Брагина, Пелагея Ивановна

Пелагея Брагина
Имя при рождении:	Пелагея Ивановна Брагина
Награды и премии:

Пелаге́я Ива́новна Бра́гина (1905—1982) — жительница деревни Юрьевское (сейчас — Малоярославецкий район Калужской области), в условиях немецкой оккупации во время Второй мировой войны вы́ходившая несколько раненых советских бойцов 312-й стрелковой дивизии и через несколько лет после окончания войны написавшая об этом «Повесть о семнадцати спасённых». С середины 1960-х до начала 1980-х годов подвиг Пелагеи Брагиной использовался советской пропагандой как яркий военно-патриотический пример областного масштаба. Архив Брагиной, находящийся в Музее истории города Обнинска, представляет собой источник сведений о повседневной жизни советской колхозной деревни. Оставаясь до конца преданной советской власти, Брагина в своём неопубликованном дневнике, который она вела в течение всей жизни, фактически описала катастрофу советской деревни.

Биография

Пелагея Ивановна Брагина родилась в 1905 году в обычной средней крестьянской семье с устойчивым бытом: нянчила младших детей, работала, ходила с матерью в церковь. В 1914 году поступила в церковно-приходскую школу и окончила 4 класса. В 1921 году в шестнадцатилетнем возрасте заболела костным туберкулёзом ноги, долго лечилась, но осталась инвалидом.

Мировоззрение Пелагеи Брагиной было полностью сформировано советским радио, которое она продолжала слушать всю жизнь. Как важное событие своей жизни она отмечала в 1920-е годы, что «окончила радиоуниверситет».

В дневнике писала, что в 1930-е годы «отца хотели раскулачить, но его спасло то, что он вступил в колхоз». Сама Брагина, избранная к этому времени «делегаткой», а в середине 1930-х годов секретарём Юрьевского сельсовета, в разгар раскулачивания лежала в Малоярославецкой больнице и «застала только хвостик». 5 лет работы в сельсовете она считала «самыми хорошими и счастливыми» в жизни и называла себя «винтиком, пусть самым последним в социалистической машине, но необходимым».

Предвоенную деревню описывала в своём дневнике плакатными красками в духе советских книг и кинофильмов. Полностью разделяла советскую государственную политику:

После обеда вышла в сад почитать и подумать. На антенне с весёлым щебетом раскачивалась ласточка. На коленях книга, очень большого объёма в хорошем переплёте, полный отчёт о троцкистско-зиновьевском процессе. Читаю запоем. Растёт возмущение против врагов народа. Об одном из них рассказывали санитарки и сёстры в санатории им. Семашко в Евпатории: «Здесь он лечился. Носили его на руках, а он в это время изменял Родине, убивал лучших советских людей». Без пяти двенадцать, забрав книгу, пошла домой проверить наручные часы и послушать последние известия по радио.

С началом на территории СССР Второй мировой войны активно участвовала как секретарь сельсовета в работах по созданию укрепрайона Можайской линии обороны и строительстве полевого аэродрома, была начальником противовоздушной обороны по сельской местности.

В каждом новом человеке Брагина была готова увидеть врага: «Хоть это наши, советские люди, но среди них мог затеряться враг»; «Враг бродит здесь, а как его рассмотреть, в такой массе народа»; «Я не смогу не беспокоиться, спокойной быть не могу. До всего есть дело. Что это за человек? Что это за самолёт? Нервы мои огрубели и ничего не страшно». Именно в происках врагов Брагина видела причину военных неудач СССР и верила в непогрешимость советского военного руководства.

Однажды вечером, когда старички из рабочего батальона сидели и ужинали из своих котелков, меня в особенности угнетало подавленное чувство. В памяти целый день звучала песня «Граница на замке», которую до войны постоянно заводил избач. Сейчас она звучала как насмешка, обидная, издевательская. Не знаю, что думать, что творится, я ничего не понимаю, почему это враг так прёт к нам. Я долго стояла перед портретом Сталина: кто-то тебя очень обманывает, товарищ Сталин. Мне жаль было Сталина.

Перед возможной оккупацией её охватило смятение. Оккупацию она приравнивала к плену, а плен в советской идеологии был равен измене. Все партийные и советские работники были должны эвакуироваться, но Брагина, не желая, как инвалид, быть обузой, на словах ехать отказывалась. В итоге при эвакуации о ней не вспомнили: «я в селе осталась одна из своих товарищей», «товарищи бросили меня».

Она продолжала ходить на рабочее место даже тогда, когда сельсовет стал боевым штабом, а село — полем боя, пока её не выгнал командир:

Я давно поняла, что никому я не нужна. Но мне раньше никто этого не говорил. Слова «тебе тут делать нечего» были ударом обуха по голове. Слёзы посыпались из глаз.

Бойцы 312-й стрелковой дивизии, оборонявшие деревню Юрьевское, оказались в кольце окружения и сдались противнику. Колхозное имущество разграблялось местными жителями. Из сундука Брагиной украли её одежду.

Пленных красноармейцев немцы отправляли в Кудиново, а раненых, обречённых, по их мнению, на умирание, разрешили перенести в брошенный хозяевами дом. Основную тяжесть ухода за ними Брагина взяла на себя: «Я оказалась нужной, необходимой. Им, моим родным, я была нужна, как пища и сон, как солнце и воздух». В дневнике Брагиной подробно перечислены все сведения о раненных, имена помощников и выполненная ими работа. В течение полутора месяцев Брагина выходила 16 раненных, которые «на всякий случай» оставили ей «ценный и дорогой документ» — свидетельство о своём спасении.

Но после освобождения Юрьевского все её заслуги были перечёркнуты тем, что её отец во время оккупации был старостой в деревне Починки. Кроме того, она не могла найти себе применения отчасти из-за слабого здоровья, отчасти из-за неумения сработаться с новыми руководителями.

Вспоминаю секретаря райкома Денисова, председателя райисполкома Панченко, председателя сельсовета Егорова. Их любили люди. И я любила, как лучших товарищей, большевиков. Если б были они, они бы заставили нас работать, выбили благодушие и беспечность Грищенки. А сейчас не видно районного руководства. И мы бы не знали, что есть в районе Советская власть, если бы не рассказывали колхозники, что какой-нибудь начальник за картошкой в колхоз приезжал… Как сейчас вижу высокую фигуру Денисова, гордого и простого, непримиримого, неподкупного… Панченко, честного, доброго. Егорова нельзя было обмануть, подкупить, опутать лестью.

Брагина, тем не менее, продолжала верить в изначальную правильность Советской власти и писала, что колхозы живут благодаря самому народу: «есть ещё хороший народ». Одновременно она приводила в дневнике свидетельства об усилении репрессивной политики государства в деревне. Например, произошла перерегистрация паспортов, в ходе которой в паспорта политически благонадежных жителей вклеивались контрольные талоны.

Кандидатура отодвинутой от всех дел Брагиной была выдвинута колхозниками на должность счетовода («иди, Поля, в наш колхоз, ты расхищений не допустишь»), но из-за старосты-отца даже место счетовода ей было недоступно. Она пыталась отстоять своё честное имя, обращалась в райком, к депутату Верховного Совета, и от секретаря райкома получила совет уехать и устроиться в эвакогоспиталь («коммунистка советует мне бежать»).

Каким будет наше, Советское государство? Неужели таким, руководимым такими преступниками, как Лужин? Нет, не должно этого быть! Я хочу, чтобы наше государство оставалось советским во главе с КПСС. Иначе я ненавижу и не хочу жить.

Ко дню победы Брагина работала санитаркой госпиталя «Воробьёво» и с группой рабочих и служащих госпиталя получила медаль «За победу над Германией»: «Я растерялась, забыла все слова, а потом прижала к груди медаль и заплакала».

После окончания Второй мировой войны государственная политика по отношению к крестьянству ужесточилась. В 1947 году для проведения предвыборной кампании парторганизацией были отобраны только те, кто не был в зоне оккупации. Аресты руководителей стали рутинным делом. Из деревни был выслан израненный инвалид — за то, что не всегда мог выйти на работу. Саму Брагину после проверки председателем сельсовета «как лица без определённых занятий» спасла от высылки на Колыму только справка об инвалидности.

Брагина жила в деревне с 66-летней матерью и малолетним племянником-сиротой. Мать работала в колхозе, а дочь, как «инвалид по болезни, не имеющий права на пенсию», по закону облагалась сельхозналогом. Налогом облагались посевы зерновых, картофеля, огороды, сенокосы, домашний скот. Неполноценная семья Брагиных в 1951 году должна была уплатить налог на сумму 647 рублей 88 копеек и сдать государству: кожевенное сырьё, 50 яиц, 40 кг мяса, 330 л молока, 280 кг картофеля, 4725 кг ржи. Существовал ещё налог по самообложению в размере 20 рублей. В присылаемых Брагиной «обязательствах» и «извещениях», напечатанных на гербовой бумаге, всегда присутствовала фраза: «в случае невыполнения обязательств (или несдачи числящейся за Вами задолженности) Вы будете привлечены к установленной законом ответственности».

Брагина пыталась пройти медкомиссию, чтобы получить 2-ю группу инвалидности, освобождающую от налога, но была признана здоровой. Здоровыми признавали и «инвалидов войны — больных, на костылях, без рук, без ног, которые не могут работать». Тех инвалидов, которые уже были во 2-й группе, переводили в 3-ю, платящую налог.

Брагина, как и большинство колхозников, была уверена, что злоупотребления на местах совершались без ведома верховной власти, которая, узнав о беспорядках, беспощадно бы их покарала. Сама она стала бояться людей и прятаться от представителей Советской власти. «И стала сомневаться, Советская ли власть у нас сейчас». В то же самое время она радовалась и восхищалась песней о Сталине «На просторах Родины чудесной» («слушала бы целый день»), от исполнения «Интернационала» её «прошибали слёзы».

Спустя несколько лет, в 1951 году, её всё-таки приняли на работу счетоводом в колхоз имени Жданова. Теперь она изнутри колхозной жизни описывала случаи грабежа колхозного добра руководителями всех уровней, их моральное разложение, унижения колхозников. Её семья не была исключением: мать после работы «косит по выпасам и кустарникам для своей коровы. Устаёт ужасно, как рыба открывает рот. [Племянник] Володя на тачке перевозит траву к дому, стонет во сне от усталости».

В архиве Пелагеи Брагиной сохранилась записка председателя колхоза от 8 августа 1952 года её матери, Т. С. Брагиной, которой тогда было около 70 лет:

В связи с создавшейся угрозой в уборке озимых культур с одной стороны и в интересах быстрейшей её уборки вам доводится задание правлением колхоза в соответствии с Постановлением Правительства убрать 0,5 га в течение 3-4 дней. Предупреждаем, что в случае затяжки в уборке установленного вам задания, потери на вашем участке будут отнесены на ваш счёт.

После массового падежа скота зимой 1953 года, вызванного бескормицей, когда доярки носили сено со своих дворов, началось массовое бегство из деревни. В 1960-х годах в деревне «из молодёжи осталась одна девушка. Все девушки, парни, окончив школу, ушли в город науки Обнинск».

В 1955 году счетовода Брагину уволили из колхоза имени Жданова как «не обеспечившую учёт». Свои права ей не удалось отстоять; также для неё не нашлось места в соседнем совхозе «Кудиново». В то же самое время она по-прежнему незыблемо верила в Советскую власть, откликалась в дневнике на события политической жизни, размышляла о правильной миролюбивой политике партии, скорбела о смерти Сталина, не могла понять известий о разоблачении Берии и культе личности Сталина.

В 1957 году Брагиной всё-таки дали 2-ю группу инвалидности и назначили пенсию. Она «с трудом получила и паспорт». В этом году она начала писать свои воспоминания о войне, позже получившие название «Повесть о семнадцати спасённых».

В феврале 1964 года А. С. Романов опубликовал в журнале «Крестьянка» очерк «Семнадцать сыновей», после которого Пелагея Брагина сразу же получила всесоюзную известность. Её начали приглашать на торжественные собрания, «смотрели как на чудо», привезли и напилили 6 кубометров дров. Пионеры обнинской школы № 2 зачислили Брагину почётным пионером в свой отряд и преподнесли ей красный галстук.

5 апреля 1965 года «Повесть о семнадцати спасённых» Пелагеи Брагиной вышла из печати и поступила в продажу. 16 мая Брагину наградили орденом Отечественной войны II степени. В октябре её сняло и показало на весь СССР Центральное телевидение, после чего от пионеров и школьников разных областей она начала в огромном количестве получать письма — «все одного содержания. Высоко именуют — героиней, просят фотокарточку мою и бойцов, и их письма, рассказать, как ухаживала. 4 ближние школы пригласили рассказать. Грипп освободил меня от мучительных воспоминаний».

Переписка со спасёнными бойцами («с кем разговаривала, кому писала только мысленно, боясь внести неприятности в семьи») после того, как ажиотаж вокруг неё схлынул, стала для неё настоящей отдушиной до последних дней. В конце жизни она размышляла о том, каким должен быть человек («красота человека в честности, в трудолюбии и верности к Родине»), вспоминала несправедливо обиженных Советской властью людей — священника из Юрьевского, раскулаченных односельчан, измученного нищетой и голодом инвалида-участника войны.

Брагина ревностно оберегала свой приоритет в спасении красноармейцев, к которому «примазывались» её односельчане при её жизни и продолжали оспаривать этот приоритет после её смерти. Проведённый в 1991 году А. С. Романовым с группой студентов ИАТЭ в Юрьевском социологический опрос показал, что жители села выражали сомнения в достоверности истории, описанной в повести Брагиной, и сходились во мнении, что спасение солдат было коллективным подвигом, и выделять Брагину — значит незаслуженно забывать других людей.

Пелагея Ивановна Брагина умерла в 1982 году, похоронена на кладбище в селе Карижа. На похороны Брагиной приехало четверо спасённых ею солдат.

«Повесть о семнадцати спасённых»

В 1957 году Пелагея Брагина начала писать воспоминания о событиях 15-летней давности. Поддержку в этом ей оказал рабочий подсобного хозяйства МВД СССР в Кудинове Тарас Иванович Бобров — репрессированный НКВД бывший немецкий военнопленный и участник итальянского Сопротивления. Опубликовать рукопись «Гляди зверю в глаза» не удавалось, и Брагина даже собиралась подарить её какому-нибудь писателю. Но в 1963 году Бобров передал рукопись А. С. Романову, который, в свою очередь, передал её в Калужское отделение Приокского книжного издательства. Директор издательства В. Васильчиков отдал рукопись на литературную обработку писательнице Надежде Усовой. После переработки Усовой книга получила издательское название «Повесть о семнадцати спасённых».

Согласно местной легенде, источником которой была сама Пелагея Брагина, первоначальное название книги «Гляди зверю в глаза» было связано с реальным случаем, произошедшим с Брагиной. В начальный период Второй мировой войны на территории СССР немцы не проявляли особой жестокости по отношению к русским и, по воспоминаниям жителей Юрьевского, «часто угощали наших детей шоколадом». Стон раненых солдат в доме, где они укрывались, услышал некий немецкий офицер, зашёл в дом и увидел солдат. Брагина, прочитавшая где-то, что если смотришь дикому зверю в глаза, то он не бросается на человека, посмотрела немцу прямо в глаза. Оглядевшись, офицер неожиданно отдал честь Пелагее Брагиной и вышел из дома. Эта легенда ещё теряет в своей яркости, если вспомнить, что раненые красноармейцы были размещены в пустующем доме с разрешения немцев, импровизированный госпиталь часто посещали староста, полицаи и немцы, и Брагина советских солдат не укрывала, а лишь выхаживала.

«Повесть о семнадцати спасённых» была опубликована в «Приокском книжном издательстве» в 1965 году и никогда не переиздавалась.

Архив Брагиной

Архив Пелагеи Брагиной (дневники, воспоминания, записи повседневных расходов, описания просмотренных фильмов и прочитанных книг, документы, квитанции на всевозможные платежи) после её смерти был передан в Музей истории города Обнинска. Он представляет собой редкий и целостный источник сведений о повседневной жизни советской колхозной деревни.

Награды и звания

• Медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.» (1945)
• Орден Отечественной войны II степени (1965)
• Почётный гражданин села Игнатьевское (1965)

Память

• Мемориальная доска на доме Пелагеи Брагиной была установлена после её смерти и открыта Александром Наумовым — командиром 312-й стрелковой дивизии, бойцов которой вы́ходила Брагина.
• В школьном музее Кудиновской средней школы Пелагее Брагиной посвящена отдельная экспозиция.

Библиография

Книга Пелагеи Брагиной

• Брагина Пелагея. Повесть о семнадцати спасённых / Лит. обработка Н. Усовой. — Тула: Приокское книжное издательство, 1965. — 199 с.

О Пелагее Брагиной

• Романов А. С. Семнадцать сыновей // Крестьянка. — 1964. — № 2.
• Прусакова Н. А. Личность П. Брагиной в дневниках и воспоминаниях // Обнинский краеведческий сборник: Материалы научно-практической конференции / Музей истории города Обнинска. — Обнинск: Принтер, 1999. — С. 93—105.
• Чугунов Глеб. [kraeved.opck.org/biblioteka/raznoe/gorkaya_osen_sorok_pervogo/gorkaya_osen_sorok_pervogo.pdf Горькая осень сорок первого: Историко-документальный очерк]. — Актобе: Арсенал, 2010. — 116 с. — 500 экз.
• Нестерова Ольга. [www.vest-news.ru/article.php?id=56878 Рисковали собственной жизнью] // Весть. — 10 января 2014 года.

Ссылки

• [www.russkiymir.ru/programs2/memory/articles/118690/ «Подвиг женщины»]

Отрывок, характеризующий Брагина, Пелагея Ивановна

Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесенная герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твердость Александра, ошибки дипломатов и т. п.
Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку или Наполеону написать к Александру: Monsieur mon frere, je consens a rendre le duche au duc d'Oldenbourg, [Государь брат мой, я соглашаюсь возвратить герцогство Ольденбургскому герцогу.] – и войны бы не было.
Понятно, что таким представлялось дело современникам. Понятно, что Наполеону казалось, что причиной войны были интриги Англии (как он и говорил это на острове Св. Елены); понятно, что членам английской палаты казалось, что причиной войны было властолюбие Наполеона; что принцу Ольденбургскому казалось, что причиной войны было совершенное против него насилие; что купцам казалось, что причиной войны была континентальная система, разорявшая Европу, что старым солдатам и генералам казалось, что главной причиной была необходимость употребить их в дело; легитимистам того времени то, что необходимо было восстановить les bons principes [хорошие принципы], а дипломатам того времени то, что все произошло оттого, что союз России с Австрией в 1809 году не был достаточно искусно скрыт от Наполеона и что неловко был написан memorandum за № 178. Понятно, что эти и еще бесчисленное, бесконечное количество причин, количество которых зависит от бесчисленного различия точек зрения, представлялось современникам; но для нас – потомков, созерцающих во всем его объеме громадность совершившегося события и вникающих в его простой и страшный смысл, причины эти представляются недостаточными. Для нас непонятно, чтобы миллионы людей христиан убивали и мучили друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему вследствие того, что герцог обижен, тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими.
Для нас, потомков, – не историков, не увлеченных процессом изыскания и потому с незатемненным здравым смыслом созерцающих событие, причины его представляются в неисчислимом количестве. Чем больше мы углубляемся в изыскание причин, тем больше нам их открывается, и всякая отдельно взятая причина или целый ряд причин представляются нам одинаково справедливыми сами по себе, и одинаково ложными по своей ничтожности в сравнении с громадностью события, и одинаково ложными по недействительности своей (без участия всех других совпавших причин) произвести совершившееся событие. Такой же причиной, как отказ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское, представляется нам и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо, ежели бы он не захотел идти на службу и не захотел бы другой, и третий, и тысячный капрал и солдат, настолько менее людей было бы в войске Наполеона, и войны не могло бы быть.
Ежели бы Наполеон не оскорбился требованием отступить за Вислу и не велел наступать войскам, не было бы войны; но ежели бы все сержанты не пожелали поступить на вторичную службу, тоже войны не могло бы быть. Тоже не могло бы быть войны, ежели бы не было интриг Англии, и не было бы принца Ольденбургского и чувства оскорбления в Александре, и не было бы самодержавной власти в России, и не было бы французской революции и последовавших диктаторства и империи, и всего того, что произвело французскую революцию, и так далее. Без одной из этих причин ничего не могло бы быть. Стало быть, причины эти все – миллиарды причин – совпали для того, чтобы произвести то, что было. И, следовательно, ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться. Должны были миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего разума, идти на Восток с Запада и убивать себе подобных, точно так же, как несколько веков тому назад с Востока на Запад шли толпы людей, убивая себе подобных.
Действия Наполеона и Александра, от слова которых зависело, казалось, чтобы событие совершилось или не совершилось, – были так же мало произвольны, как и действие каждого солдата, шедшего в поход по жребию или по набору. Это не могло быть иначе потому, что для того, чтобы воля Наполеона и Александра (тех людей, от которых, казалось, зависело событие) была исполнена, необходимо было совпадение бесчисленных обстоятельств, без одного из которых событие не могло бы совершиться. Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, надо было, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей и были приведены к этому бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин.
Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее.
Каждый человек живет для себя, пользуется свободой для достижения своих личных целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас сделать или не сделать такое то действие; но как скоро он сделает его, так действие это, совершенное в известный момент времени, становится невозвратимым и делается достоянием истории, в которой оно имеет не свободное, а предопределенное значение.
Есть две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем отвлеченнее ее интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы.
Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей. Совершенный поступок невозвратим, и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает историческое значение. Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка.
«Сердце царево в руце божьей».
Царь – есть раб истории.
История, то есть бессознательная, общая, роевая жизнь человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя как орудием для своих целей.
Наполеон, несмотря на то, что ему более чем когда нибудь, теперь, в 1812 году, казалось, что от него зависело verser или не verser le sang de ses peuples [проливать или не проливать кровь своих народов] (как в последнем письме писал ему Александр), никогда более как теперь не подлежал тем неизбежным законам, которые заставляли его (действуя в отношении себя, как ему казалось, по своему произволу) делать для общего дела, для истории то, что должно было совершиться.
Люди Запада двигались на Восток для того, чтобы убивать друг друга. И по закону совпадения причин подделались сами собою и совпали с этим событием тысячи мелких причин для этого движения и для войны: укоры за несоблюдение континентальной системы, и герцог Ольденбургский, и движение войск в Пруссию, предпринятое (как казалось Наполеону) для того только, чтобы достигнуть вооруженного мира, и любовь и привычка французского императора к войне, совпавшая с расположением его народа, увлечение грандиозностью приготовлений, и расходы по приготовлению, и потребность приобретения таких выгод, которые бы окупили эти расходы, и одурманившие почести в Дрездене, и дипломатические переговоры, которые, по взгляду современников, были ведены с искренним желанием достижения мира и которые только уязвляли самолюбие той и другой стороны, и миллионы миллионов других причин, подделавшихся под имеющее совершиться событие, совпавших с ним.
Когда созрело яблоко и падает, – отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер трясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его?
Ничто не причина. Все это только совпадение тех условий, при которых совершается всякое жизненное, органическое, стихийное событие. И тот ботаник, который найдет, что яблоко падает оттого, что клетчатка разлагается и тому подобное, будет так же прав, и так же не прав, как и тот ребенок, стоящий внизу, который скажет, что яблоко упало оттого, что ему хотелось съесть его и что он молился об этом. Так же прав и не прав будет тот, кто скажет, что Наполеон пошел в Москву потому, что он захотел этого, и оттого погиб, что Александр захотел его погибели: как прав и не прав будет тот, кто скажет, что завалившаяся в миллион пудов подкопанная гора упала оттого, что последний работник ударил под нее последний раз киркою. В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименований событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самым событием.
Каждое действие их, кажущееся им произвольным для самих себя, в историческом смысле непроизвольно, а находится в связи со всем ходом истории и определено предвечно.


29 го мая Наполеон выехал из Дрездена, где он пробыл три недели, окруженный двором, составленным из принцев, герцогов, королей и даже одного императора. Наполеон перед отъездом обласкал принцев, королей и императора, которые того заслуживали, побранил королей и принцев, которыми он был не вполне доволен, одарил своими собственными, то есть взятыми у других королей, жемчугами и бриллиантами императрицу австрийскую и, нежно обняв императрицу Марию Луизу, как говорит его историк, оставил ее огорченною разлукой, которую она – эта Мария Луиза, считавшаяся его супругой, несмотря на то, что в Париже оставалась другая супруга, – казалось, не в силах была перенести. Несмотря на то, что дипломаты еще твердо верили в возможность мира и усердно работали с этой целью, несмотря на то, что император Наполеон сам писал письмо императору Александру, называя его Monsieur mon frere [Государь брат мой] и искренно уверяя, что он не желает войны и что всегда будет любить и уважать его, – он ехал к армии и отдавал на каждой станции новые приказания, имевшие целью торопить движение армии от запада к востоку. Он ехал в дорожной карете, запряженной шестериком, окруженный пажами, адъютантами и конвоем, по тракту на Позен, Торн, Данциг и Кенигсберг. В каждом из этих городов тысячи людей с трепетом и восторгом встречали его.
Армия подвигалась с запада на восток, и переменные шестерни несли его туда же. 10 го июня он догнал армию и ночевал в Вильковисском лесу, в приготовленной для него квартире, в имении польского графа.
На другой день Наполеон, обогнав армию, в коляске подъехал к Неману и, с тем чтобы осмотреть местность переправы, переоделся в польский мундир и выехал на берег.
Увидав на той стороне казаков (les Cosaques) и расстилавшиеся степи (les Steppes), в середине которых была Moscou la ville sainte, [Москва, священный город,] столица того, подобного Скифскому, государства, куда ходил Александр Македонский, – Наполеон, неожиданно для всех и противно как стратегическим, так и дипломатическим соображениям, приказал наступление, и на другой день войска его стали переходить Неман.
12 го числа рано утром он вышел из палатки, раскинутой в этот день на крутом левом берегу Немана, и смотрел в зрительную трубу на выплывающие из Вильковисского леса потоки своих войск, разливающихся по трем мостам, наведенным на Немане. Войска знали о присутствии императора, искали его глазами, и, когда находили на горе перед палаткой отделившуюся от свиты фигуру в сюртуке и шляпе, они кидали вверх шапки, кричали: «Vive l'Empereur! [Да здравствует император!] – и одни за другими, не истощаясь, вытекали, всё вытекали из огромного, скрывавшего их доселе леса и, расстрояясь, по трем мостам переходили на ту сторону.
– On fera du chemin cette fois ci. Oh! quand il s'en mele lui meme ca chauffe… Nom de Dieu… Le voila!.. Vive l'Empereur! Les voila donc les Steppes de l'Asie! Vilain pays tout de meme. Au revoir, Beauche; je te reserve le plus beau palais de Moscou. Au revoir! Bonne chance… L'as tu vu, l'Empereur? Vive l'Empereur!.. preur! Si on me fait gouverneur aux Indes, Gerard, je te fais ministre du Cachemire, c'est arrete. Vive l'Empereur! Vive! vive! vive! Les gredins de Cosaques, comme ils filent. Vive l'Empereur! Le voila! Le vois tu? Je l'ai vu deux fois comme jete vois. Le petit caporal… Je l'ai vu donner la croix a l'un des vieux… Vive l'Empereur!.. [Теперь походим! О! как он сам возьмется, дело закипит. Ей богу… Вот он… Ура, император! Так вот они, азиатские степи… Однако скверная страна. До свиданья, Боше. Я тебе оставлю лучший дворец в Москве. До свиданья, желаю успеха. Видел императора? Ура! Ежели меня сделают губернатором в Индии, я тебя сделаю министром Кашмира… Ура! Император вот он! Видишь его? Я его два раза как тебя видел. Маленький капрал… Я видел, как он навесил крест одному из стариков… Ура, император!] – говорили голоса старых и молодых людей, самых разнообразных характеров и положений в обществе. На всех лицах этих людей было одно общее выражение радости о начале давно ожидаемого похода и восторга и преданности к человеку в сером сюртуке, стоявшему на горе.
13 го июня Наполеону подали небольшую чистокровную арабскую лошадь, и он сел и поехал галопом к одному из мостов через Неман, непрестанно оглушаемый восторженными криками, которые он, очевидно, переносил только потому, что нельзя было запретить им криками этими выражать свою любовь к нему; но крики эти, сопутствующие ему везде, тяготили его и отвлекали его от военной заботы, охватившей его с того времени, как он присоединился к войску. Он проехал по одному из качавшихся на лодках мостов на ту сторону, круто повернул влево и галопом поехал по направлению к Ковно, предшествуемый замиравшими от счастия, восторженными гвардейскими конными егерями, расчищая дорогу по войскам, скакавшим впереди его. Подъехав к широкой реке Вилии, он остановился подле польского уланского полка, стоявшего на берегу.
– Виват! – также восторженно кричали поляки, расстроивая фронт и давя друг друга, для того чтобы увидать его. Наполеон осмотрел реку, слез с лошади и сел на бревно, лежавшее на берегу. По бессловесному знаку ему подали трубу, он положил ее на спину подбежавшего счастливого пажа и стал смотреть на ту сторону. Потом он углубился в рассматриванье листа карты, разложенного между бревнами. Не поднимая головы, он сказал что то, и двое его адъютантов поскакали к польским уланам.
– Что? Что он сказал? – слышалось в рядах польских улан, когда один адъютант подскакал к ним.
Было приказано, отыскав брод, перейти на ту сторону. Польский уланский полковник, красивый старый человек, раскрасневшись и путаясь в словах от волнения, спросил у адъютанта, позволено ли ему будет переплыть с своими уланами реку, не отыскивая брода. Он с очевидным страхом за отказ, как мальчик, который просит позволения сесть на лошадь, просил, чтобы ему позволили переплыть реку в глазах императора. Адъютант сказал, что, вероятно, император не будет недоволен этим излишним усердием.
Как только адъютант сказал это, старый усатый офицер с счастливым лицом и блестящими глазами, подняв кверху саблю, прокричал: «Виват! – и, скомандовав уланам следовать за собой, дал шпоры лошади и подскакал к реке. Он злобно толкнул замявшуюся под собой лошадь и бухнулся в воду, направляясь вглубь к быстрине течения. Сотни уланов поскакали за ним. Было холодно и жутко на середине и на быстрине теченья. Уланы цеплялись друг за друга, сваливались с лошадей, лошади некоторые тонули, тонули и люди, остальные старались плыть кто на седле, кто держась за гриву. Они старались плыть вперед на ту сторону и, несмотря на то, что за полверсты была переправа, гордились тем, что они плывут и тонут в этой реке под взглядами человека, сидевшего на бревне и даже не смотревшего на то, что они делали. Когда вернувшийся адъютант, выбрав удобную минуту, позволил себе обратить внимание императора на преданность поляков к его особе, маленький человек в сером сюртуке встал и, подозвав к себе Бертье, стал ходить с ним взад и вперед по берегу, отдавая ему приказания и изредка недовольно взглядывая на тонувших улан, развлекавших его внимание.
Для него было не ново убеждение в том, что присутствие его на всех концах мира, от Африки до степей Московии, одинаково поражает и повергает людей в безумие самозабвения. Он велел подать себе лошадь и поехал в свою стоянку.
Человек сорок улан потонуло в реке, несмотря на высланные на помощь лодки. Большинство прибилось назад к этому берегу. Полковник и несколько человек переплыли реку и с трудом вылезли на тот берег. Но как только они вылезли в обшлепнувшемся на них, стекающем ручьями мокром платье, они закричали: «Виват!», восторженно глядя на то место, где стоял Наполеон, но где его уже не было, и в ту минуту считали себя счастливыми.
Ввечеру Наполеон между двумя распоряжениями – одно о том, чтобы как можно скорее доставить заготовленные фальшивые русские ассигнации для ввоза в Россию, и другое о том, чтобы расстрелять саксонца, в перехваченном письме которого найдены сведения о распоряжениях по французской армии, – сделал третье распоряжение – о причислении бросившегося без нужды в реку польского полковника к когорте чести (Legion d'honneur), которой Наполеон был главою.
Qnos vult perdere – dementat. [Кого хочет погубить – лишит разума (лат.) ]


Русский император между тем более месяца уже жил в Вильне, делая смотры и маневры. Ничто не было готово для войны, которой все ожидали и для приготовления к которой император приехал из Петербурга. Общего плана действий не было. Колебания о том, какой план из всех тех, которые предлагались, должен быть принят, только еще более усилились после месячного пребывания императора в главной квартире. В трех армиях был в каждой отдельный главнокомандующий, но общего начальника над всеми армиями не было, и император не принимал на себя этого звания.
Чем дольше жил император в Вильне, тем менее и менее готовились к войне, уставши ожидать ее. Все стремления людей, окружавших государя, казалось, были направлены только на то, чтобы заставлять государя, приятно проводя время, забыть о предстоящей войне.
После многих балов и праздников у польских магнатов, у придворных и у самого государя, в июне месяце одному из польских генерал адъютантов государя пришла мысль дать обед и бал государю от лица его генерал адъютантов. Мысль эта радостно была принята всеми. Государь изъявил согласие. Генерал адъютанты собрали по подписке деньги. Особа, которая наиболее могла быть приятна государю, была приглашена быть хозяйкой бала. Граф Бенигсен, помещик Виленской губернии, предложил свой загородный дом для этого праздника, и 13 июня был назначен обед, бал, катанье на лодках и фейерверк в Закрете, загородном доме графа Бенигсена.
В тот самый день, в который Наполеоном был отдан приказ о переходе через Неман и передовые войска его, оттеснив казаков, перешли через русскую границу, Александр проводил вечер на даче Бенигсена – на бале, даваемом генерал адъютантами.
Был веселый, блестящий праздник; знатоки дела говорили, что редко собиралось в одном месте столько красавиц. Графиня Безухова в числе других русских дам, приехавших за государем из Петербурга в Вильну, была на этом бале, затемняя своей тяжелой, так называемой русской красотой утонченных польских дам. Она была замечена, и государь удостоил ее танца.
Борис Друбецкой, en garcon (холостяком), как он говорил, оставив свою жену в Москве, был также на этом бале и, хотя не генерал адъютант, был участником на большую сумму в подписке для бала. Борис теперь был богатый человек, далеко ушедший в почестях, уже не искавший покровительства, а на ровной ноге стоявший с высшими из своих сверстников.