Британская империя

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Британская империя
англ. British Empire

 

 

 

1497 — 1997



 

 

Флаг Герб
Девиз
«Dieu et mon droit»
(рус. «Бог и моё право»)

Территории, когда-либо бывшие частью Британской империи. Названия Британских заморских территорий подчёркнуты красным.
Столица Лондон
Крупнейшие города Лондон, Дели, Калькутта, Сидней, Монреаль
Язык(и) английский
Денежная единица фунт стерлингов
Площадь 34 650 407 км², без учета антарктических территорий (1922)
Население 480 000 000 чел.
(ок. 24 % населения Земли на 1922 год)
Форма правления Конституционная монархия[1]
Монарх
 -  список правителей Британской империи
К:Появились в 1497 годуК:Исчезли в 1997 году
Полный список территорий, находившихся под управлением Великобритании, см. в статье Колонии и зависимые территории Великобритании.

Британская империя (англ. British Empire) — крупнейшее из когда-либо существовавших государств за всю историю человечества с колониями на всех обитаемых континентах[2]. Наибольшей площади империя достигла в середине 30-х годов XX в., тогда земли Соединённого Королевства простирались примерно на 34 650 000 км²[3][4] (не включая приблизительно 8,1 млн км² территорий в Антарктике, на которые до сих пор претендует Великобритания и её бывшие доминионы: Австралия и Новая Зеландия), что составляет около 22 % земной суши. Общая численность населения империи составляла примерно 480 млн человек (примерно одна четвёртая часть человечества). Именно наследием Pax Britannica объясняется роль английского языка как наиболее распространённого в мире в сферах транспорта и торговли.





Содержание

Обзор

Британская империя росла в течение более двух сотен лет. Кульминацией расширения колоссального государства принято считать начало XX в. В это время многообразие различных территорий на всех континентах справедливо называют империей, «над которой никогда не заходит солнце».

Экспансивные этапы урегулирования и завоеваний начались с относительно мирного этапа торговли и дипломатии. Империя способствовала распространению британских технологий, торговли, английского языка и формы правления по всему миру. Имперская гегемония имеет решающее значение для экономического роста и влияния Соединенного Королевства на политику многих стран. Из устройства колоний ясно, что влияние Британской империи имело довольно двусмысленный характер. В колонии были завезены английский язык, административные и правовые рамки, созданные по образу и подобию самой Великобритании. В ходе деколонизации Соединенного Королевства состоялась попытка ввести в бывших колониях парламентскую демократию и верховенство права, хотя и с разной степенью успеха. Большинство колоний решили, что Содружество наций заменяет им Империю в психологическом плане.

Британские колонии служили главным образом экономическим интересам Соединенного Королевства. Хотя в колониях эмигрантов создавалась инфраструктура для создания независимой экономики, но в тропических регионах Африки и Азии они играли только роль поставщиков сырья и получили лишь минимальную часть инфраструктуры. Сегодня экономика многих слаборазвитых стран (англ. Less developed countries) зачастую зависит от экспорта сырьевых ресурсов.

Британская империя была основана на этнической исключительности англосаксов, принципе верховенства расы завоевателей[5][6][7][8]. Одним из основных столпов британского колониального права является то, что конфликты между различными этническими группами служили для поддержания колониального господства. Этот классический принцип «разделяй и властвуй» является причиной многих конфликтов современности, как, например, в Северной Ирландии, Индии, Зимбабве, Судане, Уганде или Ираке. Типичным примером является восстание Мау Мау в Кении с 1952 по 1957 год, когда небольшие восстания превращались в кровавые войны развитых племен. В общей сложности погибли 22 белых, в то время как в коренных племенах было от 18 000 до 30 000 жертв.

Европейские владения (ранний период)

Хотя в Средние века Англия была преимущественно островным государством, она до XVI века не имела военно-морского флота и часто была объектом атак с континента. Сами англы и саксы прибыли на Британские острова из Германии. Вначале их военные отряды были приглашены местными британскими властителями, незадолго до этого получившими независимость от Римской империи, но не имевшими достаточных сил для её защиты, а затем основали здесь собственные королевства. Очередное завоевание Англии было осуществлено французскими норманнами в 1066 году, после чего возглавлявший их нормандский герцог Вильгельм I Завоеватель основал новую династию и разделил все англосаксонские земли между французскими баронами. Не ограничившись владениями англосаксов и бриттов, наследники Вильгельма впоследствии присоединили к своему королевству Уэльс (1282 г.) и в 1169 году начали колонизацию Ирландии[9]. Шотландия присоединилась к Англии на правах равноправного государства в XVII веке. На континенте английские короли также владели половиной Франции и претендовали на французский престол, до тех пор пока в ходе Столетней войны Англия не потеряла все подвластные себе французские территории. Усиление Франции совпало с расколом в среде английской знати, за которым последовала война Алой и Белой розы и новое завоевание страны основателем династии Тюдоров, Генрихом VII.

«Первая британская империя» (1583—1783)

Первые американские колонии

Ещё в 1496 году, вскоре после успешных плаваний Колумба, король Генрих VII направил в Атлантический океан экспедицию Кабота с поручением исследовать новые торговые пути в Азию[10]. Как и Колумб, Кабот, достигший острова Ньюфаундленд в 1497 году, принял его за азиатский берег и привез известия об этом на родину[11]. Но из следующей экспедиции, состоявшейся через год, его судно не вернулось[12].

На этом английские плавания в Новый Свет надолго прекратились. В XVI веке Англию сотрясала реформация, в результате которой обострились англо-испанские противоречия, приведшие к открытой войне в конце этого столетия[10]. В 1562 году британское правительство выдало каперские патенты приватирам Хокинсу и Дрейку, которые не без успеха занялись в южных морях работорговлей и пиратством. Их морской опыт был впоследствии использован для создания британского военно-морского флота и послужил примером для целого ряда других приватиров на службе английской короне[13]. В частности, в 1578 году Елизавета I выдала аналогичный патент Гилберту Хемфри[14]. В том же году Гилберт отправился в Вест-Индию с намерением заняться пиратством и основать колонию в Северной Америке, но экспедиция была прервана ещё до того как он пересек Атлантику[15][16]. В 1583 году Гилберт предпринял вторую попытку, в этот раз добравшись до острова Ньюфаундленд, бухту которого он формально провозгласил английской. На обратном пути в Англию он скончался, и его дело продолжал его брат Уолтер Рэли, которому был выдан собственный патент в 1584 году. Через год Рэли основал колонию Роанок на побережье современной Северной Каролины, но недостаток опыта и снабжения, а также, вероятно, меры принятые против англичан испанцами, привели к тому, что колония потерпела неудачу[17]. Впоследствии англичане предприняли ещё несколько попыток основать временные колонии в Северной Америке, в том числе на её тихоокеанском побережье (во время кругосветного плавания Дрейка), но все они до начала XVII в. были эвакуированы или исчезли без следа.

После разгрома в 1588 году «Непобедимой армады» мощь Испанской империи была подломлена и в дальнейшем Испания не представляла особой угрозы для развития будущей Британской империи. Непобедимую армаду постигла неудача: суда попали в бурю, часть флота погибла, разбившись о скалы, а другую потопили англичане. «Разбита и развеяна по всем румбам», доложил вице-адмирал Фрэнсис Дрейк.

В 1603 году король Яков I взошёл на английский престол и в следующем 1604 году заключил Лондонское соглашение, которое завершило военные действия с Испанией. Теперь, во время мира со своим основным противником, английское внимание сместилось от нападений на иностранную колониальную инфраструктуру к делу создания своих собственных заморских колоний[18]. Основание Британской империи наконец состоялось в начале XVII века с появлением небольших английских поселений в Северной Америке и Вест-Индии и организацией ряда частных компаний для торговли с Азией (в том числе Ост-Индской компании в 1600 году). Период от этого времени до потери Тринадцати колоний во время Американской войны за независимость к концу XVIII века впоследствии стали называть «Первой Британской империей»[19].

Америка, Африка и работорговля

Британская Вест-Индия первоначально предоставляла собой наиболее важные и выгодные английские колонии[20], но прежде чем они стали успешными, несколько попыток колонизации провалились. Так, попытка основать колонию в Британской Гвиане в 1604 году продолжалась всего два года и потерпела неудачу в своей основной задаче — найти золото[21], так как англичане долго пытались повторить опыт испанской колонизации и использовать собственные колонии как источник драгоценных металлов. Колонии Сент-Люсия (1605) и Гренада (1609) также вскоре исчезли, но в конце концов поселения были успешно основаны на островах Сент-Китс (1624), Барбадос (1627) и Невис (1628)[22]. Успех этих колоний объяснялся тем, что они переняли систему выращивания сахарного тростника, успешно используемую португальцами в Бразилии. Она зависела от труда рабов, которых вначале приобретали преимущественно у голландских работорговцев, покупавших затем производимый здесь сахар для перепродажи в Европе[23]. Чтобы гарантировать, что непрерывно возраставшие прибыли от этой торговли останутся в английских руках, английский парламент в 1651 году постановил, что только английские корабли смогут заниматься торговлей в английских колониях. Это привело к конфликтам с Объединенными голландскими провинциями и серии англо-голландских войн, в результате усиливших английские позиции в Америке за счёт голландских[24]. В 1655 году Англия аннексировала остров Ямайка у Испании, а в 1666 году успешно колонизировала Багамы[25].

Первое постоянное английское поселение на американском континенте было основано в 1607 году в Джеймстауне. Оно управлялось частной Виргинской компанией[en], подразделение которой основало также колонию на Бермудских островах, открытых в 1609 году[26][27]. Права компании были объявлены недействительным в 1624 году и корона приняла на себя прямое управление, основав таким образом колонию Виргиния[28]. Хотя производством сахара здесь не занимались, к экономическому успеху местные колонисты пришли благодаря выращиванию табака и других сельскохозяйственных культур. Аналогичная компания была создана в 1610 году с целью основания постоянного поселения на о. Ньюфаундленд, но эта попытка оказалась неудачной[29]. В 1620 году была основана колония Плимут как прибежище для части английского религиозного меньшинства, пуритан, позже известных как пилигримы[30]. Бегство от религиозного преследования впоследствии стало для многих будущих английских колонистов причиной отважиться на трудное трансатлантическое путешествие: Мэриленд был основан как колония для католиков (1634), Коннектикут (1639) — для конгрегационалистов, а Род-Айленд (1636) впервые в Америке объявил о своей религиозной толерантности. Провинция Каролина была основана в 1663 году. В 1664 году Англия получила контроль над голландской провинцией Новый Амстердам (переименованной в Нью-Йорк) посредством переговоров последовавших за второй англо-голландской войной, в обмен на Суринам[31]. В 1681 году Вильям Пенн основал колонию Пенсильвания.

По сравнению с Вест-Индийскими, колонии на континенте были финансово менее удачными, но имели большие площади хорошей сельскохозяйственной земли и привлекали гораздо большее число английских эмигрантов, которые предпочитали их умеренный климат[32]. Из них южные колонии экономически были ориентированы на крупное сельскохозяйственное производство с широким использованием рабского труда. На севере преобладали мелкие фермерские хозяйства, а также деревообрабатывающая промышленность и кораблестроение. Значительные прибыли давала также торговля с индейцами, у которых колонисты приобретали ценные меха в обмен на изделия из металлов и ром, изготовлявшийся из отходов при производстве сахара. В 1670 году король Карл II предоставил компании Гудзонова залива право на монопольную торговлю мехом на территории позже известной как Земля Руперта (обширный участок территории, которая позже образовала большую часть Канады). Английские форты и торговые посты, основанные компанией, часто бывали мишенью нападений со стороны французов, которые основали свою собственную компанию по торговле мехом в расположенной рядом Новой Франции[33].

Через два года начала действовать Королевская африканская компания, получившая монопольное право на торговлю рабами в колониях английской Америки[34]. Рабство было положено в основу экономики «Первой империи». До отмены работорговли в 1807 году Британия была ответственна за транспортировку 3,5 миллионов африканских рабов в Америку, трети всех рабов перевезенных через Атлантику[35]. Для поддержки работорговли на берегу Западной Африки были основаны форты, такие как остров Джеймс, Аккра и Банс. В британской Вест-Индии чернокожее население выросло с 25 % в 1650 году до приблизительно 80 % в 1780 году, а на американском континенте с 10 % до 40 % за тот же период (в основном в южных колониях)[36]. Работорговля была чрезвычайно выгодным занятием, в особенности для купцов из западных британских городов Бристоль и Ливерпуль, которые сформировали так называемую треугольную торговлю с Африкой и Америкой. Тяжелые и негигиеничные условия на кораблях, а также скудное питание приводили к тому, что средний уровень смертности во время перевозки рабов через Атлантику (middle passage) был один из семи[37].

В 1695 году шотландский парламент предоставил одной из частных компаний (The Company of Scotland Trading to Africa and the Indies) право основать поселение на Панамском перешейке с целью постройки там канала. Экспедиция отправилась за океан в 1698 году, но потерпела неудачу. Осажденная соседними испанскими колонистами из Новой Гранады и зараженная малярией, шотландская колония была оставлена через два года. Этот проект (Dariush scheme) стал финансовой катастрофой для Шотландии — четверть шотландского капитала[38] была потеряна на нём, что поставило крест на шотландских надеждах создать собственную морскую империю. Эпизод с непостроенным панамским каналом также имел важные политические последствия, склонив и Англию и Шотландию к объединению и созданию Соединенного Королевства[39].

Конкуренция с Голландией в Азии

В конце XVI века Англия и Голландия бросили вызов португальской монопольной торговле с Азией, сформировав частные акционерные компании для финансирования путешествий — Английскую (позднее Британскую), и Голландскую Ост-Индийские компании, основанные в 1600 и 1602 годах соответственно. Их основной целью было перехватить прибыльную торговлю пряностями, и они сосредоточили свои усилия на их источнике, Индонезийском архипелаге, и на важнейшем узле всей торговой сети — Индии. Тесные контакты между Лондоном и Амстердамом через Северное море и интенсивная конкуренция между ними привели к конфликту между двумя компаниями. В результате Голландия получила господство на Молуккских островах (ранее бывшим оплотом Португалии) после ухода оттуда англичан в 1622 году, а Англия закрепилась в Индии, в Сурате, после основания там фабрики в 1613 году. Хотя Англия в конце концов затмила Голландию как колониальная держава, в краткосрочной перспективе более развитая голландская финансовая система[40] и англо-голландские войны в течение XVII века дали Голландии сравнительно более сильные позиции в Азии. Вражда между Англией и Голландией прекратилась после Славной революции 1688 года, когда нидерландский штатгальтер Вильгельм Оранский взошёл на английский трон, принеся мир обеим странам. Сделка между двумя нациями оставила торговлю специями с Индонезийским архипелагом за Голландией, а текстильную промышленность Индии — за Англией, но по прибыльности торговля текстилем вскоре обогнала пряности, и к 1720 году британская Ост-Индийская компания обогнала голландскую по продажам[41]. В Индии английская Ост-Индийская компания сместила своё внимание с Сурата, центра торговли пряностями, к форту Сент-Джордж (позже Мадрас), Бомбею, уступленному португальцами королю Карлу II в 1661 году в качестве приданого Екатерины Брагасской), и к деревне Сутанути (Sutanuti), которая впоследствии соединилась с двумя другими деревнями и образовала город Калькутту.

Глобальная борьба с Францией

Мир, заключённый между Англией и Голландией в 1688 году, привел к тому, что эти две страны вступили в Девятилетнюю войну в качестве союзников, но война, которая шла в Европе и в колониях между Францией, Испанией и англо-голландским альянсом, оставила Англию более сильной колониальной державой, чем Голландия, которая была вынуждена пожертвовать большую долю своего военного бюджета на дорогостоящую сухопутную войну в Европе[42]. В XVIII веке Англия (после 1707 года Великобритания) вырастает в ведущую мировую колониальную державу, а Франция становится её главным соперником на имперском пути[43].

Смерть испанского короля Карла II в 1700 году, завещавшего Испанию и её обширную колониальную империю Филиппу Анжуйскому, внуку французского короля, показала, что перспектива объединения Франции, Испании и их колоний неприемлема для Англии и других европейских держав[44]. В 1701 году Англия, Португалия и Голландия примкнули к Священной Римской империи в войне против Испании и Франции, которая длилась до 1714 года. По Утрехтскому мирному договору испанский король отказался от французского трона для себя и своих потомков. Кроме того, Испания потеряла все свои владения в Европе[45]. Территории Британской империи расширились: от Франции она получила Ньюфаундленд и Акадию, а от Испании Гибралтар и Менорку. Гибралтар, который до сих пор остается британским доминионом, стал важной военно-морской базой и позволил Британии контролировать вход и выход из Средиземного моря в Атлантику. Менорка вернулась к Испании согласно Амьенскому миру в 1802 году, таким образом в течение столетия дважды сменив хозяина. Испания также уступила Британии права на выгодную торговлю рабами в Латинской Америке[46].

Начавшаяся в 1756 году Семилетняя война была первой войной, ведущейся в глобальном масштабе: бои шли в Европе, Индии, Северной Америке, в Вест-Индии, на Филиппинах и на берегах Африки. Подписание Парижского мирного договора имело важные последствия для будущего Британской империи. В Северной Америке с французскими колониями было практически покончено. Франция признала британские претензии на землю Руперта[33], передала Новую Францию Великобритании, оставив под британским контролем значительное франкоговорящее население, а Луизиану уступила Испании в качестве компенсации за потерю Флориды, также перешедшей к Великобритании. В Индии в результате третьей карнатской войны под контролем Франции остались её анклавы, но с ограничениями в численности военных гарнизонов и с обязательством снабжать британских сателлитов, поставив французские колонии в Индии в подчиненное положение по отношению к британским[47]. Таким образом, победа Великобритании над Францией во время Семилетней войны сделала её главной мировой колониальной державой[48].

Становление «Второй Британской империи» (1783—1815)

Потеря тринадцати американских колоний

В 1760-е и 1770-е годы отношения метрополии с тринадцатью колониями на американском континенте серьёзно ухудшились. Непосредственным поводом для недовольства колонистов стали попытки британского парламента обложить американских колонистов налогами без их согласия[49]. Но главной причиной было установление полного господства Британской империи на североамериканском континенте. С одной стороны, это поставило её коренных жителей, индейцев, в зависимость от поставок оружия и прочих ремесленных изделий от англичан, в то время как ранее они могли получать эти товары от французов. Не доверяя индейцам, англичане запретили продавать индейцам оружие, что вызвало их восстание. Для умиротворения индейцев британское правительство вынуждено было пойти на уступки и запретить английским колонистам селиться на территориях бывших французских колоний, что также стало причиной недовольства со стороны земельных спекулянтов и фермеров. Кроме того, англичане вынуждены были и по окончании войны с Францией и подавления восстания индейцев содержать в колониях значительный контингент вооружённых сил, для чего колонии и были обложены дополнительными налогами. Колонисты, которые по окончании войны уже не нуждались в английской армии (ведь угроза в лице французов была ликвидирована раз и навсегда), лишь мешавшей их операциям на индейских территориях, восстали против дополнительных налогов и британского военного присутствия.

В 1775 году на континенте началась война за независимость, которая была провозглашена в следующем году. К 1783 году колонисты с помощью конкурирующих с Британией европейских держав, Франции, Испании и Нидерландов, эту войну выиграли, а Великобритания вынуждена была признать США в качестве независимого государства. В ходе войны американцы, в частности, предприняли попытку вторжения в Британскую Канаду, но франкоязычные колонисты их не поддержали, и Канада осталась британской[50]. После признания независимости США в Великобританию и британскую Канаду бежали от 40 до 100 тыс. американских лоялистов[51]. Из них 14 тыс. лоялистов поселились у реки Сент-Джон в колонии Новая Шотландия, оказавшись слишком далеко от колониального правительства в Галифаксе. В 1784 году британское правительство образовало из вновь прибывших англоязычных поселенцев новую колонию Нью-Брансуик. Конституционный акт 1791 года разделил провинции Канады на англоязычную Верхнюю Канаду, и в основном франкоязычную Нижнюю Канаду.

Потеря стратегически важных территорий в английской Америке воспринимается историками, как граница между «первой» и «второй» Британскими империями[52]. После этого метрополия сосредоточилась на экспансии в Азии, бассейне Тихого океана и затем в Африке. Работа Адама Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов», опубликованная в 1776 году, отстаивает принцип свободной торговли в противовес протекционизму более ранних колониальных империй — Испании и Португалии[53]. Рост торговли между Британией и только что добившимися независимости Соединёнными Штатами после 1783 года подтвердил, что политический контроль со стороны метрополии необязателен для экономического роста европейских колоний в других частях света[54].

Во время Наполеоновских войн Британская империя в последний раз попыталась восстановить контроль над утраченными североамериканскими колониями. Чтобы воспрепятствовать американо-французской торговле британский военный флот обыскивал американские корабли под предлогом поиска английских дезертиров. Во время новой вспыхнувшей англо-американской войны англичанам удалось на время захватить Вашингтон, но к окончанию войны в 1815 году, обе стороны остались на довоенных границах.

Правление Ост-Индской компании в Индии

В течение первых ста лет своей деятельности Британская Ост-Индская компания фокусировалась на торговых операциях на индийском субконтиненте. Она и не думала бросать вызов империи Великих Моголов[55], от которой получила права на торговлю в 1617 году. Однако к XVIII веку империя Моголов пришла в упадок, а компания вступила в борьбу со своим конкурентом, французской Ост-Индской компанией. В битве при Плесси в 1757 году британцы во главе с Робертом Клайвом нанесли поражение французам и их индийским союзникам. Англичане получили контроль над Бенгалией, и стали ведущей военной и политической силой в Индии.

Во второй половине XVIII века компания расширила свои владения, управляя индийскими территориями либо напрямую, либо через местных марионеточных правителей под угрозой применения британской Индийской армии, состоявшей, в основном, из наёмных индийских солдат — сипаев. Основным методом колониального захвата Индии стали «субсидиарные договоры», система которых была впервые изобретена французскими колонизаторами[56], однако применена англичанами с бо́льшим размахом. В соответствии с этой системой, компания последовательно заставляла одно индийское княжество за другим подписать договор о выплате «субсидии» на содержание её наемной армии, а также вести свои международные дела только через британского резидента.

Крах централизованного государства Великих Моголов привел к распаду Индии на несколько сотен независимых княжеств, что сильно облегчило британскую экспансию[57]. Лишь дважды компания столкнулась с серьёзным вооружённым сопротивлением, в первом случае со стороны Маратхской конфедерации[58], а во втором — государства сикхов. Против маратхов британцы вели три англо-маратхских войны, составив союз с их соседями, которые рассчитывали на военную добычу и территории. Первые столкновения с сикхами оказались для англичан неудачными. Однако с 1839 года государство сикхов погрузилось во внутренние раздоры, и пришло в упадок. Тогда британцам удалось разбить сикхов во второй англо-сикхской войне. К 1857 году вся Индия оказалась под властью Ост-Индской компании. Но в этом году вспыхнуло восстание сипаев[59]. Оно положило конец правлению компании в Индии. Вместо него было введено прямое правление короны.

Исследования Тихого океана

Начиная с 1718 года, Британская империя ссылала в Америку осуждённых преступников, в количестве примерно тысячи человек в год. После потери тринадцати колоний в 1783 году, британское правительство использовало для этой цели Австралию[60].

Западный берег Австралии был открыт в 1606 году голландским исследователем Виллемом Янсзоном. Голландская Ост-Индская компания дала новому континенту название Новая Голландия[61], однако не предпринимала никаких попыток его колонизации.

В 1770 году капитан Джеймс Кук во время исследования южной части Тихого океана открыл восточный берег Австралии и провозгласил континент собственностью Британии. В 1778 году Джозеф Бэнкс обосновал перед правительством необходимость основания в Австралии колонии из осуждённых ссыльнопоселенцев. Первый корабль с осуждёнными преступниками отправился в колонию Новый Южный Уэльс в 1787 году и прибыл в Австралию в 1788 году[62]. В дальнейшем Великобритания продолжала отправлять ссыльных в Новый Южный Уэльс до 1840 года[63]. Численность колонии к этому моменту достигла 56 тысяч человек, большинство из которых были осуждённые, бывшие осуждённые и их потомки. Австралийские колонии со временем стали экспортёрами шерсти и золота[64].

Во время своего путешествия, Кук также посетил Новую Зеландию, впервые открытую голландским мореплавателем Тасманом в 1642 году, и объявил острова Северный и Южный собственностью Британской короны в 1769 и 1770 годах. Поначалу отношения между европейцами и коренным населением — маори — ограничивались торговлей. В первые десятилетия XIX века в Новой Зеландии появились постоянные английские поселения и многочисленные торговые фактории, сосредоточенные в основном на острове Северный. В 1839 году, Новозеландская компания объявила об обширных планах по покупке земли и основании новых колоний. В 1840 году Вильям Гобсон и около 40 вождей маори подписали договор Вайтанги[65].

Войны с наполеоновской Францией

Британия снова столкнулась с Францией после прихода к власти Наполеона Бонапарта. Он угрожал не только заморским колониям, но и самой Англии, составляя планы вторжения на Британские острова[66]. Победа в наполеоновских войнах потребовала от Британской империи громадных ресурсов и усилий. Французские порты блокировались британским флотом. В 1805 году была одержана победа в решающей морской битве при Трафальгаре. Англичане атаковали также французские заморские колонии, а также колонии Голландии, которую Наполеон захватил в 1810 году.

Франция была окончательно побеждена в 1815 году[67]. По итогам войны Великобритания захватила Ионические острова, Мальту, Сейшелы, Маврикий, Сент-Люсию, Тобаго; у Испании были отобран Тринидад, у Голландии — Гайана и Капская колония. Колонии Гваделупа, Мартиника, Гори, Французская Гвиана и Реюньон были позже возвращены Франции, а Ява и Суринам — Голландии[68].

Отмена рабства

Усиление давления аболиционистов к началу XIX века привело к принятию в 1807 году Акта о запрете работорговли[69]. Капитан корабля, пойманного с рабами на борту должен был уплатить штраф в размере 100 фунтов стерлингов за каждого раба при рыночной цене рабов в Вест-Индии в 80 фунтов. В 1808 году Сьерра-Леоне провозгласили британской колонией освобождённых рабов.

В 1823 году возникло Общество против рабства, которое в конце концов продавило Акт об отмене рабства, принятый в 1833 году. По новому акту незаконной стала не только работорговля, но и само рабство. В августе 1834 года все рабы в Империи были объявлены свободными[70].

Имперское столетие 1815—1914 гг

В период 1815—1914 гг. территория Британской империи доходит до 10 миллионов квадратных миль (25 899 891 км²), население — до 400 млн чел. После разгрома Наполеона у англичан не осталось соперников, способных противостоять им в глобальном масштабе. Лишь на региональном уровне интересы Британии могли сталкиваться с российскими в Азии, с французскими и позже немецкими в Африке, а также с американскими в Латинской Америке. Кроме того, Британская империя превратилась в ведущую морскую державу.

В эту эпоху Великобритания существенно подчинила себе также экономики многих формально независимых стран и регионов — Китая, Аргентины, Сиама. Появление во второй половине XIX века новых технологий — паровой машины и телеграфа — усиливает её империю, облегчая задачи контроля и обороны. К 1902 году вся империя покрывается сетью телеграфных кабелей[71].

Азия

Главной целью имперской политики в Азии было удержание и расширение владений в Индии, как самых ценных и являющихся ключом к остальной Азии. Основным орудием экспансии в первой половине XIX века оставалась Ост-Индская Компания. Она впервые соединила свои войска с королевским флотом в Семилетней войне, затем её вооружённые силы участвовали в войнах и за пределами Индии: против Наполеона в Египте (1799 г.), при захвате Явы у Голландии (1811 г.), овладении Сингапуром (1819 г.) и Малаккой (1824 г.), при покорении Бирмы (1826 г.).

Ещё в 1730-х годах компания развивала со своей базы в Индии прибыльный экспорт опиума в Китай. Наркоторговля, с 1729 года объявленная династией Цин незаконной, помогла устранить внешнеторговый дефицит, вызывавший утечку серебра из Британской империи в Китай. В 1839 году китайские власти в Кантоне конфисковали 20 тыс. ящиков опиума. В ответ Великобритания начала Первую опиумную войну, по итогам которой ею был захвачен Гонконг, в то время ещё второстепенное поселение, а распространение наркомании в Китае достигло небывалых масштабов.

После восстания наёмных индийских солдат — сипаев — против британских командиров в 1857 году британское правительство ввело в Индии прямое правление («British Raj»), которое встроило колониальные власти во главе с генерал-губернатором в традиционную феодальную иерархию. Королева Виктория была коронована императрицей Индии. Ост-Индская компания после этого была ликвидирована (1858 г.).

В конце XIX века из-за неурожая и неудачного регулирования торговых пошлин в Индии отмечались случаи массового голода, от которого погибло около 15 млн чел. Чтобы предотвратить подобные события в дальнейшем, британское правительство принимало меры к расследованию причин катастрофы и устранению угрозы её повторения, эффект от которых отмечался в начале XX века[72].

Конкуренция с Россией

В XIX веке Британская и Российская империи пытались заполнить политический вакуум, образовавшийся в Азии с упадком Османской империи, Персии и Цинского Китая. Победы России в русско-персидской (1826—1828 годов) и русско-турецкой (1828—1829 годов) войнах вызвали беспокойство Британии, которая начала опасаться русского вторжения в Индию[73]. Чтобы опередить своего геополитического соперника, в 1839 году Британия предприняла первую попытку захватить Афганистан, однако Первая англо-афганская война закончилась для неё катастрофой[68].

В 1853 году усиливается политическое присутствие России на Балканах. Англия и Франция, опасавшиеся усиления влияния России в Средиземноморье и на Ближнем Востоке, вступили в Крымскую войну (1854—1856), продемонстрировавшую их технологическое превосходство и несколько ослабившую влияние России на международной арене[68].

В течение следующих двадцати лет Британия присоединила Белуджистан (1876 г.), а Россия — территории современных Киргизии, Казахстана и Туркменистана. В 1878 году две империи впервые договорились о разделе сфер влияния в Азии. Тем не менее, в 1902 году Англия заключила направленный против России союз с Японией. Во время русско-японской войны Британская империя, официально сохраняя нейтралитет, тайно поставляла вооружение и боеприпасы в Японию, предоставляя последней военные кредиты, что способствовало военному поражению и ослаблению Российской империи.

В 1907 году Россия присоединилась к англо-французскому военному союзу (Антанте), направленному против Германии, и две враждующие империи стали союзницами. Одновременно Россия признала протекторат Британии над Афганистаном, а Персия (Иран) была разделена на русскую и английскую сферы влияния. На такие же сферы влияния между европейскими державами был разделен Китай.

Африка, от Кейптауна до Каира

Капская колония, доставшаяся Британии после наполеоновских войн, была основана в 1652 году на юге Африки голландской Ост-Индской компанией, как перевалочная база между метрополией и колониями в Азии. C 1820 года сюда началась массовая английская иммиграция. Во время Великого трека конца 1830-х — начала 1840-х годов, тысячи буров покинули колонию и ушли на север, основав там свои новые республики Трансвааль (1852—1877, 1881—1902 гг.) и Оранжевое свободное государство (1854—1902 гг.)[74][75]. Они враждовали как с британцами, так и с африканским народами сото и зулу. По итогам второй англо-бурской войны (1899—1902 гг.) бурские республики также были присоединены к Британской империи[76].

В 1869 году Наполеон III открыл Суэцкий канал, соединивший Средиземное и Красное моря. В 1875 году британское правительство Бенджамина Дизраэли выкупило за 4 млн фунтов у правителя Египта Исмаила-паши 44 % акций канала. Вначале над ним был установлен совместный англо-французский контроль, а в 1882 году регион канала был оккупирован британскими войсками[77]. Англо-французская конкуренция из-за Суэцкого канала закончилась в 1902 году признанием его нейтральной территорией, хотя де-факто он оставался под контролем британских войск до 1954 года.

С усилением активности Франции, Бельгии и Португалии в нижнем течении реки Конго, между европейскими державами началась «Драка за Африку». Разногласия пытались урегулировать на Берлинской конференции в 1884—1885 гг. путём определения критериев международного признания территориальных претензий на африканские территории на основании «эффективности оккупации»[78]. Конкуренция между колониальными империями продолжалась до 1890-е годов и вынудила, в частности, Великобританию пересмотреть своё решение 1885 года вывести свои войска из Судана. Объединённые англо-египетские силы подавили восстание махдистов в 1896 году и дали отпор французскому вторжению в Фашоду[79]. После этого Судан был формально провозглашен совместной англо-египетской колонией, но фактически остался под британским контролем.

Британский колонизатор Сесиль Родс, первопроходец британской экспансии в Южной Африке, выступил с предложением строительства железной дороги Кейптаун — Каир, которая должна была связать стратегически важный Суэцкий канал с богатой полезными ископаемыми Южной Африкой[80]. В 1888 году Родс, опираясь на принадлежащую ему частную Британскую Южно-Африканскую компанию, захватил обширную территорию, названую в его честь — Родезия[81].

Изменение статуса «белых» колоний

Путь к независимости «белых» колоний Британии начался в 1839 году с отчёта Дарема, провозгласившего объединение и самоуправление двух канадских провинций, как способ борьбы с волнениями. Акт о союзе 1840 года создал провинцию Канада. В Новой Шотландии Ответственное правительство впервые появилось в 1848 году, этот опыт вскоре был распространён и на остальные колонии в Британской Северной Америке. В 1867 году Верхняя и Нижняя Канады, Нью-Брансуик и Новая Шотландия были объединены в доминион Канада, конфедерацию с полным самоуправлением, за исключением иностранных дел.

Австралия и Новая Зеландия получили аналогичное самоуправление в 1900 году, а австралийские колонии объединились в федерацию в 1901 году. Статус доминиона был предложен на Имперской конференции 1907 года применительно к Канаде, Ньюфаундленду, Австралии и Новой Зеландии. В 1910 году Капская колония, Наталь[en], Трансвааль[en] и Колония Оранжевой реки объединяются в Южно-Африканский Союз, который также получил статус доминиона.

Последние десятилетия XIX века ознаменовались борьбой за самоуправление Ирландии. Ирландия вошла в состав Соединённого Королевства после восстания 1798 года, в соответствии с Актом союза 1800 года, и стала жертвой нескольких вспышек голода между 1845 и 1852 годами. Премьер-министр Вильям Гладстон поддерживал идею самоуправления Ирландии, считая, что эта страна сможет стать таким же доминионом в составе Империи, как и Канада. Однако в парламенте в 1886 году законопроект о самоуправлении Ирландии провалился, так как многие опасались, что частичная независимость Ирландии может создать угрозу безопасности Великобритании, или вообще вызвать распад Империи[82]. Второй законопроект также провалился и лишь третий прошёл парламент в 1914 году, но в связи с началом Первой мировой войны так и не был реализован, что вызвало в Ирландии Пасхальное восстание 1916 года.

Мировые войны (1914—1945)

К началу ХХ века Германия превратилась в быстро растущую военную и индустриальную державу. Великобритания начала опасаться за свою будущую способность защитить метрополию и целостность империи, сохраняя политику «блестящей изоляции». Рассматривая Германию, как потенциального противника в будущей войне, Британская империя пошла на сближение со своими старыми врагами, Францией и Россией (союзы 1904 и 1907 годов)[83].

Первая мировая война

В 1914 году между двумя блоками европейских держав началась война. Её объявление автоматически затронуло все колонии и доминионы Британской империи, предоставившие своей метрополии неоценимую военную, финансовую и материальную поддержку. Более 2,5 млн человек служили в армиях доминионов, и многие тысячи добровольцев были завербованы в королевских колониях. Большинство немецких колоний в Африке вскоре были захвачены британскими войсками, в то время как на Тихом океане Австралия и Новая Зеландия оккупировали соответственно немецкую Новую Гвинею и Самоа.

Вклад, сделанный войсками Австралии и Новой Зеландии в кампанию Галлиполи в 1915 году, оказал огромное влияние на формирование в этих странах национального самосознания. Канада рассматривает в том же свете битву при Вими[84]. Важный вклад доминионов в победу был признан британским премьер-министром Ллойд Джорджем, который в 1917 году пригласил премьер-министров всех доминионов присоединиться к Имперскому военному кабинету для совместной координации имперской политики[85].

По условиям Версальского договора, подписанного в 1919 году, империя увеличилась на 1 800 000 квадратных миль (4 662 000 км²) и на 13 миллионов человек[86], достигнув максимального расширения за всю свою историю. Колонии Германии и многие национальные окраины Османской империи были разделены между победителями согласно мандатам Лиги Наций.

Британия закрепила свой статус на Кипре (фактически контроль над островом был получен в 1878 году, затем он был формально аннексирован в 1914 году и объявлен королевской колонией в 1925 году), в Палестине и Трансиордании, Ираке, нескольких регионах Камеруна и Того, также в Танганьике. Доминионы получили свои собственные мандаты: Юго-Западная Африка (современная Намибия) досталась Южно-Африканскому Союзу, Австралия получила немецкую Новую Гвинею, Новая Зеландия — Западное Самоа. Науру стало совместной колонией метрополии и двух тихоокеанских доминионов[87].

Межвоенный период

Экономика Британской империи в межвоенный период продолжала укрепляться: экспорт в колонии и доминионы увеличился с 32 до 39 % всего заморского экспорта, импорт — с 24 до 37 %.

Новую угрозу сложившемуся в XIX веке мировому порядку создало усиление Японии и США, как морских держав, а также рост движения за независимость в Индии и Ирландии. Британской империи пришлось выбирать между союзом с Японией и союзом с США. Первоначально Британия выбрала Японию, подписав в 1922 году Вашингтонское морское соглашение, в котором США одновременно признавались равной с Британией морской державой[88]. Союз с Японией в Великобритании подвергался критике в 1930-е годы, после того, как к власти в Японии пришли милитаристы, составившие союз с Германией, выходящей из Великой депрессии. Британия начала опасаться, что не сможет пережить одновременного нападения обоих этих государств.

В Ирландии в связи с задержками предоставления самоуправления значительно усилилась партия сторонников независимости Шинн Фейн. На парламентских выборах 1918 года она получила большинство мест от Ирландии, в 1919 году сформировала Ирландскую ассамблею в Дублине и провозгласила независимость. Ирландская республиканская армия начала партизанскую войну против британской администрации[89]. Англо-ирландская война закончилась в 1921 году подписанием англо-ирландского соглашения. В соответствии с ним было создано Ирландское Свободное государство, доминион в составе империи.

Северная Ирландия, представлявшая собой 6 из 32 ирландских графств, до сих пор остаётся в составе Соединённого Королевства в соответствии с Актом о правительстве Ирландии 1920 года.

Похожая борьба развернулась в Индии; Акт о правительстве Индии 1919 года не удовлетворил сторонников независимости. Британские колониальные власти опасались масштабных коммунистических и иностранных заговоров с целью свержения существующего строя и прибегли к репрессивным мерам[90], в частности, в Пенджабе. В ответ Махатма Ганди инициировал Движение за несотрудничество, фактически ставшее кампанией бойкота англичан со стороны населения Индии (см. Сатьяграха). 10 марта 1922 года Ганди был арестован и 18 марта осуждён на два года лишения свободы за публикацию экстремистских материалов.

В 1922 году Египет, в начале Первой мировой войны объявленный британским протекторатом, получил формальную независимость, но фактически остался под управлением марионеточного правительства до 1954 года. Британские войска присутствовали в Египте до подписания англо-египетского договора 1936 года. Он предусматривал вывод войск, за исключением остающихся для охраны Суэцкого канала. После этого Египет присоединился к Лиге Наций[91]. Ирак, мандат на управление которым Британия получила в 1919 году, в 1936 году также стал независимым и присоединился к Лиге Наций.

Имперская конференция 1923 года признала право доминионов проводить собственную внешнюю политику независимо от метрополии. Годом ранее, во время Чанакского кризиса в Турции, Британия вновь запросила военную помощь доминионов, но Канада и Южная Африка на этот раз отказались от участия[92]. Под давлением Ирландии и Южной Африки, Имперская конференция 1926 года приняла декларацию Бальфура, которая признала доминионы «автономными общинами в составе Британской империи, имеющими равный статус, и никаким образом друг другу не подчиняющимися»[93]. Фактически это был распад «Второй империи», и далее в обиход вошёл термин «Британское Содружество наций».

Декларация Бальфура была узаконена Вестминстерским статутом 1931 года. С этого момента парламенты Канады, Австралии, Новой Зеландии, Южной Африки, Ирландского Свободного государства и Ньюфаундленда стали независимы от законодательной системы Британии. Они могли отменять британские законы на своей территории, а метрополия потеряла возможность проводить законы без поддержки доминионов. Ньюфаундленд отказался от своего статуса в 1933 году, в связи с финансовыми трудностями, вызванными Великой депрессией[94]. Ирландия в дальнейшем продолжала отдаляться от Великобритании, приняв в 1937 году новую Конституцию, сделавшую её независимой республикой во всём, кроме названия.

Вторая мировая война

Объявление войны метрополией вновь автоматически затронуло её колонии, в том числе Индию, однако доминионы теперь уже имели право отказаться от объявления войны Германии. Из них Канада, Южная Африка, Австралия и Новая Зеландия вскоре всё-таки объявили войну, в то время как Ирландия отказалась, оставшись нейтральной на весь период Второй мировой войны[95].

После падения Франции в 1940 году Империя формально осталась один на один против Германии и её союзников, вплоть до вступления в войну СССР в 1941 году. Британский премьер-министр Уинстон Черчилль активно запрашивал у американского президента Франклина Рузвельта военную помощь[96]. В августе 1941 года обе державы подписали Атлантическую хартию, объявлявшую, что «права всех народов выбирать форму правления, при которой они живут» должны уважаться. Эта фраза была двусмысленной, здесь могли иметься в виду как оккупированные европейские государства, так и страны, колонизированные европейцами и самой Британией[97].

В декабре 1941 года Япония атаковала британскую Малайю, американскую базу в Пёрл-Харборе и Гонконг. Япония превратилась в имперскую силу на Дальнем Востоке после победы над Китаем в Первой японо-китайской войне 1895 года и выдвинула доктрину Великой азиатской сферы сопроцветания под своим началом. С вступлением США в войну Черчилль решил, что Британия теперь точно добьётся победы и Империя спасена[98]. Однако быстрая потеря колоний необратимо подорвала имперский престиж Великобритании[99]. Сильнее всего навредило ему падение Сингапура, который ранее казался неуязвимой крепостью и восточным аналогом Гибралтара[100].

Австралия и Новая Зеландия, оказавшиеся под ударом японцев, начали понимать, что Британия не в силах оборонять всю свою империю. Это подтолкнуло их к более тесным связям с Соединёнными Штатами, что привело к заключению после войны пакта АНЗЮС в 1951 году между Австралией, Новой Зеландией и США[97].

Деколонизация и распад «Второй империи» (1945—1997)

Хотя Британская империя и победила во Второй мировой войне, результаты этой войны для неё были ужасающими. Европа лежала в руинах и фактически была оккупирована армиями США и СССР, к которым сместился баланс сил. Великобритания оказалась на грани банкротства, которого удалось избежать только благодаря американскому займу в 3,5 млрд долл[101]. Последний платёж по этому займу был проведён лишь в 2006 году.

В колониях резко усилилось антиколониальное движение. Несмотря на начавшуюся холодную войну между США и СССР, обе стороны противостояли европейскому колониализму. Расхожее в эту эпоху выражение «ветер перемен» означало, что дни Британской империи сочтены. Великобритания предпочла мирно уйти из своих колоний, передав власть стабильным некоммунистическим правительствам, тогда как Франция и Португалия начали дорогостоящие и безуспешные войны, пытаясь сохранить свои империи. В течение 1945—1965 годов количество имперских подданных за пределами метрополии упало с 700 млн до 5 млн, из них 3 млн проживали в Гонконге[102].

Начало независимости

На выборах 1945 года победила лейбористская партия, поддерживающая идею деколонизации. Лейбористское правительство во главе с Клементом Эттли обратилось к самому болезненному для империи вопросу — о независимости Индии[103]. В этой колонии нарастал конфликт между двумя основными силами, Индийским национальным конгрессом, и Мусульманской лигой, и обе требовали независимости. Конгресс выступал за создание унитарного светского государства. Лига, опасаясь, что мусульмане окажутся в нём в меньшинстве, желала создания отдельного исламского государства для регионов с исламским большинством. Нарастающие беспорядки, и мятеж Королевского Индийского флота в 1946 году заставил премьер-министра пообещать Индии независимость не позднее 1948 года.

Чрезвычайность ситуации, и реальная опасность гражданской войны заставили нового (и последнего) вице-короля Индии, лорда Маунтбеттена, провести в жизнь план разделения Индии 15 августа 1947 года. Британцы провели границы между индуистскими и исламскими регионами, оставив десятки миллионов человек в качестве меньшинств во вновь образованных государствах Индия и Пакистан[104]. Миллионы человек пересекли границу в обоих направлениях, а жертвами межобщинного насилия стали сотни тысяч. Камнем преткновения, отравляющим отношения Индии и Пакистана до сих пор, стало бывшее княжество Джамму и Кашмир, присоединённое к Индии несмотря на то, что большинство его населения составляли мусульмане.

Бирма и Цейлон получили независимость в следующем 1948 году. Индия, Пакистан и Цейлон присоединились к Содружеству, тогда как Бирма отказалась.

В подмандатной британской Палестине возникли сходные проблемы. Здесь колониальные власти столкнулись с конфликтом между евреями и арабским большинством[105]. Однако здесь сложностей было больше — множество еврейских беженцев из Европы искали в Палестине убежища, тогда как арабы требовали прекращения еврейской иммиграции. В 1947 году империя объявила о том, что в 1948 году выведет войска и откажется от своего мандата, передав вопрос о дальнейшей судьбе страны на рассмотрение преемницы Лиги Наций — ООН[106]. Генеральная Ассамблея ООН приняла резолюцию № 181 о разделе Палестины на независимые еврейское и арабское государства при международном протекторате над городами Иерусалим и Вифлеем.

В Малайе во время войны возникло мощное антияпонское сопротивление. С поражением Японии оно повернуло оружие против британских колонизаторов, немедленно вернувших контроль над колонией, как ценным источником ресурсов[107]. Движение состояло в основном из коммунистов китайской национальности, и Британия решила подавить восстание, опираясь на мусульманское малайское большинство. При этом имелось в виду, что после окончательного подавления восстания страна получит независимость и малайское некоммунистическое правительство[107]. Война в Малайе продолжалась с 1948 до 1960 год, однако уже в 1957 году Великобритания решила предоставить независимость Федерации Малайя в составе Содружества. В 1963 году одиннадцать штатов федерации совместно с Сингапуром, Сараваком и британским Северным Борнео, присоединились к федерации, образовав Малайзию. Однако в 1965 году Сингапур, бывший городом с китайским большинством, был исключён из союза из-за трений между китайской и малайской общинами[108]. Бруней, бывший британским протекторатом с 1888 года, отказался присоединяться к федерации[109], и сохранял свой статус вплоть до получения независимости в 1984 году.

Суэцкий кризис и его последствия

В 1951 году к власти в Великобритании вернулось правительство консерваторов во главе с Черчиллем. Консерваторы верили, что положение Британии как мировой державы, ещё можно сохранить, опираясь на Суэцкий канал, позволяющий империи доминировать на Ближнем Востоке, несмотря на потерю Индии. Они, однако, не могли игнорировать правительство Гамаля Абдулы Насера, пришедшее к власти в Египте в 1952 году[110]. В следующем году было заключено соглашение о выводе британских войск из зоны Суэцкого канала и признании независимости Судана к 1955 году.

В июле 1956 года президент Насер национализировал Суэцкий канал. В ответ новый британский премьер-министр Энтони Иден составил тайное соглашение о том, чтобы во время атаки Израиля на Египет вмешаться и занять канал[111]. Однако он не учёл реакции США. Американский президент Эйзенхауэр отказался поддержать операцию. США опасались начала широкомасштабной войны с СССР, после того, как Никита Хрущёв пообещал вмешаться в ситуацию на стороне Египта. Чтобы заставить англичан уступить, американцы прибегли к финансовому давлению, угрожая продать свои резервы в британских фунтах, и обрушить таким образом английскую валюту. В итоге, хотя военные действия были успешными, и канал был захвачен[112], давление международного сообщества вынудило Британию вскоре вывести войска, а сам Иден подал в отставку[113].

Суэцкий кризис публично продемонстрировал полный крах Британии как мировой державы[114]. Национальная гордость была уязвлена, заставив одного из депутатов парламента описать произошедшее как «Ватерлоо Британии»[115], а другого назвать саму Британию «сателлитом Америки»[116]. Маргарет Тэтчер назвала сложившееся в то время настроение умов «Суэцким синдромом». Избавиться от него Британии удалось только после успешного для неё конфликта 1982 года с Аргентиной из-за Фолклендских островов.

Хотя Суэцкий кризис сильно ослабил британское влияние на Ближнем Востоке, он не уничтожил его окончательно. Уже с одобрения американцев британская армия вторгалась в Оман (1957 г.), Иорданию (1958 г.), а также была введена в Кувейт в 1961 году для защиты этой страны от возможной иракской агрессии[117].

В 1967 году британские войска были выведены из Адена, в 1971 году из Бахрейна.

Ветер перемен

В феврале 1960 года британский премьер-министр МакМиллан произнёс речь в Кейптауне, ЮАР, в которой говорил о том, что «ветер перемен дует над этим континентом»[118]. МакМиллан хотел избежать колониальных войн, подобных той, что французы вели в Алжире, и поддерживал деколонизацию. Если в 1950-е годы независимость получили лишь три колонии — Судан, Золотой Берег (Гана) и Малайя, то к 1968 году уже все британские колонии в Африке[119], за исключением Южной Родезии. Уход из региона английских войск создал большие проблемы для белых поселенцев, в частности, в Родезии. В 1965 году лидер белых поселенцев, премьер-министр Ян Смит в одностороннем порядке провозгласил независимость Родезии от Британской империи[120]. Страна погрузилась в гражданскую войну между чёрными и белыми вплоть до 1979 года, когда Родезия временно вернулась под английское колониальное управление вплоть до проведения выборов под британским наблюдением. На выборах победил Роберт Мугабе, ставший премьер-министром вновь образованной страны Зимбабве[121].

В Средиземноморье британцы столкнулись с партизанской войной, начатой греками-киприотами. Война закончилась к 1960 году объявлением независимости Кипра, но Соединённое Королевство все-таки удержало контроль над военными базами Акротири и Декелия. Острова Мальта и Гоцо получили независимость в 1964 году.

В 1958 году была образована Федерация Вест-Индии, которая уже к 1962 году развалилась в результате самоопределения Ямайки и Тринидада. Барбадос получил независимость в 1966 году, остальные английские острова в Карибском море — в 1970-х и 1980-х годах. Под властью Британии остались лишь Ангилья, острова Тёркс и Кайкос[122], Британские Виргинские острова[123], Каймановы острова и Монтсеррат[124]. Гайана получила независимость в 1966 году. Последнее британское владение в континентальной Америке, Британский Гондурас, стал самоуправляемой колонией под названием Белиз в 1973 году, и получил полную независимость в 1981 году. Территориальный спор Белиза с Гватемалой до сих пор остаётся нерешённым[125].

Британские владения в Тихом океане получают независимость между 1970 г. (Фиджи) и 1980 г. (Вануату). Предоставление независимости Вануату задержалось из-за конфликта между англо- и французоговорящими общинами, возникшего из-за того, что колония являлась совместным владением Англии и Франции. Фиджи, Тувалу, Соломоновы Острова, Папуа-Новая Гвинея стали Королевствами Содружества.

Конец империи

К 1980—1981 годам с предоставлением независимости Родезии (теперь Зимбабве), Новым Гебридам (теперь Вануату) и Белизу процесс деколонизации в основном завершился. От прежней империи остались только разбросанные по всему миру островные владения и аванпосты. В 1982 году Британия в военном конфликте отстаивает одну из своих последних колоний — Фолклендские острова, на которые претендует Аргентина, основываясь на притязаниях времён Испанской империи[126]. Успешная военная операция англичан позволила многим говорить, что Британия вновь становится мировой державой[127].

В том же году Канада обрывает последнюю юридическую связь с метрополией. Акт о Канаде 1982 года, прошедший британский парламент, говорит, что для внесения изменений в конституцию Канады больше не требуются какие-либо согласования с Британией[128]. Подобные акты были приняты в 1986 году в отношении Австралии и Новой Зеландии[129].

В сентябре 1982 года премьер-министр Маргарет Тэтчер предприняла путешествие в Пекин для обсуждения с правительством КНР будущего своей самой важной и населённой на тот момент колонии — Гонконга[130]. Согласно Нанкинскому соглашению 1842 года, сам остров Гонконг был уступлен Британии «в бессрочное владение», однако большая часть колонии расположилась на Новых территориях, арендованных в 1898 году на срок 99 лет, который истекал в 1997 году. Попытки сохранить там британскую администрацию провалились. В 1984 году по совместному британо-китайскому заявлению Гонконг стал Специальным административным районом КНР, сохраняя свой строй на следующие полвека[131]. Торжественная церемония передачи суверенитета над Гонконгом КНР состоялась в 1997 году и стала для многих[132], в том числе для участвовавшего в ней Чарльза, принца Уэльского, «концом Империи»[128].

Наследие Британской империи

В настоящее время Соединённое Королевство сохраняет суверенитет над 14 территориями за пределами Британских островов. В 2002 году они получили статус Британских заморских территорий. Некоторые из этих территорий необитаемы (кроме временного военного или научного персонала). Остальные имеют самоуправление различной степени и зависят от Великобритании в области международных дел и обороны.

Британский суверенитет над некоторыми заморскими территориями оспаривается соседями: на Гибралтар претендует Испания, на Фолклендские острова, Южную Георгию и Южные Сандвичевы острова — Аргентина, на Британскую территорию в Индийском океане — Маврикий и Сейшелы. Кроме того, Британская антарктическая территория является объектом противоречащих друг другу притязаний Аргентины и Чили, и многие государства вообще не признают чьих-либо территориальных претензий в Антарктиде (см. также Территориальные претензии в Антарктике).

Большинство бывших колоний входят в Британское содружество наций — неполитизированное добровольное объединение политически равных партнеров, в котором Соединённое королевство не имеет никаких привилегий. Пятнадцать членов Содружества считают главой государства английскую королеву и являются королевствами Содружества.

Десятилетия, а иногда и столетия британского правления и британской иммиграции наложили отпечаток на многие независимые государства по всему миру. Политические границы, проведённые британцами, не всегда соответствовали реальному расселению народов, что вызвало множество конфликтов в Кашмире, Палестине, Судане, Нигерии и Шри Ланке. Британская парламентская система стала образцом для государственной организации многих бывших колоний и других государств, а законодательство — для их юридических систем[133]. Британский высший апелляционный суд до сих пор является высшей судебной инстанцией для нескольких бывших колоний в Карибском море и Тихом океане. Английский язык является родным для 400 млн чел., до 1 млрд разговаривают на нём, как на иностранном[134], хотя распространение языка связано также с культурным влиянием Соединённых Штатов. Британские миссионеры распространили англиканскую церковь на всех континентах, Англиканское сообщество в настоящее время насчитывает до 77 млн членов.

Во многих бывших частях империи до сих пор сохраняется колониальная архитектура — церкви, железнодорожные вокзалы, правительственные здания. Британские виды спорта — крикет, регби, гольф и др. распространились по всей империи, также как британская система мер и весов (имперская система) и левостороннее движение.

Миллионы колонистов оставили Британские острова, заселив переселенческие колонии — США, Канаду, Австралию, Новую Зеландию. Современное население этих стран в значительной степени состоит из потомков переселенцев из Британии и Ирландии. Протестанты британского происхождения составляют также большинство населения в Северной Ирландии и являются наряду с бурами одной из двух основных белых этнических групп в ЮАР[135].

См. также

Напишите отзыв о статье "Британская империя"

Примечания

  1. Bogdanor V. [books.google.ru/books?id=mN6SzMefot4C The Monarchy and the Constitution]. — Oxford University Press, 1997. — P. 1. — 328 p.
  2. N. Ferguson. Empire. — 2004. — P. xii.
  3. 31878,965 на 1912/1913 гг без учета антарктических территорий
  4. [bse.sci-lib.com/article001365.html Британская империя в БСЭ]
  5. Francis Hutchins, The Illusion of Permanence. British Imperialism (Princeton, 1967), S. 133
  6. zitiert Philip Mason, Prospero’s Magic. Some thoughts on Class and Race (London, 1962), S. I
  7. Maurice Collis, Trials in Burma (London, 1953), p. 191, 194f, 207, 21 Iff
  8. М. Саркисянц [scepsis.net/library/id_2070.html Английские корни немецкого фашизма От британской к австро-баварской «расе господ»]
  9. The Origins of Empire / N. Canny. — 2001. — P. 7.
  10. 1 2 N. Ferguson. Empire. — 2004. — P. 3.
  11. K. Andrews. Trade, Plunder and Settlement. — 1984. — P. 45.
  12. N. Ferguson. Empire. — 2004. — P. 4.
  13. N. Ferguson. Empire. — 2004. — P. 7.
  14. K. Andrews. Trade, Plunder and Settlement. — 1984. — P. 187.
  15. K. Andrews. Trade, Plunder and Settlement. — 1984. — P. 188.
  16. The Origins of Empire / N. Canny. — 2001. — P. 63.
  17. The Origins of Empire / N. Canny. — 2001. — P. 63—64.
  18. The Origins of Empire / N. Canny. — 2001. — P. 70.
  19. The Origins of Empire / N. Canny. — 2001. — P. 34.
  20. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 17.
  21. The Origins of Empire / N. Canny. — 2001. — P. 71.
  22. The Origins of Empire / N. Canny. — 2001. — P. 221.
  23. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 22—23.
  24. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 32.
  25. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 33.
  26. K. Andrews. Trade, Plunder and Settlement. — 1984. — P. 316.
  27. K. Andrews. Trade, Plunder and Settlement. — 1984. — P. 324—326.
  28. Olson, p. 600.
  29. K. Andrews. Trade, Plunder and Settlement. — 1984. — P. 20—22.
  30. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 8.
  31. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 40.
  32. N. Ferguson. Empire. — 2004. — P. 72—73.
  33. 1 2 Canada and the British Empire / P. Buckner. — 2008. — P. 25.
  34. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 37.
  35. N. Ferguson. Empire. — 2004. — P. 62.
  36. The Origins of Empire / N. Canny. — 2001. — P. 228.
  37. Marshall, pp. 440-64.
  38. Magnusson, p. 531.
  39. Macaulay, p. 509.
  40. N. Ferguson. Empire. — 2004. — P. 19.
  41. N. Ferguson. Empire. — 2004. — P. 20.
  42. The Origins of Empire / N. Canny. — 2001. — P. 441.
  43. Pagden, p. 90.
  44. Olson, p. 1045.
  45. Olson, p. 1122.
  46. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 58.
  47. Ś. Bandyopādhyāẏa. From Plassey to Partition. — 2004. — P. 49—52.
  48. Pagden, p. 91.
  49. N. Ferguson. Empire. — 2004. — P. 84.
  50. [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_colier/3421/%D0%9A%D0%90%D0%9D%D0%90%D0%94%D0%90 История Британской Канады]. Энциклопедия Кольера. Проверено 27 января 2012. [www.webcitation.org/61BPjKVms Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
  51. Alison Games. Migration // British Atlantic World / D. Armitage, M. Braddick.. — 2002. — P. 46—48.
  52. The Origins of Empire / N. Canny. — 2001. — P. 92.
  53. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 120.
  54. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 119.
  55. The Origins of Empire / N. Canny. — 2001. — P. 93.
  56. [historic.ru/books/item/f00/s00/z0000034/st012.shtml Распад империи Великого Могола и завоевание Индии англичанами]. Всемирная история. Энциклопедия. Том 5. historic.ru (1958). Проверено 27 января 2012. [www.webcitation.org/61BPlVK9F Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
  57. [historyjournal.narod.ru/Mogol.htm Распад Империи сделал Индию легкой добычей завоевателей; в то время, как Панджабом пытались овладеть афганцы, Бенгалия стала добычей английской Ост-индской компании.]. [www.webcitation.org/61BPnPMXO Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
  58. [dic.academic.ru/dic.nsf/bse/106602/Маратхские Маратхская конфедерация]. Большая советская энциклопедия. dic.academic.ru. Проверено 27 января 2012. [www.webcitation.org/61BSQQNo7 Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
  59. [www.vokrugsveta.ru/vs/article/4639/ Сипаи против империи]. Вокруг света (август 2007). Проверено 28 января 2012. [www.webcitation.org/61BSSDKZA Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
  60. [www.imcl.ru/australia/070401_history.php Австралия. История принудительной иммиграции]. imcl.ru. Проверено 28 января 2012. [www.webcitation.org/61BSVY04g Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
  61. [www.100velikih.ru/view1369.html Закрытие Новой Голландии]. 100velikih.ru. Проверено 28 января 2012. [www.webcitation.org/61BSWXDNh Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
  62. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 142.
  63. W. R. Brock. Britain and the Dominions. — 2011. — P. 159.
  64. D. K. Fieldhouse. The West and the 3rd World. — 1999. — P. 145—149.
  65. [www.vokrugsveta.ru/encyclopedia/index.php?title=Договор_Вайтанги Договор Вайтанги]. Вокруг света. Проверено 28 января 2012. [www.webcitation.org/61BSX3OB6 Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
  66. [eur-lang.narod.ru/histart/xix/napoleon-wars.html Великая Французская революция и Наполеоновские войны]. Кафедра европейских языков ИЛ РГГУ. Проверено 28 января 2012. [www.webcitation.org/61BSY6yTz Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
  67. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 115—118.
  68. 1 2 3 L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 165.
  69. [www.britain4russians.net/culture_Slave-Trade-Act-1807.html Акт о запрете работорговли]. britain4russians.net. Проверено 28 января 2012. [www.webcitation.org/61BSYhtfz Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
  70. Encyclopedia of Antislavery & Abolition / P. Hinks et al.. — 2007. — Vol. 1. — P. 129.
  71. N. Dalziel. The Penguin Historical Atlas... — 2006. — P. 88—91.
  72. Marshall, pp. 133-34.
  73. P. Hopkirk. Great Game. — 2001. — P. 1—12.
  74. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 168.
  75. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 243.
  76. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 255.
  77. N. Ferguson. Empire. — 2004. — P. 230—233.
  78. Berlin Conference (1884—1885) // Encyclopedia of the Age of Imperialism / C. Hodge. — 2008. — Vol. 1. — P. 83.
  79. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 274.
  80. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 298.
  81. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 215.
  82. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 315.
  83. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 275.
  84. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 277.
  85. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 278.
  86. N. Ferguson. Empire. — 2004. — P. 311.
  87. G. Fox. Humanitarian Occupation. — 2008. — P. 23—29.
  88. Washington Conference / E. Goldstein, J. Maurer.. — 1994. — P. 4.
  89. The Twentieth Century / J. Brown, R. Louis. — 2001. — P. 143.
  90. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 416.
  91. The Twentieth Century / J. Brown, R. Louis. — 2001. — P. 292.
  92. The Twentieth Century / J. Brown, R. Louis. — 2001. — P. 68.
  93. The Twentieth Century / J. Brown, R. Louis. — 2001. — P. 69.
  94. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 300.
  95. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 313—314.
  96. M. Gilbert. Churchill and America. — 2005. — P. 234.
  97. 1 2 T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 316.
  98. M. Gilbert. Churchill and America. — 2005. — P. 244.
  99. The Twentieth Century / J. Brown, R. Louis. — 2001. — P. 319.
  100. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 460.
  101. The Twentieth Century / J. Brown, R. Louis. — 2001. — P. 331.
  102. The Twentieth Century / J. Brown, R. Louis. — 2001. — P. 330.
  103. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 322.
  104. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 325.
  105. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 327.
  106. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 328.
  107. 1 2 T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 335.
  108. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 365.
  109. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 396.
  110. The Twentieth Century / J. Brown, R. Louis. — 2001. — P. 339—340.
  111. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 581.
  112. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 583.
  113. [news.bbc.co.uk/2/hi/5195582.stm Suez Crisis: Key players] (англ.). BBC News (21 July 2006). Проверено 22 января 2012. [www.webcitation.org/65C1Vdp52 Архивировано из первоисточника 4 февраля 2012].
  114. The Twentieth Century / J. Brown, R. Louis. — 2001. — P. 342.
  115. The Twentieth Century / J. Brown, R. Louis. — 2001. — P. 343.
  116. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 585.
  117. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 586.
  118. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 616.
  119. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 427—433.
  120. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 618.
  121. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 620—621.
  122. P. Clegg. The UK Caribbean Overseas Territories // Extended statehood in the Caribbean. — 2005. — P. 128.
  123. T.O. Lloyd. The British Empire 1558–1995. — 1996. — P. 428.
  124. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 622.
  125. Nigel Bolland. [lcweb2.loc.gov/frd/cs/bztoc.html Belize: Historical Setting] (англ.). Library of Congress (1992). Проверено 22 января 2012. [www.webcitation.org/65C1XC4a2 Архивировано из первоисточника 4 февраля 2012].
  126. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 624—625.
  127. L. James. Rise & Fall of the British Empire. — 1995. — P. 629.
  128. 1 2 The Twentieth Century / J. Brown, R. Louis. — 2001. — P. 594.
  129. The Twentieth Century / J. Brown, R. Louis. — 2001. — P. 689.
  130. P. Brendon. Decline and Fall of the British Empire. — 2007. — P. 654.
  131. P. Brendon. Decline and Fall of the British Empire. — 2007. — P. 656.
  132. P. Brendon. Decline and Fall of the British Empire. — 2007. — P. 660.
  133. N. Ferguson. Empire. — 2004. — P. 307.
  134. History of the English Language / R. Hogg, D. Denison.. — 2006. — P. 424.
  135. N. Dalziel. The Penguin Historical Atlas... — 2006. — P. 135.

Литература

на английском языке
  • Kenneth Andrews. [books.google.com/books?id=iTZSFcfBas8C&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=true Trade, Plunder and Settlement: Maritime Enterprise and the Genesis of the British Empire, 1480–1630]. — 1. — Cambridge: Cambridge University Press, 1984. — 394 p. — ISBN 0-521-27698-5.
  • Alison Games. Migration // [books.google.com.ua/books?id=g7mNJC5W_gIC&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=true The British Atlantic World, 1500—1800] / David Armitage, Michael J. Braddick.. — 1. — New York, NY: Palgrave Macmillan, 2002. — 324 p. — ISBN 0-333-96340-7.
  • Śekhara Bandyopādhyāẏa. [books.google.com/books?id=0oVra0ulQ3QC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=true From Plassey to Partition: A History of Modern India]. — 1. — Himayatnagar: Orient Longman, 2004. — 523 p. — ISBN 8-125-02596-0.
  • Piers Brendon. [www.amazon.com/Decline-Fall-British-Empire/dp/0224062220/ref=sr_1_1?s=books&ie=UTF8&qid=1317726746&sr=1-1#reader_0224062220 The Decline and Fall of the British Empire, 1781–1997]. — London: Jonathan Cape, 2007. — 640 p. — ISBN 0-224-06222-0.
  • W. R. Brock. [books.google.com/books?id=SCcfLNY45OoC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=true Britain and the Dominions]. — Cambridge: Cambridge University Press, 2011. — 592 p. — (British Commonwealth Series). — ISBN 1-107-68833-7.
  • [books.google.com/books?id=CpSvK3An3hwC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=true The Twentieth Century] / Judith M. Brown, William Roger Louis. — Oxford: Oxford University Press, 2001. — Vol. 4. — 800 p. — (The Oxford History of the British Empire). — ISBN 0-199-24679-3.
  • [books.google.com.ua/books?id=173_b9fC6qcC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=true Canada and the British Empire] / Phillip Alfred Buckner. — Oxford: Oxford University Press, 2008. — 294 p. — (The Oxford history of the British Empire companion series). — ISBN 0-199-27164-X.
  • [books.google.com.ua/books?id=eQHSivGzEEMC&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=true The Origins of Empire: British Overseas Enterprise to the Close of the Seventeenth Century] / Nicholas Canny. — Oxford: Oxford University Press, 2001. — Vol. 1. — 560 p. — (The Oxford history of the British Empire). — ISBN 0-199-24676-9.
  • Peter Clegg. [books.google.com.ua/books?id=blMkVA3VlNUC&pg=PA125&hl=ru&source=gbs_toc_r&cad=4#v=onepage&q&f=true The UK Caribbean Overseas Territories] // [books.google.com.ua/books?id=blMkVA3VlNUC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=true Extended statehood in the Caribbean: Paradoxes of quasi colonialism, local autonomy, and extended statehood in the USA, French, Dutch, and British Caribbean] / Lammert De Jong, Dirk Kruijt. — Amsterdam: Rozenberg Publishers, 2005. — 206 p. — ISBN 9-051-70686-3.
  • Nigel Dalziel. The Penguin Historical Atlas of the British Empire. — 1. — London: Penguin Books, 2006. — 144 p. — ISBN 0-141-01844-5.
  • Niall Ferguson. [www.amazon.com/Empire-Demise-British-Lessons-ebook/dp/B004ROT3TY#reader_B004ROT3TY Empire: The Rise and Demise of the British World Order and the Lessons for Global Power]. — New York, NY: Basic Books, 2004. — 351 p. — ISBN 0-465-02329-0.
  • David Kenneth Fieldhouse. [books.google.com.ua/books?id=V4HiMEjuMFkC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=true The West and the Third World: Trade, Colonialism, Dependence, and Development]. — Oxford: Blackwell Publishing, 1999. — 378 p. — ISBN 0-631-19439-8.
  • Gregory H. Fox. [books.google.com.ua/books?id=nqEtn_nFmyEC&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=true Humanitarian Occupation]. — Cambridge: Cambridge University Press, 2008. — 320 p. — ISBN 0-521-85600-0.
  • Martin Gilbert. [books.google.com.ua/books?id=vF7wGAzgwfQC&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=true Churchill and America]. — New York, NY: Simon & Schuster, 2005. — 528 p. — ISBN 0-743-29122-0.
  • [books.google.com.ua/books?id=dDmJPPGjfJMC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=true The Washington Conference, 1921—22: Naval Rivalry, East Asian Stability and the Road to Pearl Harbor] / Erik Goldstein, John H. Maurer.. — 1. — London: Routledge, 1994. — 319 p. — ISBN 0-714-64559-1.
  • [books.google.com.ua/books?id=_SeZrcBqt-YC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=true Encyclopedia of Antislavery and Abolition] / Peter P. Hinks, John R. McKivigan, R. Owen Williams. — 1. — Westport, CT: Greenwood Publishing Group, 2007. — 796 p. — (Milestones in African American History). — ISBN 0-313-33142-1.
  • [books.google.com.ua/books?id=NtEZ7Zq7s-gC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=true Encyclopedia of the Age of Imperialism, 1800—1914] / Carl Cavanagh Hodge. — Westport, CT: Greenwood Publishing Group, 2008. — 1016 p. — (set in 2 volumes). — ISBN 978-0-313-33404-7.
  • David Crystal. English Worldwide // [books.google.com.ua/books?id=U5FDi8WksqYC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=true A History of the English Language] / Richard M. Hogg, David Denison.. — 1. — Cambridge: Cambridge University Press, 2006. — 495 p. — ISBN 0-521-66227-3.
  • Peter Hopkirk. [books.google.com.ua/books?id=1_41VGoCYU8C&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=true The Great Game: On Secret Service in High Asia]. — Oxford: Oxford University Press, 2001. — 562 p. — ISBN 0-192-80232-1.
  • Lawrence James. The Rise and Fall of the British Empire. — New York, NY: St. Matrin's Press, 1995. — 704 p. — ISBN 0-312-16985-X.
  • Trevor Owen Lloyd. [www.amazon.com/British-Empire-1558-1995-Oxford-History/dp/0198731337#reader_0198731337 The British Empire 1558–1995]. — 2. — Oxford: Oxford University Press, 1996. — 455 p. — ISBN 0-198-73134-5.
на русском языке

Ссылки

Портал о Великобритании — Соединённое Королевство на страницах Википедии.

Отрывок, характеризующий Британская империя

– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.