Броненосные крейсера типа «Амираль Шарне»
Броненосные крейсера типа «Амираль Шарне» — тип крейсеров французского флота конца XIX века. Являлись уменьшенной и удешевлённой версией броненосного крейсера «Дюпюи-де-Лом». Всего построено 4 единицы: «Амираль Шарне», «Латуш-Тревиль», «Шанси», «Брюн».
Содержание
История
Исторически, французский флот уделял значительное внимание крейсерской войне на коммуникациях своего основного потенциального оппонента — Великобритании. Французы рассматривали нанесение ударов по британской торговле как эффективный способ пошатнуть экономику неприятеля, и вынудить его оттягивать боевые корабли от основных театров военных действий для защиты торгового флота. Эти представления хорошо сочетались с взглядами доминировавшей в 1880-ых во Франции военно-морской доктрины «молодой школы»; радикальной теории, предполагавшей замену традиционного господства на море, достигаемого путём решающего сражения флотов — крейсерской войной на коммуникациях, и истощением неприятельского флота непрерывными атаками миноносцев.
Согласно доктринам «молодой школы», французы в 1870-1880-ых построили значительное количество небольших быстроходных крейсеров, предназначенных для действий против британского торгового флота. Однако, в 1880-ых британцы начали массовое строительство крейсеров с бронированной палубой, значительно превосходивших по боевым качествам французские небронированные крейсера.
Ответом со стороны французов стала разработка концепции тяжелого броненосного рейдера — крупного крейсера, имеющего бортовой бронированный пояс, и за счет этого превосходящего бронепалубные крейсера. В 1880-ом французский флот заложил броненосный крейсер «Дюпюи-де-Лом» - революционный по задумке корабль, сочетающий высокую скорость, мощное вооружение, и полную броневую защиту. Однако, этот корабль, спущенный на воду в 1890-ом, оказался весьма дорогим и сложным, что ставило под вопрос возможность производства подобных боевых единиц в необходимых количествах. Чтобы решить эту проблему, французские кораблестроители разработали более простой и дешевый дизайн броненосного крейсера.
Проектирование и постройка
«Амираль Шарне» — Заложен в 1890 году, спущен на воду 8 ноября 1892 года, вошёл в строй в 1894 году. Назван в честь адмирала Шарне.
«Латуш-Тревиль» — Заложен в июле 1889 году, спущен на воду 18 марта 1893 года, вошёл в строй в 1894.
«Шанси» — Заложен в 1890 году, спущен на воду 24 января 1894 года, вошёл в строй в 1894 году.
«Брюи» — Заложен в октябре 1890 года, спущен на воду 3 августа 1894 года, вошёл в строй в 1894 году.
Конструкция
По конструкции, крейсера типа «Амираль Шарне» напоминали своего предшественника — «Дюпуи-де-Лом» — но были существенно меньше и несколько слабее защищены. Они имели характерные для французского кораблестроения черты; сильный завал бортов внутрь в верхней части, и большой, выдающийся вперед таран.
Полное водоизмещение их достигало 4748 тонн (примерно 2/3 от водоизмещения «Дюпуи-де-Лома») при длине в 110,2 метра, ширине в 14,04 метра и осадке в 6,07 метра. Верхняя палуба имела прогиб вниз в центральной части, что придавало кораблям изящный силуэт. В носовой части выдавался далеко вперед массивный плугообразный таран; он увеличивал плавучесть носовой оконечности и облегчал (теоретически) всхождение на волну, но в результате носовую палубу крейсеров сильно захлестывало. Тем не менее, крейсера типа «Амираль Шарне» считались хорошими, мореходными единицами, маневренными и с плавной качкой.
Крейсера имели слабо развитую прямоугольную одноярусную надстройку в носовой части, над которой возвышалась массивная боевая мачта с закрытыми марсами. Мостик выступал в передней части мачты. Сквозь надстройку проходили обе дымовые трубы корабля. В кормовой части имелась вторая боевая мачта. В целом, корабли сильно страдали от избыточного верхнего веса и их остойчивость была не на высоте.
Вооружение
Основное вооружение крейсеров типа «Амираль Шарне» было аналогично «Дюпуи де Лому», но располагалось более рационально. Два тяжелых 194-миллиметровых 45-калиберных орудия образца 1887 года были установлены во вращающихся одноорудийных башнях в оконечностях корабля. Вспомогательное вооружение из шести 164-мм скорострельных орудий с длиной ствола в 45 калибров расположили побортно; с каждого борта стояло по три орудийные башни, распределенные по всей длине корабля. Подобное вооружение было рациональнее, чем тесные группы башен «Дюпуи де Лома».
Противоминное вооружение крейсеров состояло из четырех 65-мм орудий, четырех 47-мм орудий и восьми 37-миллиметровых пятиствольных револьверных пушек Гочкисса. Одно 65-мм орудие стояло на крыше носовой надстройки, стреляя поверх носовой башни главного калибра, одно, аналогично — на высоком постаменте в кормовой части, и по одному стояло на верхней палубе с каждого борта. 47-мм орудия были расставлены попарно с каждого борта на верхней палубе. Револьверные пушки Гочкисса были установлены на марсах боевых мачт.
Как и все французские корабли того времени, крейсера типа «Амираль Шарне» несли массивный плугообразный таран. Французы считали что подобная форма уменьшает повреждения корпуса корабля при таранной атаке, и позволяет легче выдернуть таран из корпуса неприятеля. Их торпедное вооружение состояло из четырех надводных 450-мм торпедных аппаратов — по два на каждый борт — которые могли использоваться как для поражения противника при промахе тарана, так и для защиты от таранной атаки неприятеля.
Бронирование
Крейсера типа «Амираль Шарне» имели полный броневой пояс по ватерлинии; изготовленный из броневой стали, он был высотой в 4 метра, из которых 1,2 метра находились ниже ватерлинии. Толщина пояса достигала 94 миллиметров; в оконечностях он утоньшался до 60 миллиметров.
Горизонтальную защиту обеспечивала выпуклая броневая палуба, края которой соединялись с нижней кромкой пояса. В центральной части, изгиб палубы поднимался выше ватерлинии. Палуба была построена из мягкой стали, толщиной в 40 миллиметров в центре, и 50 миллиметров по краям. Поверх машинного отделения имелась легкая противоосколочная палуба, призванная останавливать осколки от пробивших броневую палубу снарядов. Для повышения живучести кораблей, у бортов над броневой палубой был оборудован коффердам на всю длину крейсеров. Он состоял из множества мелких герметичных отсеков, заполненных целлюлозой; предполагалось, что при поражении снарядом, целлюлоза разбухнет от поступающей внутрь воды, и заткнет пробоину.
Броневые башни корабля защищались 110 миллиметровыми плитами, как и боевая рубка. Трубы элеваторов подачи боеприпаса защищались 110 миллиметровыми плитами там, где они выступали над верхним краем пояса.
Силовая установка
Силовая установка крейсеров типа «Амираль Шарне» состояла по проекту из двух горизонтальных паровых машин тройного расширения; исключением был «Брюн», на котором стояли две вертикальные машины. Шестнадцать паровых котлов Белльвиля обеспечивали мощность в 8000 л.с. («Брюн» — 8700 л.с.), чего теоретически хватало для достижения скорости в 19 узлов. Однако, на мерной миле ни один корабль не продемонстрировал скорости более 18,2-18,4 узлов. Запаса угля хватало на 7400 км экономичного 10-узлового хода.
Оценка проекта
Являясь удешевленной и уменьшенной версией большого броненосного крейсера «Дюпуи де Лом», малые броненосные крейсера типа «Амираль Шарне», тем не менее, сумели избежать ряда недостатков, типичных для «удешевленных» кораблей. Имея аналогичное их предшественнику вооружение, они были медлительнее и слабее защищены.
Однако, они были вполне адекватны своей основной функции — крейсерским операциям на британских коммуникациях, а также осуществлению разведки для основного флота, и прикрытия его от неприятельской разведки. Основными оппонентами «Амираль Шарне» предполагались многочисленные британские бронепалубные крейсера 2-3 ранга, вооруженные в основном 120-мм и 152-мм скорострельными пушками. Броневые пояса крейсеров типа «Амираль Шарне» обеспечивали им неуязвимость от фугасных снарядов, и адекватную защиту от бронебойных на предполагавшихся в то время боевых дистанциях; мощная артиллерия позволяла французским кораблям расстреливать слабо защищенные борта британских крейсеров, провоцируя пожары, затопления и вызывая потерю хода у неприятеля.
Главными недостатками этих кораблей была недостаточная остойчивость, и недостаточная скорость хода. Рассчитанные на 19 узлов, они развивал не более 18,4, что делало их медлительнее большинства британских крейсеров и не позволяло уйти от боя с превосходящими кораблями неприятеля (однако, вероятность такой встречи в эпоху до создания радиотелеграфа была невелика). Французский флот отнесся к этим кораблям критически, и сделал вывод о эффективности больших броненосных крейсеров.
Напишите отзыв о статье "Броненосные крейсера типа «Амираль Шарне»"
Примечания
Литература
- Якимович Д.Б. Броненосные крейсера типа «Амираль Шарне» // Морская кампания. — 2008. — № 3.
- Conway’s All the World’s Fighting Ships, 1860—1905. — London: Conway Maritime Press, 1979. — ISBN 0-85177-133-5.
| ||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Броненосные крейсера типа «Амираль Шарне»
– Ты кто же, солдат?– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
