Бразильская литература

Бразильская литература — литература на португальском языке в Бразилии. Начатки Бразильской литературы восходят к колониальной эпохе, когда в Бразилии господствовало рабовладельческое колониальное хозяйство, основанное на рабском труде негров, тесно связанное с торговым капиталом её метрополии, Португалии, и опиравшееся на закрепощение туземного индейского населения, в частности при помощи духовных миссий, которые располагали в стране огромными земельными наделами и являлись мощным идеологическим орудием колонизаторов Бразилии. В первой половине XVI в. иезуиты выступили с рядом произведений духовного характера. Первым бразильским писателем считается Жозе ди Аншиета.

Первые местные поэты из рабовладельческой среды, вроде Бенту Тейшейра Пинту (1545—1605), выступившего в 1601 с поэмой «Prosopopeia», восхваляющей губернатора Пернамбуку, писали всецело под влиянием господствующих вкусов метрополии, с торговым капиталом которой и знатью эта среда была связана. Социальной основой бразильской литературы этого времени являлся господствующий класс крупных колониальных помещиков-рабовладельцев. Тем не менее исключительно тяжёлое положение рабов на сахарных плантациях, создававшее угрозу для самих основ колониального хозяйства, произвол колониально-помещичьей верхушки в стране и происки иезуитов вызвали к жизни творчество сатирика Грегориу де Матос (1636—1695).

XVIII век

XVIII век является, как и в метрополии, эпохой развития многочисленных литературных «академий», из которых наиболее значительна учреждённая в 1763 в Рио-де-Жанейро «Arcadia Ultramarina». Литературная продукция этих кружков не выходит за пределы чисто академических упражнений. Провинция Минас-Жерайс, где получила развитие горная промышленность, стала очагом движения, стремившегося к независимости страны от Португалии. В литературе это движение характеризовалось поисками национальной тематики. Видными представителями этого течения явились лирики Клаудиу Мануэл да Коста (1729—1789), Мануэл Инасиу да Силва Алваренга (1749—1814) и Жозе ди Алваренга Пейшоту (1744—1793). Главным представителем этого литературного движения, талантливым стилизатором народной поэтической стихии был умерший в изгнании в Африке Томас Антониу Гонзага (1744—1809), одна из любовных идиллий которого была переведена Пушкиным на русский язык («С португальского»). Это движение нашло также отзвук в творчестве Жозе Базилиу да Гама (1741—1795), написавшего «О Uruguay» («Уругвай», 1769), и Санта Рита Дурао (1737—1784), создавшего эпос «Caramuru» («Карамуру», 1781).Внедрение иностранного капитала способствовало в обстановке общего подъёма в Южной Америке непосредственной борьбе за отделение от Португалии (1822). Борьбу за независимость возглавили либеральные круги землевладельческой Бразилии (порт. esclarecido — «просвещённые»), связанные с иностранным капиталом.

XIX

Движение в пользу литературной независимости от Португалии нашло своё выражение в бразильском романтизме. В то же время бразильский романтизм сложился под влиянием европейской, главным образом французской романтики. Его наиболее ярким проявлением было творчество выдающегося поэта Домингос Жозе Гонсалваса де Магальяйс (1811—1882), автора «Suspiros poéticos» (Поэтические вздохи) и «Mysterios», эпоса «Confederação dos Tamayos» (Конфедерация Тамойев — индейского племени) и трагедий на национальные темы. В произведениях романтиков, гл. обр. из помещичьей интеллигенции, господствуют звучная фраза и условные образы: индейцы говорят языком интеллигентов и т. п. Но фон картины — бразильская природа — великолепен; в некоторых произведениях изображаются страдания индейцев и жизнь работников. Наиболее яркие представители этого течения, помимо упомянутого Магальяйса, — романист Жозе де Аленкар (1829—1877) и поэт Гонсалвес Диас (1823—1864). Начало романтизма в Бразилии связано с именем Гонсалвеса Магальяэнса. В 1836 году он опубликовал во Франци «Нитерой — ревиста бразилиенси» и сборник романтических стихов «Поэтические вздохи и песни тоски». В бразильском романтизме выделяются три течения: национализм или индеанизм, «мировая скорбь» и «кондорская» поэзия. Представители первого воспевали природу, историческое прошлое, средневековье, индейцев, символизировавших героическое начало, сентиментализм и религиозность. Наиболее яркими фигурами этого течения являлись Гонсалвес де Магальяэнс и Гонсалвес Диас (1823—1864). Второе, получившее название «байронического», характеризуется эгоцентризмом, нигилизмом, пессимизмом и сомненинем, юношеским крушением иллюзий и усталостью. Любимой темой представителей этого течения (Алварес де Азеведо 1831—1852, Казимиро де Абреу 1839—1860, Жункейра Фрейри 18323-1855 и Фагундес Варела 1841—1875) был уход от реальности, выраженный в образах идеализированного детства, грезах о юных девах и воспевании смерти. «Кондорская» поэзия, чьим символом молодые романтики избрали кондора, характеризуется социально направленной и свободолюбивой лирикой, отражавшей усиливающуюся борьбу во второй половине царствования Дона Педро II. К этому течению принадлежат Кастро Алвес , Тобиас Баррето и Соузандраде.

Следует упомянуть элегического поэта Казимиро де Абреу (1837—1860). Влияние Байрона сказалось на творчестве Алварес де Азеведо (1831—1852). Борьба за освобождение негров-рабов в Бразилии отразилась в творчестве бразильского поэта Антонио де Кастро Алвес (1847—1871) (поэма «O navio negreiro» — «Невольничий корабль» — и др.), Жозе до Патросинио (1854—1905), оратора и журналиста, и Луиса Гама (1830—1882), поэта и оратора (оба — сыновья рабынь). Последняя треть XIX века отмечена «освобождением» негров (1888) и падением монархии (1889). Представителем республиканского движения в публицистике явился Силвио Ромеро (1851—1914), выступивший с критикой католической церкви и рабовладельческой монархии. К этому движению примыкал также критик Тобиас Баррето (1839—1889). Этот период характеризуется в бразильской литературе господством реализма и натурализма. Главным представителем реализма в бразильской литературе явился романист Алузиу Азеведу (1857—1913). Жестокая эксплуатация «сарингейросов», кабальных индейцев-крестьян на каучуковых плантациях, описана мелкобуржуазным бунтарём Эуклидис да Кунья (1868—1909). Обеднение городского мещанства порождает поэзию Аугусто дос Анжос (1884—1913), поэта с материалистическими тенденциями и в то же время пессимиста. Под прямым французским влиянием складывается в кругах бразильской мелкобуржуазной интеллигенции, пытающейся уйти от социальных противоречий, бразильский парнасизм. Его выдающийся представитель — Олаво Билак (1865—1918), мастер сонета, эстет, культивировавший субъективный лиризм, мотивы язычества, патриотизма и особенно эротизма. В тех же мелкобуржуазных кругах складывается в бразильской литературе символизм, представленный творчеством поэта Крузе Соуза (1863—1898), бедного чиновника. Изысканный стилист, он отражает в поэмах и очерках в туманных и запутанных образах бунтарские настроения негров. Психологизм нашёл место в романах Жозе Мария Машаду ди Ассис (1839—1909); скептик и пессимист, он выводит типы разлагающегося общества Рио-де-Жанейро. Романист Лима Баррето изображал жизнь столичного мелкого чиновничества в предместьях Рио-де-Жанейро.

Нельзя не упомянуть еще о двух направлениях романтизма в Бразилии: проза и театр. С хронологической точки зрения, первым бразильским романом был «Сын рыбака» Тейшера ди Соузы, опубликованный в 1843 году — произведение несовершенное по форме и содержанию, которое не определило генеральную линию романтизма в бразильской литературе. Поэтому первым бразильским романом принято считать роман «Смуглянка» Жоакима Мануэла де Маседо (1820—1882), опубликованный в 1844 году. Среди прозаиков эпохи романтизма можно выделить Бернарду Гимарайнша (1825—1884), Франклина Тавору (1842-1888), Жозе де Аленкара (1829—1877), Мануэла Антонио де Алмейду (1831—1861) и Алфредо д'Эскраньоля Тонэ, виконта де Тонэ. В театральной драматургии выделяются Мартинс Пена (1815—1848) и Пауло Эйро (1836—1871).

XX век и нынешняя ситуация

Предмодернизм, представленный яркими индивидуальностями (Эуклидис да Кунья 1866—1909 и Лима Баррето 1881—1922) и стилистическим антагонизмом, не принято выделять в отдельное литературное течение. Тем не менее, в основных предмодернистских произведениях прослеживаются общие черты: новаторство, выразившееся в отходе от прошлого академического стиля; критика бразильской реальности; упор на региональные проблемы; типажи маргинального типа — обитатели северо-восточных сертанов, деревенские жители, служащие, мулаты. Писатели-предмодернисты прослеживали взаимосвязь событий современной политической и экономической жизни, стараясь сблизить придуманные истории и реальность. Предмодернизм начинается в 1902 году с публикации книг Эуклидиса да Кунья «Сертаны» и «Ханаан» Граса Араньи (1868—1931). Писатели этого направления вновь открывают Бразилию, более приближенную к действительности, прокладывая путь новому литературному течению — модернизму. Последний начинается в 1922 году с окончательного разрыва с тем, что было принято называть бразильской литературой. Помимо уже упомянутых авторов к плеяде предмодернистов принадлежат Монтейро Лобато (1882—1948), Аугусто дос Анжос (1884—1914) и Раул де Леони (1895—1926).

Наступлению периода модернизма в бразильской литературе предшествовала Неделя современного искусства в Сан-Паулу, состоявшаяся с 13 по 17 февраля 1922 в Муниципальном театре. Проведенная по инициативе группы художников, Неделя современного искусства превратилась в попытку сблизить бразильскую и европейскую культуры, не умаляя при этом значения бразильской реальности.

В первый период, длившийся с 1922 по 1930 год, модернизм характеризовался радикальными настроениями. Увлечения новизной и оригинальностью переплетались в нем с яркими манифестациями национализма. Среди писателей-модернистов, которые творили и в дальнейшем периоде, выделяются Марио де Андраде (1893—1945), Освалд де Андраде (1890—1954), Мануэл Бандейра (1886—1968), Антонио де Алкантара Машадо (1901—1935), Кассиано Рикардо (1895—1974), Гильерме де Алмейда (1890—1969), Менотти дел Пиччиа (1892—1988) и Плинио Салгадо (1901—1975). Второй период модернизма (1930—1945) отмечен появлением новых имен в бразильской прозе и поэзии. Среди поэтов выделяются Карлос Друммонд де Андраде (1902—1987), Сесилиа Мейреллес (1901—1964), Мурило Мендес (1901—1975), Жоржи де Лима (1895—1953), Винисиус де Мораес (1913—1980) и Аугусто Фредерико Шмидт (1906—1965); среди прозаиков — Эрико Вериссимо (1905—1975), Грасилиано Рамос (1892—1935), Жоржи Амаду (1912 - 2001), Жозе Линс ду Рего (1901—1957), Маркес Ребело (1907—1973) и Ракел де Кейрос (1910—2003).

Постмодернизм возник на волне значительных политико-социальных событий, имевших место после окончания II Мировой войны в 1945 году и наступления атомной эры. Не успел мир поверить в возможность установления прочного мира, как началась «холодная война». Бразильская проза погружается в искания задушевности, психологические исследования, нашедшие яркое воплощение в произведениях Кларисы Лиспектор (1925—1977). Новое звучание приобретает тема регионализма в книгах Жоана Гимараенса Розы (1908—1967), который тонко описывает деревенские традиции, передает речевые особенности крестьян, исследует психологию разбойников из центральных районов Бразилии. В 1945 году появляется плеяда молодых поэтов, отрицавших новаторство модернистов двадцатых годов, формальную свободу, их иронию и сатиру. Выступая за серьёзную, уравновешенную лирику, эти поэты ставили во главу угла совершенство поэтических форм. В эту группу, получившую название Группа-45, входили Ледо Иво (1924), Периклес Эуженио да Силва Рамос (1919) и Жеир Кампос (1924). В конце сороковых годов появился один из самых выдающихся бразильских поэтов Жоао Кабрал де Мело Нето (1920—1999). Его современниками были Феррейра Гуллар (1930) и Мауро Мота (1912—1984).

Включает произведения, созданные в 60-х и 70-х годах, в которых нашла отражение историческая реальность эпохи авторитаризма, характеризуемая жесткой цензурой. В то же время, культурная жизнь была крайне насыщенной. В поэзии прослеживается увлечение социальной тематикой. Наряду с Жоржи Амаду и Эрико Вериссимо в прозе продолжал существовать жанр регионализма в произведениях Марио Палмерио (1916—1994), Бернардо Элиса, Антонио Каладо (1917), Жозуэ Монтелло (1917), Жозе Кандидо де Карвальо (1914) и Жозе Мауро Васконселоса (1920—1984). Среди современных писателей выделяются Аделиа Прадо (1936), Аугусто Боал (1931—2009), Аугусто де Кампос (1931), Аутран Доурадо (1926), Кайо Фернандо Абреу (1948—1996), Карлос Эйтор Кони (1926), Шико Буарке де Оланда (1944), Далтон Тревизан (1925), Десио Пиньятари (1927), Диас Гомес (1922), Домингос Пеллегрини Жуниор (1949), Эдуардо Алвес да Коста (1936), Эдла ван Стеен, Эсдрас ду Насименто (1934), Фернандо Сабино (1923), Жералдо Ферраз (1906—1979), Джанфранческо Гуарниери (1934), Аролдо де Кампос (1929), Илда Илст (1930), Игнасио де Лойола Брандао (1937), Жоао Убалдо Рибейро (1941), Жозе Лино Грюневалд (1931), Жозе Вейга (1915), Жозе Пауло Паес (1916), Лоуренсо Диафериа (1933), Луис Фернандо Вериссимо (1936), Луис Виллела (1943), Лиа Луфт (1938), Лижиа Фагундес Теллес (1923), Марсио Соуза (1946), Марина Колассанти (1937), Марио Шамие (1933), Марио Кинтана (1906—1994), Мауро Гама (1938), Миллор Фернандес (1924), Моасир Скляр (1916), Нелида Пиньон (1935), Одувалдо Вианна Фильо (1936—1974), Осман Линс (1924—1978), Пауло Лемински (1944—1989), Пауло Мендес Кампос (1922), Педро Нава (1903—1984), Плинио Маркос (1935), Рената Паллотини (1931), Рикардо Рамос (1929), Роналдо Азередо (1937), Рубем Брага (1913—1990), Рубен Фонсека (1925), Самуэл Раует (1929—1984), Станислав Понте Прета (Сержио Порто) 1923—1968 и Тиаго де Мелло (1926).

Следует отметить труды социолога Жилберто Фрейре (1900—1987), превосходного стилиста и пионера бразильской социологии, автора исследования бразильского общества под названием «Casa-Grande e Senzala».

Литература

• Бразильская литература // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Тертерян И. А. Бразильский роман XX века. М., 1965
• [www.brasemb.ru/ru/about/culture/literature/printable.php?print=1 Литература Бразилии. Версия для печати]

Статья основана на материалах Литературной энциклопедии 1929—1939.

Отрывок, характеризующий Бразильская литература

– Нет, она оделась и вышла в гостиную, – сказала Соня.
Марья Дмитриевна только пожала плечами.
– Когда это графиня приедет, измучила меня совсем. Ты смотри ж, не говори ей всего, – обратилась она к Пьеру. – И бранить то ее духу не хватает, так жалка, так жалка!
Наташа, исхудавшая, с бледным и строгим лицом (совсем не пристыженная, какою ее ожидал Пьер) стояла по середине гостиной. Когда Пьер показался в двери, она заторопилась, очевидно в нерешительности, подойти ли к нему или подождать его.
Пьер поспешно подошел к ней. Он думал, что она ему, как всегда, подаст руку; но она, близко подойдя к нему, остановилась, тяжело дыша и безжизненно опустив руки, совершенно в той же позе, в которой она выходила на середину залы, чтоб петь, но совсем с другим выражением.
– Петр Кирилыч, – начала она быстро говорить – князь Болконский был вам друг, он и есть вам друг, – поправилась она (ей казалось, что всё только было, и что теперь всё другое). – Он говорил мне тогда, чтобы обратиться к вам…
Пьер молча сопел носом, глядя на нее. Он до сих пор в душе своей упрекал и старался презирать ее; но теперь ему сделалось так жалко ее, что в душе его не было места упреку.
– Он теперь здесь, скажите ему… чтобы он прост… простил меня. – Она остановилась и еще чаще стала дышать, но не плакала.
– Да… я скажу ему, – говорил Пьер, но… – Он не знал, что сказать.
Наташа видимо испугалась той мысли, которая могла притти Пьеру.
– Нет, я знаю, что всё кончено, – сказала она поспешно. – Нет, это не может быть никогда. Меня мучает только зло, которое я ему сделала. Скажите только ему, что я прошу его простить, простить, простить меня за всё… – Она затряслась всем телом и села на стул.
Еще никогда не испытанное чувство жалости переполнило душу Пьера.
– Я скажу ему, я всё еще раз скажу ему, – сказал Пьер; – но… я бы желал знать одно…
«Что знать?» спросил взгляд Наташи.
– Я бы желал знать, любили ли вы… – Пьер не знал как назвать Анатоля и покраснел при мысли о нем, – любили ли вы этого дурного человека?
– Не называйте его дурным, – сказала Наташа. – Но я ничего – ничего не знаю… – Она опять заплакала.
И еще больше чувство жалости, нежности и любви охватило Пьера. Он слышал как под очками его текли слезы и надеялся, что их не заметят.
– Не будем больше говорить, мой друг, – сказал Пьер.
Так странно вдруг для Наташи показался этот его кроткий, нежный, задушевный голос.
– Не будем говорить, мой друг, я всё скажу ему; но об одном прошу вас – считайте меня своим другом, и ежели вам нужна помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому нибудь – не теперь, а когда у вас ясно будет в душе – вспомните обо мне. – Он взял и поцеловал ее руку. – Я счастлив буду, ежели в состоянии буду… – Пьер смутился.
– Не говорите со мной так: я не стою этого! – вскрикнула Наташа и хотела уйти из комнаты, но Пьер удержал ее за руку. Он знал, что ему нужно что то еще сказать ей. Но когда он сказал это, он удивился сам своим словам.
– Перестаньте, перестаньте, вся жизнь впереди для вас, – сказал он ей.
– Для меня? Нет! Для меня всё пропало, – сказала она со стыдом и самоунижением.
– Все пропало? – повторил он. – Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире, и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей.
Наташа в первый раз после многих дней заплакала слезами благодарности и умиления и взглянув на Пьера вышла из комнаты.
Пьер тоже вслед за нею почти выбежал в переднюю, удерживая слезы умиления и счастья, давившие его горло, не попадая в рукава надел шубу и сел в сани.
– Теперь куда прикажете? – спросил кучер.
«Куда? спросил себя Пьер. Куда же можно ехать теперь? Неужели в клуб или гости?» Все люди казались так жалки, так бедны в сравнении с тем чувством умиления и любви, которое он испытывал; в сравнении с тем размягченным, благодарным взглядом, которым она последний раз из за слез взглянула на него.
– Домой, – сказал Пьер, несмотря на десять градусов мороза распахивая медвежью шубу на своей широкой, радостно дышавшей груди.
Было морозно и ясно. Над грязными, полутемными улицами, над черными крышами стояло темное, звездное небо. Пьер, только глядя на небо, не чувствовал оскорбительной низости всего земного в сравнении с высотою, на которой находилась его душа. При въезде на Арбатскую площадь, огромное пространство звездного темного неба открылось глазам Пьера. Почти в середине этого неба над Пречистенским бульваром, окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом, и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812 го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы и конец света. Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства. Напротив Пьер радостно, мокрыми от слез глазами, смотрел на эту светлую звезду, которая, как будто, с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место, на черном небе, и остановилась, энергично подняв кверху хвост, светясь и играя своим белым светом между бесчисленными другими, мерцающими звездами. Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе.


С конца 1811 го года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти – миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам России, к которым точно так же с 1811 го года стягивались силы России. 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг, против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления.
Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесенная герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твердость Александра, ошибки дипломатов и т. п.
Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку или Наполеону написать к Александру: Monsieur mon frere, je consens a rendre le duche au duc d'Oldenbourg, [Государь брат мой, я соглашаюсь возвратить герцогство Ольденбургскому герцогу.] – и войны бы не было.
Понятно, что таким представлялось дело современникам. Понятно, что Наполеону казалось, что причиной войны были интриги Англии (как он и говорил это на острове Св. Елены); понятно, что членам английской палаты казалось, что причиной войны было властолюбие Наполеона; что принцу Ольденбургскому казалось, что причиной войны было совершенное против него насилие; что купцам казалось, что причиной войны была континентальная система, разорявшая Европу, что старым солдатам и генералам казалось, что главной причиной была необходимость употребить их в дело; легитимистам того времени то, что необходимо было восстановить les bons principes [хорошие принципы], а дипломатам того времени то, что все произошло оттого, что союз России с Австрией в 1809 году не был достаточно искусно скрыт от Наполеона и что неловко был написан memorandum за № 178. Понятно, что эти и еще бесчисленное, бесконечное количество причин, количество которых зависит от бесчисленного различия точек зрения, представлялось современникам; но для нас – потомков, созерцающих во всем его объеме громадность совершившегося события и вникающих в его простой и страшный смысл, причины эти представляются недостаточными. Для нас непонятно, чтобы миллионы людей христиан убивали и мучили друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему вследствие того, что герцог обижен, тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими.
Для нас, потомков, – не историков, не увлеченных процессом изыскания и потому с незатемненным здравым смыслом созерцающих событие, причины его представляются в неисчислимом количестве. Чем больше мы углубляемся в изыскание причин, тем больше нам их открывается, и всякая отдельно взятая причина или целый ряд причин представляются нам одинаково справедливыми сами по себе, и одинаково ложными по своей ничтожности в сравнении с громадностью события, и одинаково ложными по недействительности своей (без участия всех других совпавших причин) произвести совершившееся событие. Такой же причиной, как отказ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское, представляется нам и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо, ежели бы он не захотел идти на службу и не захотел бы другой, и третий, и тысячный капрал и солдат, настолько менее людей было бы в войске Наполеона, и войны не могло бы быть.
Ежели бы Наполеон не оскорбился требованием отступить за Вислу и не велел наступать войскам, не было бы войны; но ежели бы все сержанты не пожелали поступить на вторичную службу, тоже войны не могло бы быть. Тоже не могло бы быть войны, ежели бы не было интриг Англии, и не было бы принца Ольденбургского и чувства оскорбления в Александре, и не было бы самодержавной власти в России, и не было бы французской революции и последовавших диктаторства и империи, и всего того, что произвело французскую революцию, и так далее. Без одной из этих причин ничего не могло бы быть. Стало быть, причины эти все – миллиарды причин – совпали для того, чтобы произвести то, что было. И, следовательно, ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться. Должны были миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего разума, идти на Восток с Запада и убивать себе подобных, точно так же, как несколько веков тому назад с Востока на Запад шли толпы людей, убивая себе подобных.
Действия Наполеона и Александра, от слова которых зависело, казалось, чтобы событие совершилось или не совершилось, – были так же мало произвольны, как и действие каждого солдата, шедшего в поход по жребию или по набору. Это не могло быть иначе потому, что для того, чтобы воля Наполеона и Александра (тех людей, от которых, казалось, зависело событие) была исполнена, необходимо было совпадение бесчисленных обстоятельств, без одного из которых событие не могло бы совершиться. Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, надо было, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей и были приведены к этому бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин.
Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее.
Каждый человек живет для себя, пользуется свободой для достижения своих личных целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас сделать или не сделать такое то действие; но как скоро он сделает его, так действие это, совершенное в известный момент времени, становится невозвратимым и делается достоянием истории, в которой оно имеет не свободное, а предопределенное значение.
Есть две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем отвлеченнее ее интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы.
Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей. Совершенный поступок невозвратим, и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает историческое значение. Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка.
«Сердце царево в руце божьей».
Царь – есть раб истории.
История, то есть бессознательная, общая, роевая жизнь человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя как орудием для своих целей.
Наполеон, несмотря на то, что ему более чем когда нибудь, теперь, в 1812 году, казалось, что от него зависело verser или не verser le sang de ses peuples [проливать или не проливать кровь своих народов] (как в последнем письме писал ему Александр), никогда более как теперь не подлежал тем неизбежным законам, которые заставляли его (действуя в отношении себя, как ему казалось, по своему произволу) делать для общего дела, для истории то, что должно было совершиться.
Люди Запада двигались на Восток для того, чтобы убивать друг друга. И по закону совпадения причин подделались сами собою и совпали с этим событием тысячи мелких причин для этого движения и для войны: укоры за несоблюдение континентальной системы, и герцог Ольденбургский, и движение войск в Пруссию, предпринятое (как казалось Наполеону) для того только, чтобы достигнуть вооруженного мира, и любовь и привычка французского императора к войне, совпавшая с расположением его народа, увлечение грандиозностью приготовлений, и расходы по приготовлению, и потребность приобретения таких выгод, которые бы окупили эти расходы, и одурманившие почести в Дрездене, и дипломатические переговоры, которые, по взгляду современников, были ведены с искренним желанием достижения мира и которые только уязвляли самолюбие той и другой стороны, и миллионы миллионов других причин, подделавшихся под имеющее совершиться событие, совпавших с ним.