепринятым в научных кругах, историк литературы Яо Вэйюань также возводил родословную Бо Цзюйи к роду Ху из западных племён.[6] Существует точка зрения, что поэт был потомком княжеского рода из государства Куча[7][8]. Есть также ряд учёных, считающих данную точку зрения необоснованной.[9][10]

Дед поэта Бо Хуан управлял двумя уездами: Цзао и Гун. Отец, Бо Цзигэн, во время правления Тан Дэцзуна занимал должность градоначальника в Сюйчжоу. Среди его заслуг была успешная борьба с мятежом Ли Чжэнцзи (англ.). Отец поэта служил также судебным чиновником, помощником ревизора в Сюйчжоу, занимал прочие должности и был удостоен права носить одежду из тёмно-красной ткани.[4] (При династии Тан это право принадлежало чинам от 5-го класса и выше)[11]. Мать поэта была связана кровным родством с семейством Бо. Из этого рода происходила её бабка по материнской линии.[12]

Годы жизни Бо Цзюйи и годы правления императоров династии Тан
Возраст поэта Имя императора Девиз правления год
1 год Дайцзун Дали (大曆 Dàlì) 772 год
9лет Дэцзун Цзяньчжун (建中 Jiànzhōng) 780 год
13 лет Дэцзун Синъюань (興元 Xīngyuán) 784 год
14 лет Дэцзун Чжэньюань (貞元 Zhēnyuán) 785 год
34 года Шуньцзун Юнчжэнь (永貞 Yǒngzhēn) 805 год
35 лет Сяньцзун Юаньхэ (元和 Yuánhé) 806 год
50 лет Муцзун Чанцин (長慶 Chángqìng) 821年
54 года Цзинцзун Баоли (寶曆 Bǎolì) 825 год
56 лет Вэньцзун Баоли (寶曆 Bǎolì) 827 год
54 года Вэньцзун Дахэ (大和 Dàhé) 827 год
65 лет Вэньцзун Кайчэн (開成 Kāichéng) 836 год
70 лет Уцзун Хуэйчан (會昌 Hùichāng) 841 год
75 лет Сюаньцзун Дачун (大中 Dàchōng) 846 год

Родился в провинции Хэнань, в обедневшей, но знатной и образованной семье. В десять лет был послан учиться в Сиань. В 800 году выдержал императорские экзамены. Занимал высокие государственные должности, был правителем Ханчжоу и Сучжоу.

Творчество

Под влиянием Хань Юя обратился к «древнему стилю», интересовался народной поэзией, песнями простолюдинов (по преданию, читал стихи своей служанке и сохранял только те, которые она понимала). Автор поэм «Вечная печаль», «Певица».

Признание

Бо Цзюйи вместе с Юань Чжэнем вслед за Ду Фу возглавили реалистическое движение в поэзии.[13]

Бо Цзюйи подходил к литературе с особым старанием. Считается, что упорство в учении сказалось на его здоровье, привело к преждевременному старению.[14] Он называл себя святым поэтом(诗仙) или же демоном поэзии(诗魔), образно говоря о глубоком погружении в творческий процесс.[15]

В отличие от произведений многих других поэтов, стихи Бо Цзюйи при его жизни уже пользовались успехом в разных землях и среди различных сословий[14][16],среди танских поэтов не было другого, чьи стихи стали бы так широко известны при жизни.[17] Его произведения дошли до таких отдалённых земель, как Япония и Силла[18]. Сборник произведений Бо Цзюйи (составленный им самим) оказал на японскую литературу огромное влияние.[19]

В честь Бо Цзюйи назван кратер на Меркурии.

Публикации на русском языке

  • Бо Цзюйи. Четверостишья. М.:Гослитиздат, 1949, 224с. (Перевод с китайского, вступительная статья и комментарий Л.Эйдлина; Гравюры на дереве М.Пикова)
  • [Стихи]// Китайская классическая поэзия в переводах Л.Эйдлина. М.: Художественная литература, 1975, с.177-292.
  • Бо Цзюйи. Стихотворения / В пер. с кит. Л.Эйдлина; Вступит. статья и примеч. Л.Эйдлина. М.: Худож. лит., 1978. 303 с.

Музыка

  • Георгий Свиридов. Песни странника, вокальный цикл для баритона и фортепиано на стихи Ван Вэя, Бо Цзюйи и Хэ Чжичжана (1941-1942).
  • Эдисон Денисов. Ноктюрны, вокальный цикл на стихи Бо-Цзюй-И (1954)

Напишите отзыв о статье "Бо Цзюйи"

Ссылки

  • [www.philology.ru/literature4/dagdanov-85.htm Буддизм в жизни и творчестве Бо Цзюйи]  (рус.)
  • [apoem.ru/bo.html Поэма «Вечная печаль (Песнь о бесконечной тоске)»]  (рус.)

Примечания

  1. [vostlit.narod.ru/Texts/Dokumenty/China/IX/800-820/Bo_tsjuji/brief_815.htm Библиотека сайта XIII век]
  2. 朱金城箋注,《白居易集箋校》。上海古籍出版社,上海,1988年初版,2008年三刷。ISBN 978-7-5325-0280-6
  3. Ли Шанъинь刑部尚書致仕贈尚書右僕射太原白公墓碑銘並序》。
  4. 1 2 «Книга Тан»
  5. 陈寅恪 《元白诗笺证稿》 上海古籍出版社 1978年 307—308页。
  6. 《北朝胡姓考》 中华书局 1962年 374—376页。
  7. Гу Сюэцзе《白居易世系、家族考》 《文学评论丛刊》第13辑,中国社会出版社 1982 год, 131—168 стр.
  8. Вэй Чанхун 《白居易祖籍新疆库车摭谈》《新疆大学学报》 1983年第2期 107—113页。
  9. Пин Гануфу 《白居易——生涯与岁时记》朋友书店 1998 год, 119—125 стр.
  10. Вэнь Яньжун 《白居易生平与创作实证研究》 浙江大学 2009年博士论文。
  11. Большой китайско-русский словарь
  12. 見白居易為外祖母作墓誌銘《唐故坊州鄜城縣尉陳府君夫人白氏墓誌銘并序》:「夫人太原白氏,其出昌黎韓氏,其適潁川陳氏,享年七十,唐和州都督諱士通之曾孫,尚衣奉御諱志善之玄孫,都官郎中諱溫之孫,延安令諱鍠之第某女,韓城令諱欽之外孫,故鄜城尉諱潤之夫人,故潁川縣君之母,故大理少卿襄州別駕諱季庚之姑,前京兆府戶曹參軍翰林學士白居易、前秘書省校書郎行簡之外祖母也。」因為文中有「延安令諱鍠之第某女」,陳寅恪據認為白居易的父親白季庚與白居易母親陳氏之間,是舅甥聯婚。然而岑仲勉則依據同一篇文中所記載「故大理少卿襄州別駕諱季庚之姑」以及所載之世系,認為陳寅恪的解釋過於牽強,而解釋白居易的父母是同輩的表兄妹關係。岑仲勉進一步認為文中「延安令諱鍠之第某女」,應是「延安令諱鍠之女弟」的誤寫。相關討論可參見朱金城《白居易集箋校》。上海古籍出版社,上海,1988年初版,2008年三刷。ISBN 9787532502806。2727至2729頁。
  13. 胡適《讀白居易與元九書》,載於《胡適留學日記》,商務印書館,1959。
  14. 1 2 白居易《與元九書》。
  15. 白居易《與元九書》:「如今年春遊城南時,與足下馬上相戲,因各誦新艶小律,不雜他篇,自皇子陂歸昭國里,迭吟遞唱不絶聲者二十里餘,樊李在傍無所措口。知我者以爲詩仙,不知我者以爲詩魔。何則?勞心靈、役聲氣,連朝接夕不自知其苦,非魔而何?偶同人當美景,或花時宴罷,或月夜酒酣,一咏一吟,不知老之將至,雖驂鸞鸖遊蓬瀛者之適無以加於此焉,又非仙而何?微之微之,此吾所以與足下外形骸,脱蹤蹟,傲軒鼎,輕人寰者,又以此也。」另見《閒吟詩》:「唯有詩魔降未得,每逢風月一閒吟。」日本平岡武夫教授據此贈以詩魔的綽號(見林文月《平岡武夫與「白居易」》,收錄於《讀中文系的人》,臺北洪範出版)。此外唐宣宗有弔白居易詩亦有「誰教冥路作詩仙」之句。
  16. Юань Чжэнь白氏長慶集序》。
  17. Ху Чжэньхен «Династия Тан. Том двадцать пятый», Шоулу Юй Чэньюцинь, «Сборник Бай», 217 стр., Чжунхуа, 2003 год.
  18. Бо Цзюйи «白氏長慶集後序»
  19. 清少納言《枕草子》,林文月譯,洪範書店,臺北,2000 год (ранняя версия), 2006 год (третье издание). 221 стр.

Отрывок, характеризующий Бо Цзюйи

У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.