Джонс, Брайан

Брайан Джонс Brian Jones
Брайан Джонс перед выступлением The Rolling Stones в университете Северной Джорджии 4 мая 1965 года
Основная информация
Полное имя	Льюис Брайан Хопкин Джонс
Дата рождения	28 февраля 1942(1942-02-28)
Место рождения	Челтнем, Глостершир, Англия
Дата смерти	3 июля 1969(1969-07-03) (27 лет)
Место смерти	Хартфилд, Суссекс, Англия
Годы активности	1961—1969
Страна	Великобритания Великобритания
Профессии	музыкант, композитор, бэнд-лидер, продюсер
Инструменты	гитара, губная гармоника, клавишные, дульцимер, труба, вокал, бас-гитара, тромбон, меллотрон, ситар, тамбура, блокфлейта, саксофон, перкуссия, арфа, маримба, слайд-гитара, валторна, гобой, банджо, кларнет, мандолина, акустическая гитара, ксилофон, флейта, аккордеон, виолончель, терменвокс
Жанры	рок, рок-н-ролл, блюз-рок, психоделический рок, ритм-энд-блюз
Псевдонимы	Элмо Льюис
Коллективы	The Rolling Stones
Сотрудничество	Master Musicians of Joujouka
Лейблы	Decca Records, Atco Records, London Records, Rolling Stones Records

Лью́ис Бра́йан Хо́пкин Джонс (англ. Lewis Brian Hopkin Jones; 28 февраля 1942, Челтнем, Глостершир, Англия — 3 июля 1969, Хартфилд, Восточный Суссекс, Англия) — основатель, гитарист, мультиинструменталист и бэк-вокалист британской рок-группы The Rolling Stones.

Брайан Джонс стал знаменитым благодаря своему музыкальному таланту направлять мелодию в необычном направлении, яркому образу модника и пристрастию к наркотикам. Его смерть в 27 лет сделала его одним из первых музыкантов, составивших печально известный «Клуб 27».

Биография

Ранние годы

Джонс родился в городе Челтнем, графство Глостершир в годы Второй мировой войны, и на протяжении всей жизни страдал астмой. Его родители, Льюис Блон и Луиза Беатрис Джонс, были выходцами из Уэльса и принадлежали к горожанам среднего класса. В семье помимо Брайана было две дочери: Памела (3 октября 1943 — 14 октября 1945), которая умерла от лейкемии, и Барбара, родившаяся в 1946 году.

Родители Джонса были глубоко увлечены музыкой, и это оказало большое влияние на юного Брайана. Работая инженером, отец Джонса умел играть на фортепиано и органе, а также пел в местном церковном хоре. Его жена была учителем музыки и с ранних лет начала учить сына игре на фортепиано. Позже он взял в руки кларнет и в 14 лет играл партию первого кларнета в школьном оркестре.

В 1957 году Джонс впервые услышал записи джазового музыканта Чарли Паркера, это пробудило его интерес к джазу, и он убедил родителей купить ему саксофон. Брайан учился играть на множестве инструментов, он их успешно осваивал, но рано или поздно ему это надоедало, и он искал что-то новое. Два года спустя, на семнадцатый день рождения, родители подарили ему его первую гитару.

В школе Брайан Джонс был известен как прилежный ученик и получал высокие отметки во всех школах, где ему доводилось учиться. Кроме того, будущий музыкант увлекался бадминтоном и прыжками в воду, но не добился большого успеха в спорте. Позже он обнаружил, что обучение в школах строится на муштре и формальностях, и воспротивился этому: избегал носить школьную форму, отказался надеть академическую шапочку и своим поведением выводил из себя учителей. Всё это сделало Брайана популярным среди учащихся и заставило недоброжелателей из школьного руководства искать поводы для обуздания нерадивого ученика.

Дик Хэттрэл, школьный приятель Джонса, сказал о гитаристе:

Он был прирождённым бунтарём, но во время экзаменов он блистал.

В 1957 году Джонс успешно сдал экзамены.

Такой образ жизни подошел к концу весной 1959, когда от семнадцатилетнего Джонса забеременела его шестнадцатилетняя подружка Валери, позже вышедшая замуж за одного из друзей музыканта, Грэхэма Райда, автора книги Foundation Stone (www.foundationstone.co.uk), которая описывает годы, сформировавшие музыкальные пристрастия будущей рок-звезды. Девушка была на четыре месяца моложе Джонса, уговаривавшего её сделать аборт. Однако вместо этого она прервала с ним все контакты и родила сына, названного Саймоном, усыновленного позже бездетной семьёй. Брайан с позором был выгнан из школы и дома и летом того же года отправился в путешествие по Северной Европе, в том числе по странам Скандинавии. Позже он вспоминал о том, как беззаботно проводил это время, ни к чему не привязываясь и зарабатывая деньги на улице игрой на гитаре. Саймон никогда не видел отца.

Рассказы друзей Джонса о его впечатлениях о поездке противоречивы и не дают возможности достоверно описать его путешествие. Некоторые друзья и знакомые говорят о том, что Джонс жил за пределами Британии у родственников. Сам музыкант говорил о том, что после того, как он покинул страну, он жил без денег, друзей, дома и семьи.

После возвращения музыкальные вкусы Джонса изменились. Воспитанный на классической музыке, музыкант проявлял интерес к блюзу (в особенности к таким исполнителям как Мадди Уотерс и Роберт Джонсон), позже увлёкся кантри, джазом и рок-н-роллом. Он продолжил жить беспечной жизнью, начав играть в местных блюзовых и джазовых клубах и тратя все заработанные на случайных работах деньги на новые инструменты. Со временем на работе он начал таскать небольшие суммы на сигареты, что неоднократно служило причиной для увольнения.

Несмотря на горький опыт прошлых лет, Джонс не пытался изменить свою жизнь. Его второй незаконнорожденный ребенок, названный Джулиан Марк Эндрюс (англ. Julian Mark Andrews), родился от Пэт Эндрюс (Pat Andrews) в октябре 1961 года. В день рождения сына Джонс продал свою коллекцию пластинок и на вырученные деньги купил цветы для Пэт и одежду новорожденному. Ещё некоторое время спустя они жили вместе.

Создание The Rolling Stones

В конечном итоге Джонс окончательно покинул родной город и отправился в Лондон, где познакомился с такими музыкантами, как Алексис Корнер, будущим солистом Manfred Mann Полом Джонсом (Paul Jones), будущим басистом команды Cream Джеком Брюсом и прочими представителями небольшой лондонской ритм-энд-блюзовой тусовки, которую впоследствии и возглавили The Rolling Stones. Он становился профессиональным блюзменом, некоторое время шутя именовал себя «Elmo Lewis», а Билл Уайман (англ. Bill Wyman) утверждал, что Джонс был первым британским слайд-гитаристом.

Весной 1962 года Джонс пригласил Иэна Стюарта (англ. Ian "Stu" Stewart) и вокалиста Мика Джаггера в свою группу. Последний впервые услышал игру Джонса будучи со своим другом детства Китом Ричардсом в клубе «The Ealing Club», где Джонс выступал с командой Алексиса Корнера и вокалистом Полом Джонсом (англ. Paul Jones). По своей инициативе Джаггер брал Ричардса на репетиции, в результате чего Кит вошел в состав команды. Джонс и Стюарт приняли увлеченность Ричардса песнями Чака Берри, которые он хотел совместить с манерой игры далеких от блюзовых традиций Джоффа Брэдфорда (англ. Geoff Bradford) и Брайана Найта (англ. Brian Knight), причем последний не переносил Берри. По словам Ричардса, именно Джонсу пришло в голову название «The Rollin' Stones» (позже с 'g'), по названию одной из песен Мадди Уотерса .

Первое выступление новой команды состоялось 12 июля 1962 года в лондонском клубе «Marquee» в следующем составе: Джаггер, Ричардс, Джонс, Стюарт, в качестве бас-гитариста выступил Дик Тэйлор (англ. Dick Taylor) (впоследствии участник The Pretty Things) и ударник Тони Чэпмэн (Tony Chapman).

На протяжении 1962—1963 годов Джонс, Джаггер и Ричардс провели большую часть времени в доме (позже Ричардс отзывался о нём как о «красивенькой свалке») в лондонском районе Челси по адресу 102 Edith Grove вместе с будущим фотографом James Phelge. Большую часть времени Джонс и Ричардс проводили за игрой на гитарах и прослушиванием блюзовых записей (в основном Джимми Рида (Jimmy Reed), Мадди Уотерса и Хаулина Вульфа (Howlin' Wolf)), также Джонс давал уроки игры на губной гармошке для Джаггера.

Четвёрка музыкантов продолжала искать постоянных басиста и ударника, и после нескольких прослушиваний они пригласили на бас Билла Уаймана (Bill Wyman) (во многом потому, что у него были два больших усилителя VOX AC30 и сигареты). Отыграв на ударных с Миком Эйвори (Mick Avory, позднее участник Kinks), Тони Чепменом (Tony Chapma Chapman) и Carlo Little, музыканты остановили свой выбор на увлечённом джазом Чарли Уоттсе (Charlie Watts), известном среди лондонской тусовки как один из лучших ударников и сотрудничавшем с группой Алексиса Корнера Blues, Inc..

Уоттс позже описывал это время: «Брайан был чрезвычайно увлечён музыкой в начале. Кит и я смотрели на него как на придурка: для него это было как миссия — выйти на сцену клуба за половину гонорара, чтобы быть объявленным как блюз-бэнд».

Группа играла концерты в небольших блюзовых и джазовых клубах в предместьях Лондона, постепенно обретая поклонников, что не могло понравиться традиционным джазовым музыкантам, опасавшимся растущей популярности The Rolling Stones. В то время как Джаггер был солистом, Джонс был реальным лидером группы: он организовывал промоушн, устраивал концерты и договаривался с хозяевами помещений, а кроме того пел и играл на нескольких музыкальных инструментах (ритм-гитара, слайд-гитара, гармоника).

В течение выступлений этого периода (в особенности в клубе Crawdaddy в Ричмонде) Джонс показал себя более раскованным и привлекательным исполнителем, чем Мик Джаггер. На первых порах Джаггер просто исполнял песни стоя, в основном по необходимости в связи с теснотой помещений.

Будучи менеджером группы, Джонс брал из полученного дохода на пять фунтов больше, чем остальные участники, что всегда вызывало недовольство остальных музыкантов.

Слава и успех

Слава The Rolling Stones росла, и в апреле 1963 года на них обратил внимание Эндрю Олдэм, который позже встретился с ними и Эриком Истманом (англ. Eric Eastman), работавшим со-менеджером. Олдэм, немного поработавший публицистом Beatles, был поклонником романа Энтони Бёрджесса «Заводной апельсин» и фильма «Expresso Bongo», описывающих образы безбашенных и временами жестоких банд. Вдохновлённый этими произведениями, он попытался создать блюзовую, грубоватую альтернативу более доброжелательным Beatles. Именно ему приписывается авторство фразы «Вы бы позволили своей дочери выйти замуж за музыканта из The Rolling Stones?».

Участник коллектива клавишник Иэн Стюарт (Ian Stewart) был выведен из состава по двум причинам: Олдэм видел противоречие между имиджем группы и образом Стюарта, представлявшим собой что-то вроде здорового шотландца, к тому же новый менеджер посчитал, что такое количество музыкантов не позволит группе стать приметной. Тем не менее Иэн Стюарт оставался в команде в качестве дорожного менеджера и основного клавишника вплоть до своей смерти в 1985 году.

Приход Олдэма также ознаменовал начало постепенного отчуждения Брайана от группы и снижения его значимости, вызванной усилиями Олдэма перенести лидерство с Джонса на Джаггера и Ричардса.

На протяжении этого времени авторство многих композиции в репертуаре группы приписывалось Nanker Phelge — что означало, что она является плодом совместных усилий Джаггера-Джонса-Ричардса-Уоттса-Уаймана.

Олдэм, как и музыканты, понимал финансовую выгоду написания собственных песен (как это делали Джон Леннон и Пол Маккартни, к тому же было ясно, что кавер-версии чужих песен не позволят группе находиться долго в центре внимания. Кроме того, на концертах Олдэм пытался сфокусировать внимание публики на натуре Джаггера. Джонс видел, как меняется политика группы: из репертуара уходили поддерживаемые им блюзовые каверы, уступая совместным творениям Джаггера-Ричардса. Тем самым контроль Олдэма стал менять роли музыкантов.

23 июля 1964 года Джонс стал отцом в третий раз, и опять вне брака: матерью стала его очередная подружка Линда Лоуренс (Linda Lawrence). Джонс назвал сына Джулиан Брайан Лоуренс (англ. Julian Brian Lawrence). (Позже к имени могло добавиться ещё и Leitch, после того как Линда Лоуренс вышла замуж за певца Донована (англ. Donovan) 2 октября 1970 года.). По словам Джонса, он называл обоих сыновей Джулианами в честь джазового саксофониста Джулиана Эддерли (англ. Julian "Cannonball" Adderley).

На протяжении всей своей карьеры Брайан Джонс, основываясь на своем умении игры на фортепиано и кларнете, показывал выдающиеся музыкальные способности, легко играя на множестве других инструментов. Когда позже у The Rolling Stones появилась финансовая возможность записываться на профессиональных, хорошо оборудованных студиях грамзаписи (таких как Olympic Studio, RCA и Sunset Sound Recorders в Лос-Анджелесе), музыкант, находясь под влиянием альбома 1965 года «Pet Sounds» группы The Beach Boys и экспериментами The Beatles в области индийской музыки (в основном игрой Джорджа Харрисона на ситаре и тамбурине), попытался внести в музыку новые духовые и струнные инструменты, играя с более повышенным темпом.

В группе Брайан Джонс играл на струнных (гитара, ситар), клавишных (орган, меллотрон), духовых (флейта, губная гармоника) и некоторых других инструментах, таких как тамбурин, ксилофон и маримба. Несмотря на умение музыканта играть на кларнете, фортепиано и медных инструментах, в архиве The Rolling Stones нет таких записей.

Основная гитара музыканта в ранние годы — Gretsch Double Anniversary, но больше известна его Vox Phantom Mark III. Позже Джонс использовал различные модели Gibson (Firebird, ES-330, Les Paul), а также 12-ти струнную Rickenbacker, прославленную Джорджем Харрисоном.

Игра Брайана внесла значительный вклад в звучание The Rolling Stones в шестидесятых. Его партии на слайд-гитаре можно услышать в «I Wanna Be Your Man», «Little Red Rooster», «No Expectations»; тамбурине — в «Street Fighting Man», маримбе — в «Under My Thumb», флейте — в «Ruby Tuesday», дульцимере — в «Lady Jane» и «I Am Waiting», меллотроне — в «2000 Light Years from Home» и «We Love You», губной гармошке — в «You Got the Silver». Вообще, основные партии губной гармошки в записях The Rolling Stones в 60-х сделаны Брайаном Джонсом.

На ранних этапах творчества группы (особенно в 1962—1964 гг.) он также зачастую выступал как бэк-вокалист: например, в песнях «I Wanna Be Your Man» и «Walking The Dog». Грубоватый вокал Джонса можно также услышать в песнях «Come On», «Bye Bye Johnny», «Money» и «Empty Heart» (последняя — параллельно вокалам Джаггера и Ричардса).

Брайан Джонс и Кит Ричардс смогли достичь особой манеры игры, «гитарного переплетения», что впоследствии стало фирменным звуком The Rolling Stones. Он заключается в том, что оба гитариста одновременно играли или ритм-партии, или соло, не делая различия между этими двумя стилями игры. Этот стиль игры также известен как «чикагский», и его можно услышать на альбомах Джимми Рида, Мадди Уоттерса и Howlin’ Wolf.

Кит Ричардс вспоминал впоследствии о том, что их с Джонсом «гитарное переплетение» возникло в результате прослушивания альбомов Джимми Рида:

Мы слушали записи и пытались воспроизвести их, пытаясь заставить звучать две гитары, как будто бы их четыре или пять.

Брайан Джонс и Кит Ричардс взяли лучшее из прослушанных ими альбомов чикагского блюза пятидесятых и развили его. Лучшие примеры можно услышать на первом альбоме команды The Rolling Stones и альбоме 1965 года Out of Our Heads. Мультиинструментальный музыкальный талант Брайана Джонса раскрылся начиная с альбома 1966 года Aftermath, и проявился на последовавших Between the Buttons и Their Satanic Majesties Request. На альбомах 1968 года Beggars Banquet и 1969-го Let it Bleed партий Джонса значительно меньше, и Кит Ричардс демонстрирует навыки «гитарного переплетения» соло с приглашенными музыкантами Раем Кудером (Ry Cooder) и Дейвом Мейсоном (Dave Mason).

В ноябре 1968 года Брайан Джонс приобрел ферму Котчфорд (англ. Cotchford Farm) в Восточном Суссексе, в которой раньше жил создатель Винни-Пуха Алан Милн.

Разрыв с The Rolling Stones

Тяжесть гастрольных туров, деньги, слава, отчуждение в группе — всё это тяжело давило на Брайана Джонса и в итоге привело к тому, что он стал больше обращаться к наркотикам и алкоголю в поисках облегчения. Известно его пристрастие к ЛСД, кокаину, марихуане и частым запоям.

Такие способы снятия напряжения отрицательно сказались на здоровье Брайана Джонса. Несколько раз по различным причинам он оказывался в больницах, в то время как вся группа где-то отдыхала, и это вызывало у него приступы паранойи и ощущение покинутости.

Впервые Джонс был арестован по подозрению в злоупотреблении наркотиками 10 мая 1967 года, вскоре после инцидента в поместье Redlands в Сассексе, принадлежащем Киту Ричардсу. При обыске у него были найдены марихуана, кокаин и метамфетамин. Он признался в курении марихуаны, но категорически отрицал употребление тяжёлых наркотиков. Как и при аресте других музыкантов группы, возле здания суда во время слушания собрались толпы протестующих, требовавших освобождения Джонса. В конечном итоге он был освобождён, оштрафован и взят на учёт полиции.

В июне 1967 года Брайан Джонс вместе с очередной подружкой Нико посетил Монтерейский рок-фестиваль. Там он встретился с такими музыкантами, как Фрэнк Заппа и Дэннис Хоппер, а также представил на сцене The Jimi Hendrix Experience — коллектив, в то время практически неизвестный в Америке. Один из обзоров того мероприятия назвал Джонса «неофициальным королём фестиваля».

Неприятие Джаггера и Ричардса по отношению к Джонсу, который всё больше предпочитал отдыхать отдельно от группы, росло. Несмотря на кажущуюся открытость и дружелюбие музыканта, другие участники группы, в том числе Билл Уайман (англ. Bill Wyman), отмечали, что наедине Джонс проявлял всю сложность своего характера. Нередко, соглашаясь с чем-то, он мог впоследствии поменять свою точку зрения, чем выводил из себя многих.

В своей книге Stone Alone Уайман писал:

Было два Брайана... один был сосредоточенным на себе, застенчивым, чувствительным, рассудительным человеком… другой был прихорашивающимся франтом, артистичным, общительным, требующим постоянного признания… он сделал общение с собой невыносимым и заставил избегать себя.

Разногласия между Джаггером-Ричардсом и Джонсом росли, и пристрастие последнего к наркотикам и алкоголю не способствовали улучшению отношений. Его вклад в музыку группы становился всё менее весомым, и Джонс задумался о создании отдельного проекта. Кит Ричардс стал играть больше сольных партий, а если Джонсу и наскучивал какой-нибудь инструмент, он всегда находил что-нибудь новое, экзотическое, но тем не менее стал все чаще пропускать сессии. Уход Джонса из группы начал назревать в 1967 году и стал неизбежен в мае 1968, когда Джонс записал свои последние партии для группы. Кадры с музыкантом в промоленте 1968 года «We Love You» показывают его настолько уставшим, что зачастую Джонсу было тяжело держать глаза открытыми. Это похоже на воздействие «Мандракса» (quaalude), популярного в то время наркотика. Джонс постепенно прекратил отношения с многими музыкантами и за пределами тусовки The Rolling Stones: Джимом Моррисоном, Бобом Диланом, Джоном Ленноном, Джими Хендриксом, Джорджем Харрисоном и Стивом Марриотом.

В марте 1967 года подружка Джонса, Анита Палленберг, пока Джонс проходил очередное лечение, оставила его и ушла к Киту Ричардсу, ещё более осложнив отношения между музыкантами. Позже она заявила, что Джонс был «просто больной».

Впоследствии Кит Ричардс упомянул об этом происшествии:

Это был последний гвоздь в гроб наших с Брайаном отношений. Он не простил меня, и я не виню его, просто, чёрт побери, всякое бывает.

Последние сессии Джонса с группой происходили весной и летом 1968 года, когда The Rolling Stones записывали свои классические «Jumpin' Jack Flash» и альбом Beggars Banquet. Джонса можно увидеть в фильме Жана-Люка Годара One Plus One: там он играет на гитаре, болтает, курит с Ричардсом — но не принимает основного участия в процессе записи. Фильм рассказывает о записи песни «Sympathy for the Devil», и несмотря на то, что Джонс показан играющим на акустической гитаре, его партия не вошла в финальную версию.

В это время стало очевидно, что пути группы и Брайана Джонса разошлись. Несмотря на то, что он сохранил свой мультиинструментальный музыкальный талант, на альбоме он играет всего в половине песен: акустическая слайд-гитара в «No Expectations», губная гармошка в «Dear Doctor» и «Prodigal Son», тамбурин в «Street Fighting Man», и меллотрон в «Stray Cat Blues».

Последнее появление Джонса в составе The Rolling Stones произошло в декабре 1968 года, в шоу The Rolling Stones Rock and Roll Circus. Мероприятие — полуконцерт, полуцирк — было организовано для съёмок нового фильма про музыкантов, но картина была выпущена лишь 25 лет спустя, так как Мик Джаггер был недоволен выступлением собственной группы на фоне остальных принимавших участие исполнителей: Jethro Tull, The Who и Taj Mahal. В фильме Джонс показан равнодушным к происходящему и находящимся, по всей видимости, под воздействием наркотиков или алкоголя. Во время вступительной игры пианиста Julius Katchen его речь запутана и плохо слышна, выступление с группой показало, насколько далеко он отошел от неё. Дополнительные материалы на DVD доказывают, что все присутствовавшие на концерте понимали, что это последний концерт музыканта совместно с группой The Rolling Stones, а Пит Таунсенд из The Who открыто говорит о том, что, по его мнению, это вообще последнее музыкальное выступление Брайана Джонса.

Творчество вне The Rolling Stones

В 1966 году Джонс вместе со своей тогдашней подружкой Анитой Палленберг спродюсировал и сыграл в немецком авангардном фильме «Mord und Totschlag» (также известный как «A Degree Of Murder»). Кроме того, музыкант записал саундтрек к этой кинокартине, пригласив к работе различных музыкантов, в том числе гитариста Джимми Пейджа. Джонс и Палленберг подняли споры вокруг фильма серией фотографий музыканта в нацистской форме, и хотя Джонс не высказывал симпатии этой экстремистской идеологии, он вызвал раздражение у многих.

В начале 1968 года Джонс сыграл партию перкуссии в неопубликованной версии песни Боба Дилана «All Along the Watchtower» в исполнении Джими Хендрикса, провел ещё несколько джемов с ним, а после с Дэйвом Мэсоном и группой Traffic. Кроме того он исполнил партию на саксофоне в песне The Beatles "You Know My Name" (Look Up The Number), а также принял участие в записи песни «Yellow Submarine», где создавал звук разбитого стекла.

Летом 1968 года Джонс работал с марокканским ансамблем Master Musicians of Joujouka. В 1971 году альбом Brian Jones Presents The Pipes Of Pan At Joujouka был посмертно выпущен, по своему звучанию он близок к этнической музыке. В 1989 году Джаггер и Ричардс встречались с этим ансамблем и сыном лидера коллектива, с которым работал Джонс. В результате для альбома Steel Wheels британских музыкантов был записан трек «Continental Drift». Это событие запечатлено в фильме BBC «Rolling Stones in Morocco», позже выпущенной на VHS.

Смерть

Джонс был вторично арестован 21 мая 1968 года, на этот раз ему было предъявлено обвинение в хранении марихуаны. Джонс заявил, что наркотик принадлежал предыдущим хозяевам дома, в котором его обнаружили. Тем не менее, учитывая испытательный срок после первого суда, музыкант столкнулся с реальной угрозой длительного тюремного заключения. Билл Уайман позже комментировал это так: «Арест был хорошо спланирован. Брайан и группа были выбраны целями в попытке властей оттолкнуть людей от употребления наркотиков». Присяжные сочли Джонса виновным, но судья был настроен благосклонно к музыканту. Вместо наказания и порицания судья сказал: «Ради всего святого, не возвращайся к этому, иначе это может стать реальной проблемой». Доводы обвинения были слабы и основывались только на показаниях полицейских, которые позже были уличены в коррупции (некоторые из них принимали также участие в делах против участников The Beatles Джона Леннона и Джорджа Харрисона)

Проблемы Брайана с правосудием, его отчуждение от коллектива, злоупотребление алкоголем и наркотиками, периодичность творчества и перемены настроения в скором времени стали отягощать группу. The Rolling Stones планировали на 1969 год первый за три года тур по Соединённым Штатам, но второй арест Брайана сделал проблематичным его выезд в эту страну.

Кроме того, стоит помнить, что музыка The Rolling Stones была основана на игре двух гитар, вторящих друг другу. Страсть Джонса к экзотическим музыкальным инструментам служила дополнением к игре Кита Ричардса. Джонс редко появлялся на студии, а если и приходил, то не оставлял после себя достойного музыкального материала, или его гитару просто отключали, оставляя гитарные партии только за Ричардсом. Согласно словам Гари Хермана (Gary Herman), Джонс был «практически неспособен к музицированию; когда он попробовал сыграть на губной гармошке, то не смог правильно устроить её во рту».

Такое отношение Джонса к работе впервые проявилось при создании Beggar’s Banquet, а ко времени работы над Let It Bleed оно стало постоянным. Во время записи «You Can’t Always Get What You Want», Джонс робко поинтересовался у воодушевленного процессом Джаггера: «Что я могу сыграть?», на что Мик ответил «Я не знаю, Брайан, что ты можешь сыграть». С этого момента Джонс стал редко появляться в студии. В мае он ещё работал над партией губной гармошки в песне «You Got the Silver». Также Джонс отмечен как перкуссионист при записи «Midnight Rambler», но его инструмент плохо слышно в вышедшей версии альбома. Мик Джаггер поставил в известность Джонса о том что он будет автоматически исключен из группы в случае если его не задействуют в фотосессии к выпуску компиляции Through The Past, Darkly (Big Hits Vol. 2). Несмотря на измученный и больной вид, музыкант тем не менее принял участие в съёмке.

The Rolling Stones решили, что следующий за альбомом Let it Bleed (его выпуск был запланирован на июль 1969 года) релиз они объявят во время своего североамериканского тура, который должен был начаться в ноябре. Однако руководство группы получило официальный отказ в выдаче разрешения на въезд для Брайана Джонса. Вместе с дорожным менеджером и клавишником группы Иэном Стюартом (Ian Stewart) the Rolling Stones приняли решение, что лучшим выходом будет найти нового гитариста. 8 июня 1969 года Мик Джаггер, Кит Ричардс и Чарли Уоттс навестили Брайана Джонса и сообщили ему, что группа, которую он создал, продолжит работать без него.

Широкой публике это всё подавалось как внезапный уход Джонса из группы. При этом говорили, что если бы уход заранее обсуждался, то за Джонсом оставалось право выбора за объявлением о расторжении. 9 июня Джонс анонсировал свой уход из группы и, помимо прочего, заявил:

Я не могу больше видеть остальных после всех дисков, что мы записали.

Впоследствии The Rolling Stones вернулись к своему блюзовому звучанию, к которому всегда тяготел Джонс. Он был заменен на двадцатилетнего гитариста Мика Тейлора (Mick Taylor) из John Mayall’s Bluesbreakers, который незамедлительно включился в репетиции.

В это время Джонс в основном жил в своём поместье в Котчфорде, строя планы по созданию новой команды. На следующей неделе он встретился в студии Olympic с бывшими товарищами по группе, присутствовавший Билл Уайман отметил, что Брайан был «вдохновлён собственными планами». Кроме того, Джонс встречался с Иэном Стюартом, Алексисом Корнером и продюсерами Митчем Митчеллом (Mitch Mitchell) и Джимми Миллером (Jimmy Miller). В разговоре с Корнером музыкант шутливо предположил возможность своего присоединения к группе Алексиса New Church, но тот уговорил Брайана на создание собственной группы. Разговор с Миллером не был продуктивным, и они договорились встретиться ещё раз позже, в начале июля.

К тому времени музыкант очень сильно изменился как внешне, так и внутренне. На его последних фотографиях, сделанных вскоре после разрыва с группой 23 июня 1969 года школьной подружкой Хелен Спиттал (Helen Spittal), Брайан выглядит оплывшим, с запавшими глазами. Однако люди, которые навещали его, были удивлены состоянием Джонса, в частности Алексис Корнер отметил, что Брайан был «счастлив как никогда».

Около полуночи 3 июля 1969 года Брайан Джонс был обнаружен на дне бассейна в своем поместье в Хартфилде. Он зашёл в воду на несколько минут, и его подружка Анна Уолин (Anna Wohlin), присутствовавшая в доме при происшествии, убеждена в том, что Джонс был жив, когда они достали его из воды, утверждая, что у музыканта прощупывался пульс. Прибывшие врачи констатировали смерть. В выводе экспертизы значится «смерть по неосторожности», также отмечается, что сердце и печень погибшего были деформированы в результате злоупотребления алкоголем и наркотиками. Возникшая версия самоубийства, что легко предположить, учитывая состояние музыканта в последние дни, была косвенным обвинением против Джаггера и Ричардса, внёсших свой вклад в ухудшение здоровья Джонса.

Анна Уолин в 1999 году заявила, что музыкант был убит строителем Фрэнком Торогудом (Frank Thorogood), который вместе с компаньоном помогал им реставрировать поместье, в чем последний якобы сознался перед смертью водителю The Rolling Stones Тому Килоку (Tom Keylock), но других свидетельств в доказательство этой версии не существует. В своей книге «Убийство Брайана Джонса» («The Murder Of Brian Jones») она ссылается на подозрительное, радостное поведение Фрэнка Торогуда во время инцидента в бассейне (кроме того он был последний, кто видел Джонса живым). Правда, она оговаривается, что не помнит всех подробностей тех событий. Было несколько людей, которые также заявили об убийстве журналистам, но все они были под псевдонимами и ни один из них не согласился дать показания в полиции (одного из них, «Марти», Хотчнер (A.E. Hotchner) в своей книге назвал просто 'съехавшим'). Три недели спустя гибели Джонса на его шофера Джоана Фицсиммонса (Joan Fitzsimmons) совершил нападение некий иностранец, что Уолин также связывает со смертью музыканта. В своей книге «Кто убил Кристофера Робина?» («who killed Christopher Robin?») писатель Терри Ролингс (Terry Rawlings) под псевдонимами «Джонни и Мо» описал двух строителей, у которых были напряженные отношения с музыкантом в последние дни его жизни.

После смерти музыканта из его дома пропали многие вещи, в том числе музыкальные инструменты и предметы роскоши, в основном благодаря Торогуду, водителю Тому Килоку и некоторым другим, находившимся в доверии лицам. Ходили слухи о том, что также были похищены какие-то демо, которые Брайан Джонс готовил для своего будущего проекта, однако никаких записей с тех пор не обнародовалось. Некоторые похищенные предметы спустя некоторое время оказались в коллекциях: например часы с дарственной надписью, подаренные Джонсу Алексисом Корнером, были выставлены на аукционе Christie’s в Нью-Йорке всего пять лет спустя.

На смерть музыканта откликнулись многие музыканты: Пит Таунсенд опубликовал в The Times поэму [www.classicrockpage.com/newslet/newsgrap/may01/petetownshend.htm «A Normal Day For Brian, A Man Who Died Every Day»], Джими Хендрикс во время выступления на американском телевидении посвятил ему песню, Джим Моррисон из The Doors опубликовал [www.people.nnov.ru/thedoors/wilderness2.htm Ode To L.A. While Thinking Of Brian Jones, Deceased].

Отвечая на вопрос журналистов о Брайане Джордж Харрисон однажды сказал: «Он очень понравился мне, когда мы познакомились. Он был хорошим парнем. Я хорошо его знал и чувствовал его близким человеком; вы знаете, как это бывает с некоторыми — вы чувствуете их, чувствуете душевную близость. Он родился 28 февраля 1942 года, я родился 25 февраля 1943 года, он был в группе с Миком и Китом, я — в группе с Джоном и Полом, между нами сложилось своеобразное понимание. Наши положения были похожими, и я часто встречался с Брайаном, когда у него были трудные времена. У него было всё в порядке, за исключением любви, которую он не смог преодолеть. Я не думаю, что у него было достаточно любви и понимания. Он был добрым, искренним и чутким, и мы должны это помнить».

The Rolling Stones организовали концерт в Гайд-парке Лондона 5 июля 1969 года, два дня спустя после гибели Джонса. Концерт был запланирован несколькими неделями ранее и должен был представить публике нового гитариста. Критики заговорили о бессердечности музыкантов по отношению к основателю группы, и в ответ на это концерт был посвящён памяти Брайана. Перед выступлением Джаггер зачитал отрывок из стихотворения «Adonais» Перси Шелли (Percy Shelley), написанного на смерть друга Шелли Джона Китса (John Keats). Менеджер группы придумал выпустить над сценой белых мотыльков, которые должны были символизировать душу музыканта, но часть из них погибла от жары ещё в коробках, а выжившие пролетали несколько метров и падали на головы собравшихся. Концерт был начат с одной из любимых песен погибшего, «I’m Yours And I’m Hers» Джонни Уинтера (Johny Winter).

Джонс был похоронен на глубине 12 футов (для предотвращения вандализма), и, как сообщается, его гроб был богато украшен серебром и бронзой (что ставится под сомнение, так как гроб был опущен в могилу вручную всего двумя служащими). Гроб был подарен другом музыканта Бобом Диланом. The Rolling Stones просили фанов не принимать участие в мероприятии; из членов группы на похоронах принимали участие только Уоттс и Уайман. Мик Джаггер и Марианна Фэйтфул были в это время на съемках фильма в Австралии и объяснили своё отсутствие условиями контракта. Кит Ричардс и Анита Палленберг отказались участвовать в церемонии, считая, что их присутствие там было бы нежелательным.

Кит Ричардс выразил своё мнение насчёт смерти Джонса в своей автобиографии «Жизнь»:

«Я знал Фрэнка Торогуда — человека, который сделал „предсмертное признание“, что это он убил Брайана, утопил в бассейне, где его тело нашли через какие-то минуты после того, как другие люди видели его живым. Но я никогда не поверю этим предсмертным признаниями, потому что в этот момент обычно присутствует единственный человек — тот, кому он якобы это сказал, какой-нибудь родной дядя, или дочка, или кто там: „Перед смертью он признался, что убил Брайана“. Правда или неправда, я не знаю. У Брайана была тяжёлая астма плюс он принимал куаалюды и туинал — не самая лучшая заправка перед нырянием в воду. С ними очень спокойно может перехватить дыхание. И он был здорово накачан седативами. У Брайана была приличная переносимость к препаратам, этого не отнимешь. Но сопоставьте это с отчётом коронера, в котором сказано, что у него были плеврит, увеличение сердца и больная печень. Хотя я вполне могу представить сценарий, в котором Брайан настолько мерзко обращается с Торогудом и его бригадой строителей, которые работали над брайановским домом, что доводит их до бешенства. Так что он нырнул и уже не всплыл. Но когда кто-то говорит: „Я прикончил Брайана“, я максимум соглашусь признать непреднамеренное убийство. Ну ладно, может, ты его и толкнул под воду, но ты ничего не планировал. Вывел из себя даже строителей, ноющий сукин сын. Было неважно, присутствовали там строители или нет, он находился в той точке своей жизни, когда вокруг была пустыня».

Авторские права музыканта

По условиям контракта с Джаггером и Ричардсом Джонс не значился как автор песен. Он был не уверен в своих композиторских способностях, и до сих пор нет единого мнения относительно его вклада в процесс создания нового материала для музыкантов.

Спустя годы поклонники The Rolling Stones разделились на две части. Одни придерживаются мнения, что вклад Брайана Джонса значительно больше, чем считается, и приписывают ему авторство во множестве ранних песен группы, где он не указан как соавтор. Другие считают, что вклад гитариста в звучание группы неоспорим, но его композиторские способности не позволяют считать Джонса соавтором. Установить истину уже не представляется возможным.

Рассказывают, что якобы при первой встрече группы с Эндрю Олдэмом (Andrew Oldham) последний хотел создать творческий союз между Брайаном Джонсом и Джином Питни (Gene Pitney), американским эстрадным певцом, композитором и пианистом, но по каким-то причинам это не состоялось. Билл Уайман не раз говорил в интервью, что несмотря на то, что Джаггер и Ричардс ревностно оберегали свой авторский статус, они всегда были открыты для хороших идей: его имя в «In Another Land» и «Downtown Suzie» доказывает это (то же отмечал и Рон Вуд (Ron Wood), записавший с группой более двух десятков песен). Уайман также высказывался о том, что Джонс был «потрясающе одарённым музыкантом, но не автором песен».

На настоящий момент Джонс значится автором только в тридцатисекундном джингле «Rice Krispies», записанном для рекламы продукта компании Kellogg’s вместе с Дж. Томпсоном (J.W. Thompson) в 1963 году. Музыканты не афишировали произведение: это обычная практика для музыкальных групп, нуждающихся в деньгах. То, что Джонс приписал авторство себе, не всем пришлось по вкусу, так как работу считали плодом совместных усилий, и доход был поделён поровну. Известно 14 песен группы, автором которых отмечен «Nanker Phelge», псевдоним, указывающий, что в написании песни принимали участие все музыканты команды (в том числе и Джонс). После 1965 года музыканты отказались от его использования. 'Nanker' — выдуманный персонаж, которого время от времени упоминали Джаггер и Ричардс, а 'Phelge' — фамилия их приятеля James Phelge, с которым они в своё время снимали дом на Edith Grove, 102.

Является спорным авторство песни «Ruby Tuesday». Флейта Джонса является одной из важнейших составляющих произведения, наравне с партией фортепиано Джека Ницше (Jack Nitzsche) и игрой на контрабасе Ричардса и Уаймана. Часть поклонников считают, что Брайан Джонс отказался указывать себя как автора. Сами музыканты указывают на авторство Ричардса: об этом заявляли Bill Wyman и Глин Джонс. Ричардс неоднократно говорил, что он написал эту песню в отеле Лос-Анджелеса в начале 1966 года, название трека взято по имени одной из гостиниц, в которой им пришлось остановиться в ходе гастролей по Соединённым Штатам, а сама история рассказывает про одну из подружек группы. Мик Джаггер в интервью журналу Rolling Stone, посвящённом авторству песен группы, сказал про эту песню: «Прекрасные музыка и текст, которые бы я никогда не смог сочинить». Марианна Фэйтфул утверждает в своей книге, что мотив песни был придуман Джонсом как смесь средневековой музыки и блюза Скипа Джеймса (Skip James).

На вопрос «Пишете ли Вы песни?» Брайан Джонс ответил в 1965 году: «Всегда пытался. Я написал их немало, но в основном это блюзы». Однако Кит Ричардс ответил на вопрос, показывал ли Джонс когда-нибудь свои работы группе, так: «Нет, нет, абсолютно нет. Это единственная вещь, которую он никогда не делал. Брайан не хотел показывать ничего из своего творчества ребятам из группы, и насколько я знаю, не написал ни одной песни целиком, только отрывки, да и те он не демонстрировал. Не сомневаюсь, то что он проводил часы, дни, недели в написании, но его паранойя была настолько велика, что он не преодолел себя и не показал нам своих работ».

Публичный образ и легенда

Брайан Джонс также получил признание как один из законодателей стиля благодаря своей бунтарской, необычной внешности. Он был наиболее привлекательным в ансамбле, его манера поведения и имидж оказали значительное влияние на моду «свингующего Лондона» шестидесятых.

Брайан был невысокого роста (168 см), голубоглазый блондин, и тем не менее один из первых, кто сформировал типичный образ «рок-звезды». Известны случаи, когда он спасался от преследующих его поклонниц на улице, как в фильме The Beatles Вечер трудного дня.

Джонс, так же как и Джаггер, имел четко выраженную политическую позицию. В интервью он часто высказывался за легализацию абортов и некоторых видов наркотиков, а также оказывал поддержку движению за права сексуальных меньшинств. Брайан был очень красноречив, и его интеллект, вместе с непримиримым несогласием с социальной несправедливостью, сделал его одним из первых английских рок-звёзд, участвовавших в «Британском вторжении».

Песня группы Psychic TV под названием «Godstar» посвящена смерти музыканта, также как и песня Робина Хитчкока (Robyn Hitchcock) «Trash».

Вышедший в 2005 году фильм « The Stoned [en.wikipedia.org/wiki/Stoned_%28film%29]» основан на вымышленных событиях.

В 2001 году его имя упоминается в песне группы De Phazz «Death By Chocolate» «[www.allthelyrics.com/song/1038797/ Something Special]».

К теме его смерти обращалась российская рок-группа «Сплин» в песне «Алкоголь».

Имя Брайана Джонса используется в названии известной американской группы «Brian Jonestown Massacre».

Дискография

С The Rolling Stones

• The Rolling Stones (1964)
• The Rolling Stones (EP) (1964)
• England's Newest Hit Makers (1964)
• 12 X 5 (1964)
• The Rolling Stones No. 2 (1965)
• The Rolling Stones, Now! (1965)
• Five By Five (EP) (1965)
• Got Live If You Want It! (концертный EP) (1965)
• Out of Our Heads (1965)
• December's Children (And Everybody's) (1965)
• Aftermath (1966)
• (Big Hits)High Tide And Green Grass (1966) (сборник)
• Got Live If You Want It! (album) (1966)
• Between the Buttons (1967)
• Flowers (1967) (сборник)
• Their Satanic Majesties Request (1967)
• Beggars Banquet (1968)
• Through the Past, Darkly (Big Hits Vol. 2) (1969) (сборник)
• Let It Bleed (1969) (играет в треках "Midnight Rambler" и "You Got The Silver")
• Hot Rocks, 1964-1971 (1972) (compilation)
• More Hot Rocks (Big Hits & Fazed Cookies) (1972) (сборник)
• Singles Collection: The London Years. (1989) (сборник синглов 1963–1971)
• The Rolling Stones Rock and Roll Circus (1996) (живое исполнение, 1968)
• Forty Licks (2002) (сборник 1964–2002)

С The Beatles

• «Yellow Submarine» (1966) (бэк-вокал, звуковые эффекты)
• «Baby, You’re a Rich Man» (1967) (играет на гобое)
• «You Know My Name (Look Up the Number)» ((1970, записано в 1967) (саксофон))

С The Jimi Hendrix Experience

• All Along the Watchtower (1968) (играет на перкуссии)

Сольная дискография

• A Degree of Murder (1967) (саундтрек)
• Brian Jones Presents the Pipes of Pan at Joujouka (1971) (записано в 1968)

Источники

• Gary Herman, Rock 'N' Roll Babylon (Norfolk: Fakenham Press, 1982), ISBN 0-85965-041-3
• Geoffrey Giuliano, [www.geoffreygiuliano.com Paint It Black: The Murder Of Brian Jones.]
• Gered Mankowitz, [web.archive.org/web/20000830091755/home.earthlink.net/~hobhead/ Brian Jones: Like a Rollin' Stone]
• R. Weingartner, [www.angelfire.com/ny/JonesStones A tribute to Brian Jones]
• Terry Rawlings (1994), Who Killed Christopher Robin?: The Life and Death of Brian Jones, ISBN 0-7522-0989-2
• Laura Jackson (1992), Golden Stone: The Untold Life and Tragic Death of Brian Jones, ISBN 0-312-09820-0
• R. Chapman, «The bittersweet symphony», Mojo, 68 (July 1999), pg.62-84
• Bill Wyman and Ray Coleman, Stone Alone, ISBN 0-670-82894-7
• Alan Clayson, Brian Jones, ISBN 1-86074-544-X
• Bill Wyman, Rolling With The Stones

Ссылки

• [www.brianjonesfanclub.com Официальный клуб поклонников музыканта]  (англ.)
• [www.beatzenith.com/the_rolling_stones/bjones.htm Brian Jones: A Rollin' Stone]  (англ.)
• [www.godgammeldags.nu/rolling/stones/solo/brian_jones/ Brian Jones Сайт поклонников]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Джонс, Брайан

Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.


Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.