Брансфилд, Эдвард

Эдвард Брансфилд
Edward Bransfield
Род деятельности:	мореплаватель
Дата рождения:	1785(1785)
Место рождения:	Корк, Ирландия
Гражданство:	Великобритания Великобритания
Дата смерти:	31 октября 1852(1852-10-31)
Место смерти:	Брайтон, Великобритания

Э́двард Бра́нсфилд (англ. Edward Bransfield; 1785—1852) — британский мореплаватель ирландского происхождения, наряду с Фаддеем Беллинсгаузеном и Натаниэлем Палмером считающийся одним из первооткрывателей Антарктиды. 30 января 1820 года им был открыт полуостров Тринити — северная оконечность Антарктического полуострова.

Краткая биография

Эдвард Брансфилд родился в 1785 году в городе Корке, Ирландия. В 1803 году (во время Наполеоновских войн) был рекрутирован на службу в Королевский военно-морской флот Великобритании и получил назначение на HMS Ville de Paris. В 1805 году участвовал в Трафальгарском сражении. К 1816 году дослужился до должности рулевого (англ. Master). В 1819 году служил на HMS Andromache — флагмане королевской эскадры на западном побережье Южной Америки (Вальпараисо, Чили), под началом командующего эскадрой — капитана HMS Andromache Уильяма Генри Ширреффа (англ. William Henry Shirreff). Во время службы в Южной Америке Брансфилд совершил плавание к вновь открытым Южным Шетландским островам и произвёл их первое картографирование. Во время этого путешествия 30 января 1820 года им была открыта северная оконечность Антарктического полуострова — полуостров Тринити. По окончании службы в Чили Брансфилд не получил повышения, и после возвращения в Англию в августе 1821 года был уволен в запас и в дальнейшем служил в торговом флоте. Умер 31 октября 1852 года в Брайтоне.

Путешествие в Антарктику

В январе 1819 года капитан и совладелец английского брига «Williams» Уильям Смит (англ. William Smith), совершавший плавание из Монтевидео в Вальпараисо, во избежание встречных ветров решил идти на юг в пролив Дрейка, и в 500-х милях южнее мыса Горн 19 февраля открыл неизвестные до этого острова. В марте 1819 года по прибытии в Вальпарисо он сообщил о своём открытии Ширреффу, а в октябре посетил их вновь. 16 октября 1819 года он совершил высадку на острове Кинг-Джордж, став первым человеком, ступившим на землю Антарктики. Кроме этого, он нанёс на карту около 160 миль береговой линии.

Шеррифф приказал Брансфилду исследовать вновь открытые земли и нанести их на карту. В случае, если это действительно острова, а не часть континента, «что мало вероятно», Брансфилду предписывалось, в зависимости от обстоятельств, провести исследования к востоку, югу или западу от них. Он был назначен капитаном «Williams», Уильям Смит рулевым, а в состав экипажа брига также были включены мичманы Партик Блейк, Томас Боун и Чарльз Пойнтер с HMS Andromache, а также врач HMS Slaney Адам Янг.

16 января 1820 года Брансфилд достиг острова Ливингстон, откуда взял курс на восток-северо-восток, картографируя цепь островов, несколько позже получивших название Южные Шетландские острова. 22 января он достиг крайней северной точки самого большого острова архипелага, который назвал Кинг-Джордж в честь короля Георга III. Обогнув остров, Брансфилд прошёл вдоль южных берегов Южных Шетландских островов до острова Обмана, который из-за плохой погоды был описан им как «земля… скрытая в густом тумане».

От острова Обмана Брансфилд взял курс на юг, пересёк пролив, который теперь носит его имя, и 30 января увидел остров Тауэр и северную оконечность Антарктического полуострова — «Высокие горы, покрытые снегом» (позже получившие названия вершин Брансфилда и Жакино), которой дал название полуостров Тринити (в честь Trinity House). По мнению историка Роланда Хантворда «Так была открыта Антарктида».

Лёд вынудил Брансфилда уйти на северо-восток и, продвигаясь вдоль кромки льдов, он открыл острова Кларенса и Элефант — самые северные острова архипелага Южные Шетландские острова (29 января 1821 года они повторно были картографированы экспедицией Беллинсгаузена). Руководствуясь инструкциями, Брансфилд продолжил изыскания к востоку и югу от них, но дальнейшее путешествие было безрезультатным и 15 апреля он вернулся в Вальпараисо. Вновь открытые земли Брансфилд объявил владениями Британии, его судовой журнал и карты были отправлены в Британское Адмиралтейство. Позже его судовой журнал был утерян, что в дальнейшем вызвало многочисленные споры по поводу путешествия Брансфилда и сделанных им открытий, несмотря на публикацию подробного отчета о его плавании в Литературной газете в ноябре 1821 года и нахождении его карт в Британской гидрографической службе.

Память

Именем Эдварда Брансфилда названы:

• пролив Брансфилд — пролив между Южными Шетландскими островами и Антарктическим полуостровом;
• скалы Брансфилда — подводные скалы к северо-востоку от острова Кинг-Джордж;
• гора Брансфилд — вершина на полуострове Тринити;
• остров Брансфилд — остров вблизи северо-восточной оконечности Антарктического полуострова;
• RRS Bransfield — исследовательское судно, специально построенное для Британской Антарктической Миссии.

Литература

• William James Mills. Exploring polar frontiers : a historical encyclopedia. — ABC-CLIO, Inc, 2003. — P. 99-100, 208, 353. — 844 p. — ISBN 1-57607-422-6.
• Беллинсгаузен Ф.Ф. Двукратные изыскания в Южном Ледовитом океане и плавание вокруг света. — Дрофа, 2009. — 992 с. — (Библиотека путешествий). — ISBN 978-5-358-02961-3.

Ссылки

• R. J. Campbell. [journals.cambridge.org/action/displayAbstract?fromPage=online&aid=5424816 Voyage of Edward Bransfield in the hired brig Williams, 1819–1820: the journal of Midshipman C.W. Poynter, Royal Navy] (англ.). Polar Record / Volume 34 / Issue 188 / January 1998, pp 60-61. Cambridge University Press. Проверено 11 апреля 2015.

Отрывок, характеризующий Брансфилд, Эдвард

– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?