Британская экспедиция в Тибет

Брита́нская экспеди́ция в Тибе́т (также Британское вторжение в Тибет) — акт колониальной агрессии Британской империи по отношению к Тибету в 1903—1904 годах. Крупнейшая военная экспедиция последнего этапа Большой игры — интенсивного колониального и политического соперничества между Российской и Британской империями на протяжении второй половины XIX — начала XX века. Интервенция осуществлялась с помощью Британской индийской армии.

Предпосылки

Усиление английского влияния в гималайских государствах (Непале, Бутане и Сиккиме) в первой половине XIX века привело к более тесным сношениям между Индией и Тибетом. В 1886 году лорд Дэферинг снарядил в Тибет торговую экспедицию Кольмана Макколея, которая однако не выходила за пределы Сиккима и по требованию маньчжуров вынуждена была возвратиться в Индию. Такая уступчивость ободрила тибетцев, которые заняли своими войсками Сикким и производили набеги на британскую территорию. В 1888 году была снаряжена военная экспедиция, которая нанесла тибетцам поражение и отбросила их к долине Чумби. В 1890 году в Калькутте было подписано англо-цинское соглашение о Сиккиме и Тибете, по которому признавался британский протекторат над Сиккимом, а британским подданным разрешалось торговать в Тибете. Тибетцы, однако, создавали помехи торговле с Индией, накладывая на купцов произвольные пошлины.

Приблизительно в то же время, после установления контроля над Средней Азией, границы Российской империи вплотную подошли к Восточному Туркестану, равнины которого непосредственно прилегали к Тибету. Более того, в последней четверти XIX века в регионе активизировалась деятельность российских исследователей. Британцы были обеспокоены тем фактом, что одним из наиболее активных фигур тибетского правительства стал выходец из России Агван Доржиев. Значимость этого присутствия была выдана за «шпионаж» проанглийски настроенными исследователями Тибета Экаем Кавагути и Сарат Чандра Дасом. В этот период имели место тревожившие англичан российские экспедиции Пржевальского и Козлова на тибетские окраины, а также Цыбикова и Норзунова в Лхасу.

Тибет представлял собой замкнутую из-за труднодоступности общность, жизнь которой базировалась на буддийских ценностях. Реальная власть принадлежала буддийскому духовенству. Тибет был зависимым государством от империи Цин, которая сама превратилась в объект колониальной экспансии Запада. В этот период Тибет оказался буферным государством между тремя державами: Российской и Британской империями, и ослабленной, но густонаселённой империей Цин.

Кульминация конфликта

В 1901 году вице-король Индии лорд Керзон попытался вступить в переговоры с Далай-ламой XIII, но его письмо было возвращено нераспечатанным. В июне 1903 года в Тибет была выслана дипломатическая миссия полковника Янгхазбенда. Тибетцы затягивали переговоры, а затем вообще отказались от них, и миссия, пробыв в Камба-Дзонге до ноября, ни с чем вернулась в Индию.

Соотношения сил

Англичане решили отправить в Тибет дипломатическую миссию, которую возглавлял полковник Янгхазбенд. Сопровождал миссию военный отряд во главе с бригадным генералом Джеймсом Мак-Дональдом. В состав отряда входили 23-й и 32-й пионерные и 8-й гуркхский полк, пулемётная команда Норфолкского полка и команда мадрасских сапёров, всего около 3000 солдат. Кроме того, в экспедиции участвовало ещё 7000 человек для снабжения и прочих вспомогательных функций. Позднее англичане получали подкрепление, доведя численность войск до 4600 солдат.

Тибетцы пользовались преимущественно ружьями с фитильным замком, хотя были и более современные. В тибетской армии имелось некоторое количество ружей российского образца. В битвах иногда использовались малые пушки. Порох и олово производили в Тибете и складировались в большом количестве. У англичан были более современные, точные и дальнобойные ружья, а также пулемёты Максима, кроме того англичане переигрывали тибетцев в стратегическом отношении, в результате чего в битвах обладали явным преимуществом.

Боевой дух тибетцев был очень высокий, они доверяли талисманам и заговорам, которые по их верованиям гарантировали неприкосновенность от пуль. После первой битвы, когда было убито много тибетцев, солдатам объяснили, что английские пули сделаны с примесью серебра, а талисманы действуют только на оловянные пули и нужны новые. Однако после нескольких поражений боевой дух тибетцев упал.

Ход экспедиции

(в соответствии с описанием экспедиции полковника Остина Ваддела)

Продвижение в Тибет и занятие Пагри

Поход начался от Силигури, где у железнодорожной станции базировались английские войска.

Отряд, сосредоточенный в Сиккиме в течение ноября 1903 года, 1 декабря вступил в Тибет. Продвижение было внезапным. Войска перешли перевал Нату-Ла (4310 м), сгруппировались и к 13 декабря спустились в долину Чумби (2800 м). Никакого сопротивления оказано не было, в каменной стене, преграждающей ущелье, была открыта небольшая калитка, через которую просачивалось всё войско. Руководство долины и маньчжурские чиновники попытались запретить продвижение англичан, пообещав немедленно связаться с Лхасой и вызвать компетентных лиц для переговоров, но англичане отказались вести переговоры из-за отсутствия ответственных лиц высокого ранга с тибетской стороны. Тибетцы заявили формальный протест, но по причине значительного превосходства войска британцев вынуждены были подчиниться. Маньчжурские чиновники устроили приём для высшего английского офицерства.

Главные силы отряда остались в долине Чумби, а авангард в составе 4 рот и пулемётной команды выдвинулся на Пагри-дзонг (4300 м). Пагри, находясь на плато после крутого подъёма, был очень важен в стратегическом отношении. На дороге к перевалу было китайское укрепление в узком месте под высокой скалой — если бы тут была организована оборона, пробиться можно было только ценой очень больших потерь. Однако войска были отведены и в заграждении предусмотрительно оставлена открытая калитка.

В Пагри делегация тибетцев просила отряд вернуться, но город был занят «из военных соображений». Англичане при этом вели себя корректно с местным населением и оплачивали по твёрдым тарифам услуги по снабжению войска. Между тем к Пагри подошли чиновники и высшие ламы, настоятели монастырей Дрепунг, Сэра и Ганден, и запретили местному населению снабжать англичан продовольствием и топливом. Английское руководство выдвинуло ультиматум тибетским властям. Тибетцы, однако, стали отказываться вести переговоры до тех пор, пока англичане не отведут войска обратно к границе.

В Пагри был оставлен небольшой передовой отряд, а вся экспедиция вернулась в Чумби, готовясь к серьёзному походу. Снизу тянули телеграфные провода, войско поддерживало постоянную связь с Лондоном и узнавало оттуда свежие новости. Носильщики по частям подняли телеги и собрали их уже на тибетском плоскогорье.

Продвижение к Туне и Гьянгдзе

С начала января 1904 года от Пагри войско стало перерассредотачиваться к урочищу Туна за перевалом Тангла (4580 м), на главное тибетское плато. В этом положении британские войска простояли до апреля 1904 года, устраивая свои сообщения. В пяти милях за Туной сосредоточилось тибетское войско, около 2000 человек, которое стремилось блокировать проход в Гьянгдзе.

К 30 марта весь отряд сосредоточился у Туны, а 31 марта он продвинулся к Гуру (Gulusun, 26°05′20″ с. ш. 89°16′37″ в. д.26.08889° с. ш. 89.27694° в. д. / 26.08889; 89.27694   , 4512 м), где состоялся первый бой с тибетцами. После неудавшихся переговоров английское войско долго маневрировало, потом в результате инцидента тибетский генерал выхватил мушкет у сипая и выстрелил, что было сигналом для тибетцев к атаке. Англичане быстро отреагировали, офицеры стали отстреливаться из ружей, а очередь из пулемёта рассеяла тибетское войско. Бой длился 10 минут, тибетские войска потеряли 300 убитых, 200 раненых и 200 пленных. Погиб также лхасский генерал. У британцев было только 13 раненых. Англичане оказали медицинскую помощь раненым, многие из них после лечения были отпущены. В деревне во многих домах оказались большие запасы пороха, которые были взорваны англичанами.

Остаток тибетского войска отошёл к северу. 4 апреля англичане стали продвигаться дальше. 9 апреля в ущелье по дороге в Гьянгдзе состоялась вторая битва. Тибетцы перекрыли проход в узком месте и установили пушки. Однако тибетцы начали стрелять преждевременно, когда англичане немного не дошли до зоны обстрела. Британцы послали отряд сикхов обойти тибетцев с холма. Наступила снежная буря и в условиях отсутствия видимости тибетцы около часа обстреливали из пушек пустое место. За три часа сикхи взобрались на холмы и атаковали тибетцев, в то же время англичане начали обстрел снизу. Тибетцы потеряли 150 человек убитыми и вынуждены были отвести войско.

Взятие Гьянгдзе, осада англичан и штурм дзонга

Британский отряд продолжал движение и подошёл к Гьянгдзе. В городе не было войск, англичане свободно расположились, уничтожив огромные запасы пороха и конфисковав полные хранилища зерна. Дзонг был специально повреждён, а лагерь был организован на небольшом отдалении от города. Солдаты за индийские рупии покупали провиант и товары у местного населения по ценам, которые по сравнению с индийскими были очень низкие.

Часть войска было отведено назад для организации тылового обеспечения. В начале мая бо́льшая часть оставшегося отряда с пулемётами продвинулась вперёд на перевал Каро-ла по дороге на Лхасу, где позднее состоялось сражение, трудное, но успешное для англичан.

Перед рассветом 4 мая тибетцы внезапно собрали большие силы и окружили лагерь, открыв огонь из ружей и пушки. Англичанам помог быстро проснуться и собраться боевой клич, они сгруппировались и организовали отпор. У англичан не было пулемётов, которые были отведены на Каро-ла. Тибетцы укрепились в дзонге, который спешно отремонтировали, со всех сторон к ним подходило подкрепление, и они вели регулярный, но дальний обстрел английского гарнизона. Британцам удалось оповестить передовой отряд, который скоро вернулся.

С этого момента началась осада английского лагеря, которая длилась два месяца. Тибетцами ситуация воспринималась уже как война, а не как дипломатическая миссия под прикрытием военного отряда. Немногочисленные китайские чиновники старались не вступать в явный конфликт с англичанами, окопавшимися в условиях постоянных обстрелов. Через некоторое время тибетцы установили большую пушку, за которой англичане следили из биноклей и по тревоге скрывались в убежище перед каждым предполагаемым выстрелом. Стычки стали регулярными, хотя потери после битв и вылазок со стороны тибетцев были большие, англичане тоже несли потери. Британцы стали стягивать подкрепления, увеличив численность до 4600 человек.

Англичане стали предпринимать зачистки деревень и монастырей вокруг Гьянгдзе, выбивая оттуда вооружённые отряды. Тибетцы постепенно сосредотачивали силы, доведя количество солдат до 16 000. 28 июня под проливным дождём британцами был взят монастырь Цечен в пяти милях от Гьянгдзе, который обороняло 1200 тибетских солдат, понёсших большие потери.

Тибетцы запросили перемирия. 30 июня был день прекращения огня, а 2 июля мирная делегация прибыла к англичанам для переговоров. Посредником выступал Тонгса-пенлоп (будущий король Бутана Угьен Вангчук), который состоял в переписке с Далай-ламой и мог сопоставить позиции обеих сторон. С тибетской стороны переговоры вели четыре министра, премьер-министр находился на пути из Лхасы. Англичане признали, что делегация не уполномочена принимать решений и выставили требование эвакуировать дзонг за короткое время. Тибетцы, несмотря на советы Тонгса-пенлопа, оценили английский отряд как малочисленный и приняли решение укреплять дзонг и надеяться на толщину стен.

7 июля англичане начали штурм дзонга. Стены крепости оказались крепче, чем планировалось, и укрепление было взято с большими трудностями, чем ожидалось. Несмотря на ожесточённость сражения, в котором тибетцы яростно защищались, англичане понесли мало потерь из-за тщательной планировки операции генералом Мак-Дональдом.

После битвы жители стали покидать город, унося всё ценное в сторону Шигадзе, монастыри также стали эвакуироваться. Англичане старались не допустить мародёрства.

Продвижение до Лхасы

Затем отряд возобновил наступление, с боями продвигаясь на север. Серьёзное сражение произошло на перевале Каро-ла, который был взят с помощью продуманного плана. Погибло около 300 тибетцев, многие рассеялись, поднявшись высоко на снежники. После этого сражения практически не было серьёзных столкновений.

31 июля отряд переправился на паромах через Брахмапутру и 3 августа подошёл к Лхасе, разбив лагерь к северу от города. Далай-лама XIII бежал в Монголию, поэтому Янгхазбенд вступил в переговоры с маньчжурским резидентом (амбанем). Тибетские же министры просили войска не вступать в Лхасу. Дипломатический тупик был разрешён при содействии амбаня, который 4 августа пригласил командование британцев в свою резиденцию. Английские офицеры в сопровождении небольшого отряда и почётного китайского эскорта проследовала через город ко дворцу амбаня.

Около месяца проходила подготовка к заключению договора. В отсутствии Далай-ламы переговоры велись с Ти-Римпоче (регентом и высшим министром). По ходатайству маньчжурского амбаня высшим офицерам позволили (без оружия) посетить крупнейшие дворцы и храмы Лхасы, в том числе Джокханг и Поталу.

При содействии амбаня и посредничестве Тонгса-пенлопа британская миссия смогла склонить тибетские власти к подписанию 7 сентября 1904 года мирного договора.

Лхасский договор 1904 года

Суть заключенного, 7 сентября, договора сводилась к следующему:

• Тибетцы признавали англо-китайское соглашение 1890 года о границе между Сиккимом и Тибетом.
• Тибетцы обязались исполнять условия англо-китайского договора 1893 года; обеспечивалась свобода индо-тибетской торговли. Великобритания получала право вести беспошлинную торговлю в городах Ятунг, Гарток и Гьянтзе
• Без согласия Великобритании тибетские сановники не должны были допускать в Тибет представителей других держав
• Тибет выплачивал контрибуцию в 7,5 млн рупий в течение 75 лет.
• В обеспечение этой выплаты англичане временно занимали долину Чумби.

Последствия

Факт британской агрессии имел негативные последствия для тибетского самосознания и дальнейшего политического существования тибетского государства. Агрессия британцев привела к активизации империи Цин, опасавшейся британцев и русских. Пытаясь создать впечатление о своём контроле над регионом, в 1906 году британцы организовали ещё одну (мирную) миссию в Тибет. В 1907 году русские и британские отношения к Тибету были урегулированы англо-русским соглашением, по которому обе стороны признавали суверенитет империи Цин над Тибетом. В дальнейшем это заложило основы претензий Китая на господство над Тибетом, так как Китайская Республика претендовала на всё наследие империи Цин.

В 1910 году Тибет оккупировали войска империи Цин. Это вызвало бегство Далай-ламы в Индию под защиту англичан. Цинские войска были вынуждены покинуть регион в 1913 году из-за революционных событий в империи Цин, и Далай-лама XIII провозгласил независимость Тибета.

После ухода Великобритании из Индии, пользуясь усилением СССР после Второй мировой войны и благодаря военно-технической и политической поддержке, оказанной КНР со стороны СССР, китайские власти предприняли последовательные шаги по ликвидации независимости Тибета, начиная с вооружённой оккупации в 1950—1951 годах, именуемой «мирным освобождением Тибета», подразумевая освобождение от «международного империализма».

См. также

• Долина Красной реки — китайская экранизация событий 1903—1904 годов (кинофильм, 1997 год)
• Затерянное королевство Тибета — документальный фильм НГО о британском вторжении в Тибет, построенный вокруг фигуры Ф. Янгхазбенда.

• История Тибета

Ссылки

• [www.tibetjustice.org/materials/treaties/treaties10.html Текст Лхасского договора]  (англ.)
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/China/XX/1900-1920/Kozlov/text1.htm АНГЛИЙСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ В ТИБЕТ/КОЗЛОВ П]
• L. Austine Waddell. Lhasa and its Mysteries. With the records of Tibetian Expedition 1903—1904. N.Y. Duttin: 1904—1905.
• Влас Михайлович Дорошевич. «Восток и война. Тибет»

Отрывок, характеризующий Британская экспедиция в Тибет

Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?