Броненосцы типа «Индиана»
Бронено́сцы ти́па «Индиа́на» (англ. Indiana-class battleshps) — первые броненосцы 1-го класса, спроектированные и построенные для ВМФ США в 1890-х годах. Официально обозначались как «линкоры береговой обороны», имели сравнительно низкий надводный борт и ограниченную мореходность при высокой скорости и мощном вооружении. Стали первыми в мире кораблями, на которых ввели промежуточный калибр между тяжёлой артиллерией и управляемыми вручную скорострельными орудиями. Участвовали в испано-американской войне. В 1919 были списаны и использованы как мишени на учениях. «Орегон» в роли плавучего музея оставался на плаву до 1941 года, когда ввиду плохого состояния корабля было решено продать его на лом. Демонтаж был отложен в связи с решением использовать корабль как бронированный транспорт боеприпасов. Разобран в 1956 году.
Содержание
История
Построив недостаточно удачные «Техас» и «Мэн» на основании устаревшего европейского опыта, американский флот решил в дальнейшем отказаться от заимствования и идти собственным путём. Такое намерение было намного более рискованным — ибо учиться теперь приходилось исключительно на своих ошибках — но позволяло избежать заимствования заведомо устаревших конструкторских решений.
В 1889 году Конгресс США рассмотрел представленную ему 15-летнюю программу развития кораблестроения. Центральным пунктом было создание флота из десяти эскадренных броненосцев 1-го ранга, со скоростью не менее 17 узлов и дальностью плавания в 10000 км. Этот флот рассматривался как оружие устрашения потенциальных агрессоров, которое в случае войны могло бы осуществлять дальние переходы и наносить удары по вражескому побережью.
В дополнение, для обороны американского побережья предполагалось построить двадцать пять эскадренных броненосцев II-го ранга трёх разных классов. Первый составляли восемь 8000-тонных кораблей, вооружённых проектируемыми 330-миллиметровыми орудиями. Второй — десять 7500-тонных кораблей, оснащённых 305-миллиметровыми орудиями. И третий класс (к которому относились строящиеся «Мэн» и «Техас») должен был состоять из пяти кораблей водоизмещением в 6000 тонн с вооружением из 305-миллиметровых и 254-миллиметровых орудий. Также предполагалось построить более 167 малых единиц.
Амбициозный план был заблокирован Конгрессом, который увидел в нём прямой отход от традиционного американского изоляционизма и переход к политике империализма (что в тот момент противоречило настроениям американского населения). Даже многие из поддерживавших развитие военно-морских сил сенаторов были встревожены чрезмерной амбициозностью плана: они опасались, что Конгресс в итоге отвергнет программу кораблестроения полностью, и в бюджете флота не будет средств на постройку новых кораблей ещё несколько лет. Но всё же в 1890 году, Конгресс авторизировал постройку трёх 8000-тонных линкоров, рассматриваемых как корабли береговой обороны, способные также к действиям в открытом море. Чуть позже было принято решение вооружить эти корабли 330-миллиметровыми орудиями, чтобы сделать их (при ограниченном водоизмещении) в боевом плане превосходящими обычные броненосцы того времени.
Конструкция
Спроектированные для береговой обороны, «Индианы» были низкобортными кораблями с умеренной океанской мореходностью, небольшим радиусом экономического хода, но очень тяжёлым вооружением и броневой защитой. Технически, они являлись развитием американской концепции океанских мониторов. Их полное водоизмещение составляло 10299 тонн: корабли имели гладкую верхнюю палубу и классическое для кораблестроения конца XIX века расположение артиллерии главного калибра в носовой и кормовой двухорудийных башнях.
Первоначальный проект предусматривал оснащение кораблей скуловыми килями, для улучшения стабильности. Но так как в ходе постройки выяснилось, что большинство доков в США не сможет принять корабли со скуловыми килями без реконструкции, в итоге кили убрали. Это негативно сказалось на остойчивости кораблей. Ситуацию ухудшила несбалансированность башен главного калибра — при сильном шторме они начинали мотаться из стороны в сторону, так как тяжёлые орудийные стволы смещали центр тяжести. В итоге, в 1897 году скуловые кили всё же установили на кораблях, что частично решило проблему.
Корабль имел единственную конической формы боевую мачту с двумя тяжёлыми марсами. Цилиндрическая боевая рубка охватывала основание мачты.
Вооружение
Основное вооружение новых кораблей теперь размещалось в двух расположенных по центральной линии двухорудийных башнях главного калибра. Стремясь обеспечить своим кораблям максимально высокую огневую мощь, американские конструкторы вооружили их 330-миллиметровыми орудиями с длиной ствола в 35 калибров. Считалось, что эти огромные пушки, способные запустить 512-килограммовый снаряд на расстояние в 11000 метров с начальной скоростью в 610 метров в секунду и пробить на расстоянии в 8000 метров 203-миллиметровую Гарвеированную бронеплиту, превосходят любые европейские орудия по пробивной мощи.
Но американцев подвела нехватка опыта при проектировании столь тяжёлых орудий. Из-за неудачной конструкции и архаичных процедур перезарядки, огромные 330-миллиметровые орудия имели скорострельность не более 1 выстрела в 4 или даже 5 минут, совершенно недостаточную по меркам 1890-х. Конструкция цапф была столь неудачной, что орудия пришлось разместить в башнях излишне глубоко, вынудив проделать в лобовом листе огромные уязвимые амбразуры. Башни были не сбалансированы: при повороте орудий на борт, центр тяжести смещался, и корабль приобретал крен до 5 градусов. В довершение всего, орудия использовали для выстрела чёрный порох, в то время как большинство наций уже начало переходить на бездымный.
Американцы отлично осознавали недостатки своих тяжёлых орудий. Чтобы компенсировать их хоть частично, инженеры США впервые в мире установили на броненосцы «промежуточную» артиллерию, занимавшую место между тяжёлыми 250-305-миллиметровыми орудиями и скорострельными 102-152-миллиметровыми пушками.
Промежуточное вооружение «Индиан» состояло из восьми 203-миллиметровых орудий, расположенных попарно в четырёх двухорудийных башнях. Башни располагались по углам надстройки и были высоко приподняты на барбетах, что давало возможность стрелять прямо по носу или корме выше башен главного калибра. В отличие от тяжёлых орудий, американские 203-миллиметровые 35-калиберные пушки были несомненной инженерной удачей, стреляя на дистанцию до 14360 метров. Изначально, скорострельность орудий была низкой — один выстрел в полторы-две минуты — но с помощью лучшего обучения экипажей и упрощения процедуры перезарядки, её удалось поднять до 2,5 выстрелов в минуту.
Скорострельное вооружение «Индиан» составляли четыре 152-миллиметровые 40-калиберные пушки в казематах между башнями промежуточного калибра. Противоминное вооружение было представлено двадцатью 6-фунтовыми орудиями Гочкисса, из которых два располагались на главной палубе, в каземате между казематами 152-миллиметровых орудий, а остальные восемнадцать стояли на крыше надстройки. Это вооружение дополняли шесть однофунтовых пулемётных орудий Дриггса-Шредера, четыре из которых располагались в казематах в носовой и кормовой оконечности, а два — на боевом марсе единственной мачты.
Подводное вооружение состояло из шести 450-мм надводных торпедных аппаратов: расположенные слишком близко к ватер-линии, они были быстро признаны бесполезными, и в 1908 году сняты.
Броневая защита
За исключением палубы, башен 203-миллиметровых орудий и боевых рубок, всё бронирование «Индиан» было изготовлено из Гарвеированной стали (названные выше детали бронировались сталеникелевой броней). Корабли имели цитадельную компоновку. Главный броневой пояс, впечатляющей максимальной толщины в 457 миллиметров, защищал только центральную часть корабля. Его высота составляла 2,3 метра, из которых верхние (выступающие над водой) 0,3 метра имели максимальную толщину: ниже, пояс утоньшался до 220 миллиметров.
Над главным поясом располагался верхний. Толщиной 127 миллиметров, он прикрывал борт от верхней кромки главного пояса и до верхней палубы. Оба пояса защищали пространство между башнями главного калибра, соединяясь с барбетами.
Броневая палуба имела толщину в 70 миллиметров в пределах цитадели, и 75 миллиметров за её пределами.
Башни главного калибра защищала 380-миллиметровая броня, а барбеты — 430-миллиметровая. Башни вспомогательного калибра и их барбеты защищались соответственно 152-миллиметровой и 200-миллиметровой бронёй. Казематы скорострельных орудий защищала 127-миллиметровая броня.
Из-за строительной перегрузки, при полной загрузке углем, главный пояс полностью скрывался под водой.
Силовая установка
Корабли приводились в движение двумя вертикальными паровыми машинами тройного расширения, общей мощностью в 9000 л.с. Пар для машин поставляли четыре двойных паровых котла (ещё два малых котла работали на приводы вспомогательных механизмов). Максимальная скорость теоретически составляла 15 узлов, но на испытаниях все три корабля превысили таковую — «Индиана» выдала 15,6 узлов, «Массачусетс» — 16,2 узла, и «Орегон» — 16,8 узлов. Запаса хода хватало на 10000 км.
В серии
Оценка проекта
Броненосцы типа «Индиана» были первым самостоятельным шагом американского линкорного кораблестроения, и для своей ограниченной ниши — действия в американских водах и защиты американского побережья — были достаточно удачны. К их достоинствам относилась чрезвычайно мощная броневая защита, наличие промежуточного калибра и достаточно высокая скорость.
Главным недостатком кораблей была совершенно неудовлетворительная артиллерия главного калибра. 330-миллиметровые американские пушки, мощные в теории, оказались на практике полным провалом: реально, орудия были даже менее эффективны, чем меньшие 305-миллиметровые пушки. Скорострельность и баллистические качества американских тяжёлых орудий оказались ниже всякой критики, соответствуя стандартам 1870-х, но никак не 1890-х. В битве при Сантьяго-де-Куба ни одно из 330-миллиметровых орудий не добилось попаданий, и единственным успехом их стало взятие «Орегоном» в «вилку» испанского крейсера «Кристобаль Колон», вынудившее испанцев капитулировать.
Корабли типа «Индиана» также страдали от проблем с мореходностью, вызванных низким надводным бортом и несбалансированными башнями главного калибра. В шторм орудия приходилось закреплять дополнительно тросами, так как имевшиеся упоры не выдерживали тяжести конструкций, и башни начинали мотаться при качке, сильно смещая центр тяжести. Исправлен этот недостаток был только в начале XX века.
В целом, корабли серии «Индиана» были значительным шагом вперёд по сравнению с откровенно неудачными «Мэн» и «Техас», но обладали множеством недостатков. Частично исправлены они были в следующем крупном броненосце ВМФ США — «Айова».
Напишите отзыв о статье "Броненосцы типа «Индиана»"
Ссылки
Print references
- Conway's All the World's Fighting Ships, 1860–1905. — London: Conway Maritime Press, 1979. — ISBN 978-0-85177-133-5.
- Friedman Norman. U.S. Battleships, An Illustrated Design History. — Annapolis, Maryland: Naval Institute Press, 1985. — ISBN 978-0-87021-715-9.
- Steam, Steel & Shellfire: The Steam Warship 1815–1905. — London: Conway Maritime Press, 1992. — ISBN 978-0-85177-564-7.
- [www.archive.org/details/schleysantiago00graham Schley and Santiago: an historical account of the blockade and final destruction of the Spanish fleet under command of Admiral Pasquale Cervera, July 3, 1898]. — Texas: W.B. Conkey company, 1902.
- American Battleships 1886–1923: Predreadnought Design and Construction. — London: Arms and Armour Press, 1980. — ISBN 978-0-85368-446-6.
Dictionary of American Naval Fighting Ships
- [www.history.navy.mil/danfs/i1/indiana-i.htm Indiana]. Проверено 22 сентября 2011.
- [www.history.navy.mil/danfs/m6/massachusetts-iv.htm Massachusetts]. Проверено 22 сентября 2011.
- [www.history.navy.mil/danfs/o3/oregon-ii.htm Oregon]. Проверено 22 сентября 2011.
Other
- Bryan B. C. THE STEAMING RADIUS OF UNITED STATES NAVAL VESSELS // Journal of the American Society for Naval Engineers. — 2009. — Vol. 13, № 1. — P. 50–69. — DOI:10.1111/j.1559-3584.1901.tb03372.x.
- Lomax, Ken (2005). «[web.archive.org/web/20080617042254/www.historycooperative.org/journals/ohq/106.1/lomax.html A Chronicle of the Battleship Oregon]». Oregon Historical Quarterly (Oregon Historical Society) 106 (1): 132–146. Проверено 25 September 2011.
- [www.museumsinthesea.com/massachusetts/ USS Massachusetts]. Florida's "Museums in the Sea". Проверено 23 сентября 2011.
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи о флоте желательно?:
|
Отрывок, характеризующий Броненосцы типа «Индиана»
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.
На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.
Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно поэтическая, переполненная жизни, прелестная девушка!»
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение.
После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что то новое и счастливое. Он был счастлив и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не об чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О маленькой княгине? О своих разочарованиях?… О своих надеждах на будущее?… Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противуположность между чем то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем то узким и телесным, чем он был сам и даже была она. Эта противуположность томила и радовала его во время ее пения.
Только что Наташа кончила петь, она подошла к нему и спросила его, как ему нравится ее голос? Она спросила это и смутилась уже после того, как она это сказала, поняв, что этого не надо было спрашивать. Он улыбнулся, глядя на нее, и сказал, что ему нравится ее пение так же, как и всё, что она делает.
Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых. Он лег спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что он не может спать. Он то, зажжа свечку, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы он был влюблен в Ростову; он не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. «Из чего я бьюсь, из чего я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда жизнь, вся жизнь со всеми ее радостями открыта мне?» говорил он себе. И он в первый раз после долгого времени стал делать счастливые планы на будущее. Он решил сам собою, что ему надо заняться воспитанием своего сына, найдя ему воспитателя и поручив ему; потом надо выйти в отставку и ехать за границу, видеть Англию, Швейцарию, Италию. «Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и молодости, говорил он сам себе. Пьер был прав, говоря, что надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него. Оставим мертвым хоронить мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым», думал он.
В одно утро полковник Адольф Берг, которого Пьер знал, как знал всех в Москве и Петербурге, в чистеньком с иголочки мундире, с припомаженными наперед височками, как носил государь Александр Павлович, приехал к нему.
– Я сейчас был у графини, вашей супруги, и был так несчастлив, что моя просьба не могла быть исполнена; надеюсь, что у вас, граф, я буду счастливее, – сказал он, улыбаясь.
– Что вам угодно, полковник? Я к вашим услугам.
– Я теперь, граф, уж совершенно устроился на новой квартире, – сообщил Берг, очевидно зная, что это слышать не могло не быть приятно; – и потому желал сделать так, маленький вечерок для моих и моей супруги знакомых. (Он еще приятнее улыбнулся.) Я хотел просить графиню и вас сделать мне честь пожаловать к нам на чашку чая и… на ужин.
– Только графиня Елена Васильевна, сочтя для себя унизительным общество каких то Бергов, могла иметь жестокость отказаться от такого приглашения. – Берг так ясно объяснил, почему он желает собрать у себя небольшое и хорошее общество, и почему это ему будет приятно, и почему он для карт и для чего нибудь дурного жалеет деньги, но для хорошего общества готов и понести расходы, что Пьер не мог отказаться и обещался быть.
