Браславское гетто

Гетто в Браславе
Памятник узникам Браславского гетто и гетто в Опсе
Местонахождение	Браслав Витебской области
Координаты	55°38′59″ с. ш. 27°02′35″ в. д.55.6497611° с. ш. 27.0432528° в. д. / 55.6497611; 27.0432528
Период существования	июль 1941 — 3 июня 1942 года
Председатель юденрата	Ицхак Мендель
Гетто в Браславе на Викискладе

Гетто в Бра́славе (июль 1941 — 3 июня 1943) — еврейское гетто, место принудительного переселения евреев города Браслав Витебской области в процессе преследования и уничтожения евреев во время оккупации территории Белоруссии войсками нацистской Германии в период Второй мировой войны.

Оккупация Браслава и создание гетто

К 1941 году в Браславе проживало более 2000 евреев.

Браслав был захвачен немецкими войсками 27 июня 1941 года, и оккупация продлилась 3 года — до 6 июля 1944 года. После оккупации Браславский район административно стал относиться к рейхскомиссариату Остланд, и вся полнота власти в районе принадлежала нацистской военной оккупационной администрации во главе с ордскомендантом Браславской ордскомендатуры, здание которой располагалось на улице Либкнехта.

В первый же день оккупации, 27 июля 1941 года, в пятницу, гитлеровцы собрали всех евреев города на рыночной площади, погнали их к озеру около деревни Дубки и там под охраной продержали всю ночь. Шломо Зильбер (Зицьбер), Хаим Милютин и Ш. Резник пытались бежать, но были убиты. На следующее утро, в субботу, всех неожиданно отпустили.

Вернувшись, браславские евреи нашли свои дома разграбленными своими же соседями.

В первые же дни после захвата города после пыток немцами были убиты евреи Бейля Дейч и Яков Мусин по обвинению в подаче сигналов советским бомбардировщикам.

Для организации выполнения своих приказов оккупанты заставили евреев выбрать юденрат. В него были включены 14 человек — председатель Ицхак Мендель, секретарь Хаим Муниц, сотрудники Гершен Кленер, учитель Элиэзер Мазо, Рафаэль Лейб Волин, Г. Фридман, адвокат Гейнкман и другие. Евреев также принудили создать еврейскую полицию для поддержания порядка в гетто и обеспечения исполнения приказов. В числе полицейских, среди прочих, были А. Орлюк и Лейб Волин.

Вскоре немцы, реализуя гитлеровскую программу уничтожения евреев, организовали в Браславе гетто, поначалу — открытого типа, то есть без ограждения, и евреи оставались жить в своих домах в условиях множества ограничений и запретов, наложенных на них под угрозой смерти. В Браславское гетто пригнали также и евреев из близлежащих деревень. Затем в Браславе были организованы ещё два гетто.

Условия в гетто

Под страхом смерти евреев обязали носить желтые латы на одежде: на груди и спине. Евреи не имели права ходить по тротуарам, посещать кино, театр и другие общественные места. На каждом еврейском доме должно было быть написано «Jude».

Затем у евреев отобрали меховые изделия, валенки и все теплые вещи, а также весь скот и птицу.

Узников гетто использовали на принудительных работах, расстреливая по малейшему поводу и без повода. Так, за якобы «плохую работу» однажды убили 13 евреев, работающих на погрузке леса в железнодорожные вагоны.

В день узникам выдавали по 175 грамм хлеба.

Уничтожение гетто

В первых числах апреля 1942 года, накануне Песаха, евреям Браслава было приказано перебраться на новое тщательно охраняемое место — в огороженное, «закрытое» гетто. Под новое гетто отвели ряд домов на нынешней улице Ленинской, которая при Польше, до 1939 года, носила имя Пилсудского (а еще раньше называлась Великой).

Из письма Хаима Муница сестре в Израиль после посещения Браслава в конце 1940-х годов.: «Внешне в Браславе ничего не изменилось, гора не раскололась, вода в озёрах не помутнела, как будто ничего и не случилось. Но произошли страшные вещи, о которых тяжело рассказать и ещё тяжелее писать...»

Сбежать из гетто было сложно, потому что с одной стороны его ограничивало озеро, а с другой — Замковая гора.

Гетто состояло из двух частей. До моста располагалось так называемое «полезное гетто», где содержали ещё трудоспособных евреев, а другую часть называли «мертвым гетто» — туда согнали стариков и больных. Людей заставили жить в невыносимой тесноте при полном отсутствии медицинской помощи и лекарств. В каждый дом заселили по несколько семей. Обреченные узники умирали от тифа, воспаления легких, антисанитарии и голодного истощения. Несмотря на отчаянное положение, часть евреев сооружала всевозможные укрытия.

Во вторник 30 июня 1942 года, перед полным уничтожения гетто, оккупанты с целью усыпления бдительности узников отправили сто молодых евреек убирать немецкие казармы в Слободку, после чего девушек привели обратно в Браслав и, не дав зайти в гетто, отвели и убили во рвах на северной окраине города.

В ночь перед окончательным уничтожением гетто, со 2-го на 3-е июля 1942 года, усиленные подразделения полиции и немецких солдат окружили его территорию. На рассвете 3 июля в гетто ворвались пьяные «бобики» (так в народе презрительно прозвали полицаев и стали вышвыривать евреев из домов. Комнаты тщательно обыскивались в поисках спрятавшихся. Многих, особенно детей, убивали прямо в помещениях или около домов. Остальных узников погнали к заранее выкопанным рвам на еврейском кладбище в районе станции Браслав, заставляли раздеться и расстреливали. Многие были закопаны ещё живыми. Поскольку многие были закопаны живыми и земля на поверхности рвов шевелилась, немцы заставили потом местных крестьян возить к месту убийства дополнительную землю для засыпки рвов. За три дня беспрерывных убийств гетто было полностью уничтожено, около 2 000 евреев были расстреляны. После этого каратели тщательно обыскали все возможные укрытия в поисках спрятавшихся евреев. Местный житель по фамилии Бурак, хорошо знавший идиш, выманивал евреев, ходя по домам с выкриками, что убийства закончены и можно выходить. Некоторые поверили, вышли и были сразу же убиты.

После этой «акции» (таким эвфемизмом гитлеровцы называли организованные ими массовые убийства) немцы и коллаборационисты снова обыскали каждый дом в бывшем гетто, находя людей в укрытиях. Убийцы даже заставили одного сошедшего с ума от ужаса еврея призывать спрятавшихся выйти из схронов, подло обещая, что им сохранят жизнь. Некоторые евреи, поверив обещаниям, вышли и были убиты.

В июле 1942 года гебитскомиссар издал приказ о переселении в Глубокское гетто оставшихся в живых евреев из Браслава, Друи, Миор, Шарковщины, Германовичей и других 35 городов и местечек, уверяя, что отныне евреи не должны бояться, потому что их больше не будут убивать и гарантируют жизнь. Нацистская ложь сработала, и часть прятавшихся в округе евреев, погибая от голода, болезней и преследования, собрались в Глубокское гетто, где были убиты.

Накануне еврейского Нового года Рош а-Шана, в начале сентября 1942 года, гитлеровцы устроили в Браславе еще одно гетто — «Опсовское», куда согнали евреев местечка Опса и других ближних деревень. 19 марта 1943 года, накануне праздника Пурим, немцы окружили гетто, отвели всех узников к заранее вырытым расстрельным рвам и убили.

Сопротивление

Во время уничтожения «Опсовского» гетто несколько евреев оказали сопротивление немцам и полицейским. Они заранее заготовили и спрятали железные прутья и ведра с известью. Когда убийцы вошли в дом, в лицо им полетела известь. Мейлах Муниц вырвал пистолет у ослеплённого гитлеровца, застрелил его, переоделся в его мундир, вышел из дома и успел расстрелять несколько карателей, пока его самого убили.

Лейзер Беляк застрелил из пистолета немца и двух полицаев, затем, раненый, сумел скрыться и прятался в деревне. Но вскоре нашелся предатель, который выдал его за мешок соли.

Ицхак Арад, директор израильского Музея Катастрофы и героизма «Яд Вашем» в 1972—1993 годах, в 15 лет бежавший из литовского гетто, в 16 — ставший партизаном в белорусских лесах, а после войны — генералом Армии обороны Израиля, писал:

«Люди должны знать. Мы не шли на смерть покорно и безропотно. Мы оборонялись как могли. Часто голыми руками и почти всегда без чей-либо помощи».

Моше Барух Банк напал на немца и успел откусить ему палец. Его привязали к коню и таскали по брусчатке, пока он не умер. Сопротивление оказали Нафтали Фишер, Абраша Фишер и Абраша Ульман, который перед смертью успел убить двух полицаев.

Память

Всего в Браславе были убиты более 4 500 евреев, но до начала 1990-х годов эти факты замалчивались официальными властями.

Братская могила узников первого Браславского гетто находится на послевоенном еврейском кладбище на выезде из города в конце улицы Дзержинского — на этом месте возник целый мемориал жертвам геноцида евреев. У дальней стены мемориала находится братская могила узников «Опсовского» гетто. На памятнике на братской могиле — слова на иврите и на русском языке: «Здесь похоронены 4500 человек еврейского населения гор. Браслава и окрестностей, зверски замученных немецкими извергами в 1942—1943 гг.». Памятник поставлен благодаря усилиям Хаима Менделевича Дейча. Вернувшись после войны домой в Браслав, он решил увековечить память убитых. Выжившие земляки-евреи собрали деньги и за 40 пудов хлеба заказали памятник у местного старовера по прозвищу Минуха. В начале 1960-х годов вокруг памятника узникам гетто стали хоронить браславских евреев.

На территории мемориала также лежит плита со словами: «Здесь покоятся останки со старого еврейского кладбища, существовавшего более 300 лет и уничтоженного фашистами в 1942 году». На самом деле уничтожение кладбища действительно началось в годы войны, но окончательно оно было уничтожено в середине 1980-х годов, когда на этом месте власти задумали строить райком партии, а после перестройки — теннисный корт.

В конце 1980-х — начале 1990-х годов также благодаря Хаиму Дейчу евреи снова собрали деньги и поставили второй памятник жертвам Катастрофы у входа на мемориал, сделали металлическую ограду и проложили дорожки.

Опубликованы неполные списки евреев, убитых в Браславе.

См. также

• Гетто в Браславском районе
• Восстания в еврейских гетто
• Еврейское сопротивление в период Холокоста

Источники

• Адамушко В. И., Бирюкова О. В., Крюк В. П., Кудрякова Г. А. Справочник о местах принудительного содержания гражданского населения на оккупированной территории Беларуси 1941-1944. — Мн.: Национальный архив Республики Беларусь, Государственный комитет по архивам и делопроизводству Республики Беларусь, 2001. — 158 с. — 2000 экз. — ISBN 985-6372-19-4.
• [rujen.ru/index.php/%D0%91%D1%80%D0%B0%D1%81%D0%BB%D0%B0%D0%B2 Браслав] — статья из Российской еврейской энциклопедии;
• К. В. Велiчковiч, П. Р. Казлоўскi i iнш. (рэдкал.); К. С. Шыдлоўскi. (уклад.). «Памяць. Браслаўскi раён». Гісторыка-дакументальная хроніка гарадоў і раѐнаў Беларусі.  (белор.). — Мн.: "Палiграфафармленне", 1998. — 710 с. — ISBN 985-6351-03-0.
• Л. Смиловицкий, «Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944 гг.», Тель-Авив, 2000
• Ицхак Арад. Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941—1944). Сборник документов и материалов, Иерусалим, издательство Яд ва-Шем, 1991, ISBN 9653080105
• Черноглазова Р. А., Хеер Х. Трагедия евреев Белоруссии в 1941— 1944 гг.: сборник материалов и документов. — Изд. 2-е, испр. и доп.. — Мн.: Э. С. Гальперин, 1997. — 398 с. — 1000 экз. — ISBN 985627902X.
• [narb.by Национальный архив Республики Беларусь] (НАРБ). — фонд 370, опись 1, дело 483, лист 15; фонд 845, опись 1, дело 64, листы 23-24;
• [www.statearchive.ru/ Государственный архив Российской Федерации] (ГАРФ). — фонд 7021, опись 92, дело 209, листы 3-5, 9, 21, 22 об., 23 об., 28 об.;

Ссылки

• И. Ганкина. [mishpoha.org/n32/32a09.php Браслав. Памятник жертвам Холокоста], журнал «Мишпоха», № 32, 2013

Отрывок, характеризующий Браславское гетто

– Я? я? что ж я то? меня то оставьте в стороне. Не я пойду замуж. Что вы? вот это желательно знать.
Княжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это дело, но ей в ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решится судьба ее жизни. Она опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого она чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться, и сказала:
– Я желаю только одного – исполнить вашу волю, – сказала она, – но ежели бы мое желание нужно было выразить…
Она не успела договорить. Князь перебил ее.
– И прекрасно, – закричал он. – Он тебя возьмет с приданным, да кстати захватит m lle Bourienne. Та будет женой, а ты…
Князь остановился. Он заметил впечатление, произведенное этими словами на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.
– Ну, ну, шучу, шучу, – сказал он. – Помни одно, княжна: я держусь тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И даю тебе свободу. Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего говорить.
– Да я не знаю… mon pere.
– Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь женится; а ты свободна выбирать… Поди к себе, обдумай и через час приди ко мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай. Да или нет, да или нет, да или нет! – кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже вышла из кабинета.
Судьба ее решилась и решилась счастливо. Но что отец сказал о m lle Bourienne, – этот намек был ужасен. Неправда, положим, но всё таки это было ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо перед собой через зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шопот m lle Bourienne разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидала Анатоля, который обнимал француженку и что то шептал ей. Анатоль с страшным выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую секунду талию m lle Bourienne, которая не видала ее.
«Кто тут? Зачем? Подождите!» как будто говорило лицо Анатоля. Княжна Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого. Наконец, m lle Bourienne вскрикнула и убежала, а Анатоль с веселой улыбкой поклонился княжне Марье, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем, и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую на его половину.
Через час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к князю и прибавил, что и князь Василий Сергеич там. Княжна, в то время как пришел Тихон, сидела на диване в своей комнате и держала в своих объятиях плачущую m lla Bourienne. Княжна Марья тихо гладила ее по голове. Прекрасные глаза княжны, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью, смотрели с нежной любовью и сожалением на хорошенькое личико m lle Bourienne.
– Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans votre coeur, [Нет, княжна, я навсегда утратила ваше расположение,] – говорила m lle Bourienne.
– Pourquoi? Je vous aime plus, que jamais, – говорила княжна Марья, – et je tacherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre bonheur. [Почему же? Я вас люблю больше, чем когда либо, и постараюсь сделать для вашего счастия всё, что в моей власти.]
– Mais vous me meprisez, vous si pure, vous ne comprendrez jamais cet egarement de la passion. Ah, ce n'est que ma pauvre mere… [Но вы так чисты, вы презираете меня; вы никогда не поймете этого увлечения страсти. Ах, моя бедная мать…]
– Je comprends tout, [Я всё понимаю,] – отвечала княжна Марья, грустно улыбаясь. – Успокойтесь, мой друг. Я пойду к отцу, – сказала она и вышла.
Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и как бы расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь над своей чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице, когда вошла княжна Марья. Он поспешно поднес щепоть табаку к носу.
– Ah, ma bonne, ma bonne, [Ах, милая, милая.] – сказал он, вставая и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: – Le sort de mon fils est en vos mains. Decidez, ma bonne, ma chere, ma douee Marieie qui j'ai toujours aimee, comme ma fille. [Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя дорогая, моя кроткая Мари, которую я всегда любил, как дочь.]
Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазах.
– Фр… фр… – фыркал князь Николай Андреич.
– Князь от имени своего воспитанника… сына, тебе делает пропозицию. Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или нет! – закричал он, – а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, – прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. – Да или нет?
– Мое желание, mon pere, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, – сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.
– Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! – нахмурившись, закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую он держал, что она поморщилась и вскрикнула.
Князь Василий встал.
– Ma chere, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai jamais, jamais; mais, ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d'esperance de toucher ce coeur si bon, si genereux. Dites, que peut etre… L'avenir est si grand. Dites: peut etre. [Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть… Будущность так велика. Скажите: может быть.]
– Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
– Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь. – Очень, очень рад тебя видеть, – повторял он, обнимая князя Василья.
«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.


Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.