Броварская, Зинаида Ивановна

Зинаида Броварская
Зинаида Броварская в роли Зины Зёлкиной в фильме "Кто смеется последним?" (1954)
Имя при рождении:	Зинаида Ивановна Броварская
Дата рождения:	31 августа 1916(1916-08-31)
Место рождения:	станция Одесса-Дачная Херсонская губерния, Российская империя
Дата смерти:	18 февраля 2005(2005-02-18) (88 лет)
Место смерти:	Минск, Беларусь
Профессия:	актёр, театральный режиссёр, театральный педагог
Гражданство:	СССР СССР →
Театр:	Национальный академический театр имени Янки Купалы
Награды:	Народная артистка Белорусской ССР
IMDb:	ID 6870357

Зинаида Ивановна Броварская (31 августа 1916, станция Одесса-Дачная — 18 февраля 2005, Минск) — советская и белорусская актриса театра и кино, режиссёр, педагог, народная артистка Белорусской ССР (с 1967).

Биография

В 1937 г. окончила Государственный институт театрального искусства имени А. В. Луначарского (ГИТИС). Ученица М. Тарханова, Н. Плотникова, Е. Телешева. Сразу после окончания института переехала с мужем Оскаром Гаутманом, назначенным директором оперного театра, в Минск.

Дебютировала на сцене Белорусского театра юного зрителя имени Н. Крупской.

С 1938 г. до начала Великой Отечественной войны служила в 1-м Белорусском государственном драматическом театре в Минске (ныне — Национальный академический театр имени Янки Купалы). В 1941—1950 гг. — актриса московского фронтового театра «Огонёк», театров Ашхабада, Пензы, Куйбышева.

После окончания войны до смерти в 2005 вновь выступала на сцене театра имени Янки Купалы в Минске, где сыграла около 100 ролей.

Кроме театра выступала на Белорусском радио.

Как театральный режиссёр поставила более 40 спектаклей. Среди них: «Страна Мурлындия» (1967 г.), «Мафин и его славная корчменка» по Э. Хогарт (1970 г.), «Война под крышами» по А. Адамовичу (1978 г.) и др.

В 1953—1955 и 1967—1988 гг. преподавала в Белорусском театрально-художественном институте (ныне Белорусская государственная академия искусств).

Избранные театральные роли

• Мать — Андрей Макаёнок «Затюканный апостол»;
• Зелкина — Кондрат Крапива «Кто смеется последним»;
• Эржи — Иштван Эркень «Игра с кошкой».

Фильмография

• 1954 — Кто смеётся последним? — Зина Зёлкина
• 1957 — Наши соседи — Зинаида Ивановна
• 1958 — Часы остановились в полночь — фрау фон Кауниц
• 1967 — Рядом с вами — Надежда Петровна
• 1970 — Крах (телевизионный фильм) — императрица Александра Фёдоровна
• 1973 — Аннушка (в составе киноальманаха «Красный агат»
• 1987 — Последний день матриархата — Марина Николаевна

Ссылки

• Zinaida Brovarskaya (англ.) на сайте Internet Movie Database

Отрывок, характеризующий Броварская, Зинаида Ивановна

– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?