Бретт, Джон
| Джон Бретт | |
| англ. John Brett | |
 Автопортрет (1883) | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
 Работы на Викискладе | |
Джон Бретт (англ. John Brett; 8 декабря 1831, Рейгейт, Англия — 1902) — английский художник, близкий движению прерафаэлитов (сам он себя прерафаэлитом не считал), наиболее известный тщательно прорисованными пейзажами.
Биография
Бретт родился неподалеку от Рейгейта 8 декабря 1831 года, в семье армейского ветерана. В 1851 году он начал брать уроки живописи у пейзажиста Джеймса Даффилда Хардинга. Вместе с Бреттом учился другой английский художник — Ричард Редгрейв. В 1853 году Бретт поступил в школу Королевской Академии, но был более заинтересовал идеями Джона Рёскина и Уильяма Ханта, с которыми он познакомился через своего друга поэта Ковентри Пэтмора (Coventry Patmore). Вдохновленный идеей Ханта о научном пейзаже, Бретт посетил Швейцарию, где трудился над топографическими пейзажами, а позже попал под влияние художника Джона Инчболда.
В 1858 году Бретт представил «Дробильщика камня», картину, которая принесла ему славу. На картине изображен мальчик, добывающий строительный материал для дорог на фоне солнечной, тщательно прорисованной долины. Точность геологических и ботанических деталей сильно впечатлила Джона Рёскина, который высоко оценил картину и, между прочим, сказал Бретту, что тот напишет шедевр, если посетит Валле-д’Аоста в Италии. Бретт отправился в путешествие (часть денег на него дал Рёскин), и выставил новую картину в 1859 году, вновь высоко оцененную Рёскиным, который даже её купил. Остальные критики отозвались о ней более сдержанно. Один из них сказал, что это «Надгробный камень пострёскинизму»[1].
Бретт продолжил писать тщательно прорисованные пейзажи, в том числе, в Италии, где он много бывал в 1860-х. Он всегда был внимателен к научной точности изображенной природы, но часто привносил в картины, по совету Рёскина, моральные и религиозные мотивы. В последние годы Бретт увлекся прибрежными сюжетами и морскими пейзажами, хорошо ему знакомыми, благодаря собственной 210-тонной шхуне «Викинг», управляемой экипажем из 12 человек. На ней Бретт путешествовал по Средиземному морю[2].
В 1880-х Бретт каждое лето снимал замок в Ньюпорте, Пембрукшир, где располагалась вся его большая семья, пока он писал, зарисовывал и фотографировал южный и западные берега Уэллса. Картины этого периода были собраны вместе и выставлены в 2001 году на выставке «Прерафаэлит Джон Бретт и берега Уэллса» в Уэлльском Музее в Кардиффе.
Также Бретт с самого детства увлекался астрономией. В 1871 году он был избран членом Королевского Астрономического Общества.
Напишите отзыв о статье "Бретт, Джон"
Примечания
- ↑ The Critic, XVIII, 1859, p.544, quoted in Tate Gallery, The Pre-Raphaelites, 1984, p. 175
- ↑ [www.tate.org.uk/servlet/ArtistWorks?cgroupid=999999961&artistid=53&page=1&sole=y&collab=y&attr=y&sort=default&tabview=bio Tate Collection – John Brett]. Tate Online. Проверено 11 июля 2011. [www.webcitation.org/69uA15D8N Архивировано из первоисточника 14 августа 2012].
Ссылки
- [www.preraphaelites.org/the-collection/artist-biography/john-brett/ Онлайн-коллекция Бирмингемского музея и галереи] содержит три картины Джона Бретта.
Отрывок, характеризующий Бретт, Джон
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.
