Браун, Эдит
| Эдит Хэйсман | |
| Edith Haisman | |
 Эдит Хэйсман в документальном фильме «Титаник - Смерть мечты», 1994 г. | |
| Имя при рождении: |
Edith Eileen Brown |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Отец: |
Томас Браун |
| Мать: |
Элизабет Форд |
| Супруг: |
Фредерик Хайсман |
Эдит Эйлин Хэйсман (англ. Edith Eileen Haisman), урождённая Эдит Эйлин Браун (англ. Edith Eileen Brown), (27 октября 1896, Кейптаун — 20 января 1997, Саутгемптон) — одна из выживших пассажирок океанского лайнера «Титаник», который затонул 15 апреля 1912 года в Атлантическом Океане. Она была последним спасённым, который родился в XIX веке.
Ранняя жизнь
Эдит Эйлин Браун родилась 27 октября 1896 года в Капской колонии в Южной Африке, когда та была под британским правлением, у Томаса Уилльяма Соломона Брауна (1852 — 15 апреля 1912) и Элизабет Кэтрин Форд (1872 — 29 июня 1925)[1]. Отец владел отелем. У Эйлин была сестра, которая скончалась в 8 лет от дифтерии[2].
«Титаник»
Эдит было 15 лет, когда 10 апреля 1912 года она с родителями взошла в качестве пассажиров 2-го класса на борт «Титаника» в Саутгемптоне. Семья отправлялась в Сиэтл, где Томас собирался заняться гостиничным бизнесом, так как его отель в Кейптауне в конечном итоге перестал приносить приличный доход. Их багаж содержал столовую посуду, мебель, и 1 000 рулонов постельного белья для будущего отеля. Эдит и Элизабет устроились в 4-хместной каюте с ещё двумя женщинами.
В различных интервью, а также в её биографии «Целая жизнь на Титанике», изданной в 1995 году, Эдит делилась очень яркими воспоминаниями той ночи с 14 апреля в районе 23:40, когда лайнер столкнулся с айсбергом, однако многие исследователи катастрофы подвергают сомнению некоторые факты её рассказов[1].
Выдержка из «Целая жизнь на Титанике»:
|
Отец появился несколько минут спустя. Он сказал нам: „Вы должны надеть свои спасательные жилеты и что-нибудь тёплое, на палубе холодно. Это всего лишь предосторожность. Мы столкнулись с айсбергом, ничего особенного“. Стюард в коридоре сказал, что не о чем беспокоиться. Мы прождали целую вечность на шлюпочной палубе, пока кто-то не сказал нам, что надо делать. Оркестр судна играл рэгтайм. Они играли, чтобы поддержать наш дух. Все повторяли: „Он непотопляем. Он не утонет“. Отец поцеловал нас и посадил в Спасательную шлюпку 14. Около 50 человек сели в неё, когда она начала раскачиваться, рискуя выбросить их за борт. Один мужчина проник в лодку, переодевшись женщиной. Пока мы гребли подальше от корабля, то могли ещё слышать играющий оркестр, но теперь это были гимны. Мы провели почти шесть часов в шлюпке и всё это время у нас не было ни воды и никакой еды. Я всё думала, спасся ли мой отец с корабля, вот и всё, о чём я могла думать. | 
|
Томас Браун не спасся и его тело, если и было найдено, то оказалось в числе неопознанных. Последнее, что видела Эдит, её отец, одетый в эдвардианский смокинг, курил сигару и потягивал бренди, стоя на палубе Титаника, пока шлюпка с его женой и дочерью опускалась вниз[1].
По прибытию в Нью-Йорк Эдит с матерью на некоторое время остановились в Джуниор Лиг Хауз, а затем отправились в Сиэтл, где поселились у тёти Эдит Джозефин Актон. Вскоре они вернулись в Южную Африку, где Элизабет вступила в повторный брак и переехала в Родезию (где и умерла 29 июня 1925 года), а Эдит осталась жить с родственниками в Кейптауне.
Последующие годы
В мае 1917 Эдит встретила Фредерика Тэнкфула Хэйсмена и спустя шесть недель 30 июня они поженились. В августе 1918 у них родился сын, а вслед за ним последовало ещё девять детей. Эдит с мужем первое время жили в Южной Африке, затем в Австралии, и, наконец, переехали в Саутгемптон. Фредерик умер в 1977.
В 1993 она приняла участие в мемориальной церемонии в Саутгемптоне, где ей вручили золотые часы, предположительно, принадлежавшие её отцу и найденные в подводной экспедиции 1987 года[1]. Организация «RMS Titanic Inc.», которой в то время узаконила права на обломки лайнера, приложила к часам пластину из чистого серебра с гравировкой «Что лучше используется для научной технологии чем воссоединение отца с его ребёнком»[1].
15 апреля 1995 года Эдит вместе с 90-летней Евой Харт присутствовала на открытии мемориального сада в Национальном Морском Музее в Гринвиче, где в честь 83-й годовщины катастрофы был установлен гранитный памятник. В августе 1996 года 99-летняя Эдит вместе с Мишелем Навратилем и Элинор Шумен отправилась в круизе к месту катастрофы, где тогда были предприняты попытки поднять на поверхность большую часть корпуса судна. Прежде, чем покинуть место, Эдит бросила розу в Атлантический океан, где её отец умер за 84 года до этого.
Эдит умерла 20 января 1997 года в частном санатории Саутгемптона в возрасте 100 лет, став, таким образом, одной из долгожителей среди спасённых (рекорд по долгожительству принадлежит скончавшейся в 1987 году Мэри Дэвис Уилборн, которой было 104 года).
См. также
Список последних пассажиров «Титаника»
Напишите отзыв о статье "Браун, Эдит"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 WARREN HOGE. [www.nytimes.com/1997/01/23/world/edith-haisman-100-dies-was-oldest-survivor-of-titanic.html Edith Haisman, 100, Dies; Was Oldest Survivor of Titanic] (англ.). New York Times (23 января 1997). Проверено 13 января 2012. [www.webcitation.org/6AXgt2fxM Архивировано из первоисточника 9 сентября 2012].
- ↑ [www.encyclopedia-titanica.org/titanic-victim/thomas-william-solomon-brown.html Mr Thomas William Solomon Brown] (англ.). Encyclopedia Titanica. Проверено 13 января 2012. [www.webcitation.org/6AXgtbOep Архивировано из первоисточника 9 сентября 2012].
Ссылки
- [www.findagrave.com/cgi-bin/fg.cgi?page=gr&GRid=10319671 Эдит Браун] (англ.) на сайте Find a Grave (англ.)
- [www.encyclopedia-titanica.org/titanic-survivor/edith-haisman.html Энциклопедия Титаника: Эдит Эйлин Браун]
- [www.encyclopedia-titanica.org/titanic-victim/thomas-william-solomon-brown.html Энциклопедия Титаника: Томас Уилльям Соломон Браун]
- [www.encyclopedia-titanica.org/titanic-survivor/elizabeth-catherine-brown.html Энциклопедия Титаника: Элизабет Кэтрин Браун]
Отрывок, характеризующий Браун, Эдит
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.
На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
