Броссе, Марий Иванович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Марий Броссе
Marie-Félicité Brosset

Гравюра К. К. Кастелли из альбома «Любители русских древностей» (1880)
Дата рождения:

5 февраля 1802(1802-02-05)

Место рождения:

Париж

Дата смерти:

3 сентября 1880(1880-09-03) (78 лет)

Место смерти:

Шательро

Страна:

Франция Франция

Научная сфера:
Место работы:

Петербургская академия наук

Научный руководитель:

Ж. Абель-Ремюза, Ж. де Сен-Мартен

Известен как:

исследователь грузинской средневековой литературы

Ма́рий Ива́нович Броссе́ (фр. Marie-Félicité Brosset, груз. მარი ფელისიტე ბროსე, 1802—1880) — французский и российский востоковед широкого профиля, наиболее известный как картвеловед и основоположник грузинской археологии. Получал духовное образование, однако в 20-летнем возрасте решился посвятить себя синологии, очень быстро — в 1826 году — перешёл к кавказоведению. Не сумев реализовать себя во Франции, в 1837 году переехал в Россию, к тому времени будучи автором 47 научных работ, из которых 36 были посвящены Грузии. В 1838 году избран экстраординарным академиком. С 1839 года преподавал грузинский язык в Академии наук и Петербургском университете; в 1847 году избран ординарным академиком. В 1847—1848 годах совершил по поручению Академии путешествие в Грузию и Армению. В 1859—1867 годах возглавлял восточное отделение Русского археологического общества, в течение 29 лет возглавлял также нумизматический отдел Эрмитажа. Опубликовал более 270 работ на французском, латинском, русском и грузинском языках. Скончался и похоронен во Франции. Его научное наследие во Франции было практически забыто, а в России оказалось «в тени» Н. Я. Марра.





Франция (1802—1837)

Становление

Будущий учёный родился 5 февраля 1802 года в Париже в семье небогатого коммерсанта Жана-Филиппа Броссе, и стал его третьим сыном. По настоянию бабушки ему дали женское имя — Мари-Фелисите, — впоследствии он называл себя по-мужски Ксавье[1]. Отец умер вскоре после рождения сына в возрасте 24 лет, мать — Анна-Генриетта Беккер — переехала к родным в Орлеан. Детей она отдала на обучение в духовную школу, а сама вступила в Амьенский монастырь, где и скончалась[1]. Начальное образование Броссе завершил в 1816 году в Орлеане, далее учился в риторическом классе подготовительной семинарии, и в 1817 году продолжил обучение в семинарии в Исси. В 1818 году поступил послушником в монружский иезуитский монастырь[1]. Продолжая обучение, он занимался античными языками, древнееврейским и арабским, и до такой степени заинтересовался Востоком, что в 1820 году решил выйти из духовного звания и заняться синологией. Поскольку средств на обучение не было, в 1821 году он получил диплом репетитора начальных классов, а также сдал экзамен на бакалавра литературного факультета Парижской академии, поразив комиссию степенью владения классическими языками[2]. Мать убедила его не расставаться с церковью, в результате в январе 1822 года он был рукоположен в священника епископом Амьенским и был назначен преподавателем классических языков Сент-Ашельской семинарии. Там он проработал около 10 месяцев, после чего навсегда порвал с духовной карьерой[2].

Осенью 1823 года знаменитый издатель Ф. Дидо предложил молодому филологу отредактировать греческую версию трактата «О подражании Христу» Фомы Кемпийского. Издание вышло с подписью «Ксаверий Броссе, студент иезуитов»[2]. В это время он занимался китайским, тибетским и маньчжурским языком в Коллеж де Франс под руководством Ж. Абеля-Ремюза, который дал ему тему — памятник древнекитайской поэзии «Ши-цзин». 7 февраля 1825 года Броссе был избран в Азиатское общество. Его сын и биограф Лоран утверждал, что в 1823 году Броссе начал изучение русского языка, а в 1826 году заинтересовался грузинским языком и приступил к переводу с русского языка учебника Фиралова, который закончил в 1827 году[3]. В тот же период он занимался изучением грузинской Библии под руководством Жана де Сен-Мартена. В конце 1826 года Ксавье Броссе сжёг все свои заметки и работы по древнекитайской филологии и совершенно отказался от синологии, Лоран Броссе утверждал, что дело было в размолвке с Абелем-Ремюза[3].

Французский картвеловед

В 1827 году Броссе представил в Азиатское общество первые работы по грузиноведению, это были, преимущественно, доклады о словарях и пособиях по грузинскому языку, имевшихся в Европе. В 1830 году он столкнулся с нехваткой материалов и обратился к правительству Франции с просьбой командировать его в Грузию. Академия его поддержала, был составлен план 4-летней стажировки, причём год предстояло провести в Петербурге и Москве для изучения библиотек и архивов Российской империи. План получил одобрение во всех инстанциях, однако начавшаяся Июльская революция сделала невозможным его осуществление[4].

В 1831 году в Париж прибыли племянники последнего имеретинского царя Соломона II — Вахтанг и Тариэл, с которыми Броссе мог практиковаться в языке и перевёл для них французскую грамматику. Идея поехать в Россию не оставляла исследователя, он списался с Ф. Шармуа, через которого познакомился с Х. Френом. Броссе по совету последнего обратился к Теймуразу — известному учёному, сыну последнего грузинского царя. В подарок ему Броссе отправил только что изданную «Картлис цховреба» — историческую хронику, рукопись которой хранилась в Парижской национальной библиотеке[4].

Теймураз Багратиони переписывался с Броссе в 1831—1835 годах и стал его главным наставником в грузинской истории и филологии. Будучи старше его на 20 лет, и не имея собственных детей, он отнёсся к французскому энтузиасту почти как к сыну. Отношения между ними не всегда были гладкими, о чём свидетельствует одно из писем:

Если ты признаешь меня руководителем и учителем, то я должен то смеяться, то одобрять, то поправлять, то разъяснять. Не всегда буду одобрять. Ты не бойся. Есть ученики, которые любят похвалу. Правда, в некоторых твоих работах есть ошибки, но перед Богом говорю: «Да, достойны похвалы усердие и труд твой!»[5]

Ещё в 1832 году скончался А. Ж. де Сен-Мартен — французский наставник Броссе, который не закончил редактирование многотомной «Истории Византии» Лебо. Выпускало его издательство Фермана Дидо, который и предложил Броссе закончить издание[6].

В 1834 году министр просвещения Франсуа Гизо, сам — знаменитый историк, — ознакомившись с работами Броссе, предложил ему организовать научное путешествие в Грузию, но на сей раз российское правительство заподозрило его в причастности к грузинскому заговору 1832 года, и не дало разрешения на въезд в страну. К тому времени Броссе уже был женат, не имея притом постоянного заработка и места работы. Он неоднократно ходатайствовал об открытии кафедры грузинского языка в Школе восточных языков и Коллеж де Франс, но ему отказывали. В 1833 году неудачей окончилась попытка избрания в Академию надписей и изящной словесности, а в 1834 году — попытка устроиться библиотекарем в Парижском университете[6]. Он попытался устроиться корректором в Королевскую типографию, но был уволен после испытательного срока, и вынужден был занять то же место в частном издательстве. От напряжённой работы стало слабеть зрение. В 1835 году Азиатское общество предложило Броссе закончить грузинскую грамматику Клапрота. Он к тому времени скончался, а набор книги был доведён только до 113 страницы. Поскольку Броссе лучше владел языком и имел другие филологические взгляды, он изменил план работы, а уже набранную часть снабдил своими комментариями и списком исправленных ошибок. Книга вышла в 1837 году и стала третьим по счёту пособием по грузинскому языку, опубликованным на Западе[7].

В конце 1836 года Броссе был избран адъюнктом Петербургской Академии наук. Поскольку Ф. Шармуа был вынужден выехать на лечение в Италию, президент Академии граф С. Уваров решил пригласить на его место Броссе. К тому времени встал вопрос об изучении в Академии языков Грузии и Армении, и кандидатура Броссе представилась весьма кстати. 7 апреля 1837 года назначение было утверждено императором Николаем I. 18 июля 1837 года Броссе с семьёй прибыл в Петербург[8].

Россия (1837—1880)

Петербург и Москва

К моменту переезда в Россию, М. Броссе было 36 лет, его жене — 28, старшей дочери Генриетте — 8 лет, сыну Феликсу — 3 года и дочери Марии — два с половиной года[8]. Семью почти сразу прописали в академическом доме на углу 7-й линии и набережной Невы, невдалеке (на 3-й линии) квартировал Теймураз Багратиони — старший наставник[9]. Броссе к тому времени был достаточно известным учёным — он опубликовал 47 научных работ, из которых 36 были посвящены Грузии[10]. Первой задачей, которую он разрешил в Петербурге — изготовление грузинского печатного шрифта (мхедрули) для типографии Академии наук. Работы начались ещё в Париже по прописям царевича Теймураза, с собой Броссе привёз матрицы, по которым в 1838 году были отлиты шрифты для основного текста и для примечаний. Тогда же были начаты работы и по армянскому шрифту, и к 1840 году Броссе смог опубликовать все имевшиеся при нём рукописи и эпиграфические памятники[9].

В 1838 году Броссе был командирован в Москву для изучения архивов и библиотек представителей грузинской диаспоры. Итоги командировки подвёл граф С. Уваров в рапорте на Высочайшее имя:

…Описал Броссе 85 надписей на гробницах грузинских князей и вельмож, прибывших в Россию при Петре Великом. <…> Нашёл 13 рукописей на пергаменте очень древних и хорошо сбережённых. <…> Но всего важнее манускрипт известного творения Вахушта, которое содержит в себе географическое описание и самую полную историю Грузии по 1755 год[11].

Рукопись Вахушти Багратиони Броссе в 1842 издал на французском языке. Готовясь к путешествию на Кавказ в 1858 году, её изучал Александр Дюма[12]. Следующей большой работой стала совместная с Теймуразом Багратиони и Давидом Чубинашвили публикация второго комментированного издания «Витязя в тигровой шкуре» на грузинском языке[12].

Сразу после возвращения из Москвы, Броссе занялся преподаванием грузинского языка, сначала при Академии наук, а затем в университете, где он читал годичный курс в весеннем и осеннем семестрах (в 1841 году). Официально преподавание грузинского языка началось с декабря 1844 года Д. Чубинашвили. Кроме того, в 1842—1843 годах Броссе исполнял обязанности инспектора частных школ и пансионов Петербурга[12].

В 1841—1843 годах Броссе работал в Публичной библиотеке под началом А. Н. Оленина. На посту библиотекаря ему было поручено составить каталог китайских и маньчжурских книг, который он подготовил на основе работы Иакинфа (Бичурина), что вызвало возмущение последнего[13]. Из-за разногласий со следующим директором — Д. Бутурлиным, Броссе был уволен[14]. Поскольку из-за напряжённых занятий пошатнулось здоровье учёного (особенно пострадало зрение), летом 1845 года М. Броссе испросил разрешение на поездку в Италию. В Венеции он встретился с мхитаристами, работал в библиотеке их ордена. Из Венеции Броссе поехал к Ф. Шармуа в Тулон, добравшись в конце-концов до Парижа. Уже 25 сентября он вернулся в Петербург, посетив по пути Копенгаген, где был избран членом Королевского общества северных антиквариев[15].

Путешествие в Грузию и Армению

Вернувшись из Европы, М. Броссе возобновил попытки совершить экспедицию в Грузию и Армению. В разгар приготовлений скончался Теймураз Багратиони (23 сентября 1846 года), Броссе произнёс надгробную речь по-грузински и публично назвал себя его учеником[16]. Тогда же планами Броссе заинтересовался князь Воронцов, который предложил для экспедиции сумму в 1500 рублей серебром, а также рекомендации ко всем властям местностей, которые путешественник пожелает посетить. 25 апреля 1847 года Комитет министров разрешил Академии командировать Броссе в Грузию на год[16].

Броссе выехал из Петербурга 13 августа 1847 года на тарантасе, который выбирал лично (он обошёлся Академии в 165 рублей). Среди снаряжения выделялась подзорная труба, предоставленная секретарём Академии П. Фуссом, поскольку заказанную в Англии не успели привезти. Академическая типография оснастила академика чернилами и бумагой для съёмки эпиграфических памятников по методу Миллена — камень покрывался типографской краской, и с него делалось негативное изображение на влажную бумагу[16]. В декабре 1847 года, в отсутствие учёного, Совет Академии избрал его ординарным академиком[17].

Через Москву, Новочеркасск, Ставрополь, Владикавказ и Дарьяльское ущелье М. Броссе прибыл в Тифлис 31 августа. Тифлис стал стационарной базой экспедиции, программу которой академик изложил в статье «О необходимости и способах изучать памятники старины Грузии». Поездки его совершались по радиальным маршрутам сначала в район Тетрицкаро, далее в Телави — центр Кахетии. Обнаружилось, что ни у Броссе, ни у прикомандированного к нему топографа не хватает навыков для фиксации памятников и надписей; пришлось нанять русского художника Ивана Муслова. Следующая экскурсия в Месхети была удачной: за полтора месяца удалось собрать множество эпиграфических памятников, не только грузинских, но и армянских, еврейских и арабских. В поездке Броссе сопровождал писатель Георгий Гемрекели[18].

В начале 1848 года Броссе отправился в Эчмиадзинский монастырь, где пробыл половину января и почти весь февраль. Работа в патриаршей библиотеке была плодотворной, но из-за сильных морозов не удалось совершить задуманных экскурсий, в том числе в Ани[19]. В результате исследователь вернулся в пределы Грузии. Помпезную встречу ему устроил в Гори Георгий Эристави. Далее академик Броссе посетил Кутаиси и Зугдиди, из Сухума он на пароходе добрался до Пицунды и вернулся в Тифлис. 23 июля он отбыл из Тифлиса на перекладных, и уже 8 августа возвратился в Петербург. Отчёты Броссе на французском языке публиковались в трёх томах, вышедших в 1849—1851 годах под громоздким названием «Донесения об археологическом путешествии в Грузию и Армению, предпринятом в 1847—1848 годах под покровительством наместника Кавказского князя Воронцова членом Императорской Академии наук господином Броссе». Отдельным томом вышел альбом зарисовок храмов, выполненных Мусловым. Броссе стремился популяризировать свой труд, выдержки из него и краткий отчёт он публиковал в газетах «Кавказ» и «Азиатский журнал» в том числе на русском языке[20].

Дальнейшая работа. Кончина

После возвращения с Кавказа Броссе занялся публикацией грузинских исторических источников, в первую очередь «Картлис цховреба». В его распоряжении были три рукописи этого памятника — одна принадлежала Румянцевскому музею, одна пришла из собрания царевича Теймураза Багратиони, третью прислал из Грузии Николай Палавандишвили. Броссе доказал, что этот памятник представляет собой собрание разных летописей, сведённых в компиляцию в XVIII веке. Это он доказывал по материалам сравнения с армянским переводом, который также видел в трёх разных рукописях — одну обнаружил П. Иоселиани в Тифлисе, в библиотеке армянского архиепископа, две других описал сам Броссе — в библиотеке мхитаристов в Венеции и в Эчмиадзине[21]. Издание вышло в четырёх томах в 1849—1856 годах. Они содержали общее введение, грузинский текст с французским переводом и отдельно «Дополнения». Однако современным стандартам текстологии издание не удовлетворяет: взяв за основу рукопись Палавандишвили, Броссе заполнил лакуны по другим спискам, не делая никаких примечаний. Этот текст получил название «Списка Броссе»[22].

В 1851 году Броссе был избран членом Императорского Русского археологического общества. С 1859 по 1867 год он возглавлял его восточное отделение, а с 1851 по 1879 год — отдел монет и медалей (нумизматический кабинет) Эрмитажа[23]. В 1866 году он сделался членом-корреспондентом Прусской академии наук[24].

С 1860-х годов внимание Броссе всё больше занимает арменоведение — в основном это была источниковедческая работа, связанная с выявлением и публикацией исторических памятников. Он проделал значительную работу по изучению всех материалов, связанных с развалинами Ани — столицы Анийского княжества, обладание которым оспаривали Багратиды, Византия и Грузинское царство. Обобщённые Броссе материалы вышли в двух томах в 1860—1861 годах под названием «Руины Ани». Вплоть до выхода в 1934 году монографии Н. Я. Марра, это было наиболее исчерпывающее исследование по армянским древностям[23]. В 1864—1866 годах он издал в двух томах сочинение Степаноса Орбеляна, и в 1874—1876 годах сборник переводов средневековых армянских историков[17].

В конце 1870-х годов резко ухудшилось здоровье учёного. В мае 1880 года он испросил в Академии отпуск и отправился во Францию к старшей дочери Генриетте, жившей в Шательро. Согласно информации корреспондента газеты «Новое время», он даже отказался отпраздновать 50-летие научной деятельности, надеясь дожить до полувекового пребывания в России. Однако на рассвете 3 сентября 1880 года он скончался в возрасте 78 лет и был погребён на городском кладбище. Первый некролог увидел свет в газете «Голос Шательро», затем сообщения поместили петербургские издания. Гражданские панихиды провели в Тифлисе, Кутаисе, Гори и Ахалцыхе. Вдове учёного — Августе-Викторине Броссе — Академия назначила пенсию в 2500 рублей в год. Была также идея учредить премию Броссе и стипендию его имени для студентов-грузин, обучавшихся в Петербурге, но реализована она не была[25].

Наследие и оценки

В отчёте Академии наук за 1880 год была опубликована первая биография Броссе и неполный список его трудов. Сын Броссе — Лоран (Лаврентий Марьевич) — в 1887 году опубликовал в Петербурге аналитическую библиографию работ отца, в которую включил 271 библиографическую единицу[26]. Ещё 10 трудов (от 3-страничной заметки об армянском произношении, до 400-страничного «Очерка критической истории Грузии») остались неопубликованными[27]. Своё книжное собрание и архив Броссе завещал Академии наук, они перешли в фонд Азиатского музея и академической библиотеки, дублеты книг были переданы Петербургскому университету. К. Залеман в 1904 году издал своё описание архива и библиографии Броссе, основываясь, преимущественно на «Аналитической библиографии», но по-другому систематизировал материал. В 1923 году было принято решение все рукописи и книги из собрания Броссе передать Грузии. Несмотря на протесты С. Ф. Ольденбурга и Н. Я. Марра, 308 библиографических единиц рукописей, из 700, хранящихся в разных учреждениях Петрограда, были отправлены в Тифлис (ныне в Национальном центре рукописей). Грузинские манускрипты из собрания Броссе удалось отстоять[28].

В 1902 году было торжественно отмечено 100-летие со дня рождения учёного. Панихида была отслужена в тифлисском костёле Успения Богородицы на латинском и грузинском языке, в службе участвовал хор З. Палиашвили. В Петербурге было проведено юбилейное заседание Русского археологического общества, доклад читал Н. Я. Марр. С изменениями его текст увидел свет в томе XIV «Записок восточного отделения Русского археологического общества». С известными оговорками, характеристика Марра признаётся и современными исследователями:

Броссе… не останавливался на изложении и филологическом толковании грузинских исторических текстов. Он обращался к источникам местным, откуда черпали или должны были черпать свои данные грузинские историки. Он изучал вглубь и вширь грузинскую да и армянскую нумизматику, сфрагистику и эпиграфику. Громадное большинство этих документальных памятников он и обнародовал впервые. <…> На критику целого Броссе не отважился. Для такой критики, по существу, тогда и не было данных. Прежде всего в ориенталистической науке тогда в отношении Грузии чувствовали лишь пробел по её истории, был спрос только на новые какие-либо исторические сведения грузинских источников. На Броссе, естественно, падала обязанность заполнить этот пробел. Открывшаяся глазам Броссе историческая картина Грузии в трудах грузинских учёных и писателей XVII—XVIII веков с избытком удовлетворяла запросы тогдашнего востоковедения. <…> В свою очередь, подготовка Броссе, как сына своего века, не была настолько глубока, чтобы он имел право на установление самостоятельной теории в области, куда он из европейцев вступал первый в специальном звании учёного исследователя. К такому начинанию его не предрасполагали и его, несомненно недюжинные, способности, по характеру более пассивные или репродуктивные, чем активные и творческие. Вообще склад ума Броссе был не синтетического порядка: занимаясь с увлечением наблюдателя-энтузиаста отдельными фактами и явлениями, прослеживая до последней возможности их подробности, он избегал обобщений[29].

Бо́льшая часть трудов М. И. Броссе была посвящена сложному для освещения и описания периоду грузинского Средневековья. Он является первым исследователем грузинской историографии и археологии, и первым учёным, который опубликовал грузинские исторические источники в оригинале и с французским переводом. Ш. А. Хантадзе отмечал, что:

…Огромные фолианты Броссе рассеяли всякое пренебрежение к грузинской литературе, грузинской культуре[30]

В дальнейшем Броссе оказался практически забыт. О. В. Иодко, опубликовавшая краткую биографию к 190-летию со дня рождения, отмечала что, отчасти, этому способствовал «географический разброс жизни»: уехав из Франции в Россию, он оторвался от французского научного сообщества. Уехав из России умирать во Францию, он лишил себя корней на новой родине: так и не были реализованы планы поставить памятник или мемориальную доску, отсутствует биография Броссе и в фундаментальной «Истории отечественного востоковедения первой половины XIX века»[31].

Больше всего для исследования наследия и личности Броссе в XX веке сделали учёные Кавказа. В 1964 году С. Кубанейшвили подготовил и напечатал переписку Броссе и Теймураза Багратиони на грузинском языке, в 1971 году вышла монография Ш. А. Хантадзе. В 1983 году Гастон Буачидзе[fr] опубликовал книгу «Мари Броссе. Страницы жизни», в 1996 году она вышла на французском языке. К 200-летию М. И. Броссе в Ереване был выпущен сборник его памяти, включающий статьи Ж. Сен-Мартена, Г. А. Шрумпфа, О. Г. Зарбаляна и Н. Я. Марра.

Напишите отзыв о статье "Броссе, Марий Иванович"

Примечания

  1. 1 2 3 Иодко, 1994, с. 451.
  2. 1 2 3 Иодко, 1994, с. 452.
  3. 1 2 Brosset, 1887, p. XI.
  4. 1 2 Иодко, 1994, с. 453.
  5. Буачидзе, 1983, с. 55.
  6. 1 2 Иодко, 1994, с. 454.
  7. Иодко, 1994, с. 454—455.
  8. 1 2 Иодко, 1994, с. 455.
  9. 1 2 Иодко, 1994, с. 456.
  10. Brosset, 1887, p. 3—95.
  11. Иодко, 1994, с. 456—457.
  12. 1 2 3 Иодко, 1994, с. 457.
  13. Денисов, 2007, с. 194.
  14. Иодко, 1994, с. 458—458.
  15. Хантадзе, 1971, с. 105.
  16. 1 2 3 Иодко, 1994, с. 458.
  17. 1 2 [www.nlr.ru/ar/staff/brosse.htm Броссе, Марий Иванович]
  18. Иодко, 1994, с. 459—460.
  19. Иодко, 1994, с. 460.
  20. Иодко, 1994, с. 460—461.
  21. Иодко, 1994, с. 461.
  22. Иодко, 1994, с. 461—462.
  23. 1 2 Иодко, 1994, с. 462.
  24. [www.bbaw.de/die-akademie/akademiegeschichte/mitglieder-historisch/alphabetische-sortierung?altmitglied_id=352&letter=B Marie-Félicité Brosset] (нем.). BERLIN-BRANDENBURGISCHE AKADEMIE DER WISSENSCHAFTEN. Проверено 18 сентября 2016.
  25. Иодко, 1994, с. 463—464.
  26. Brosset, 1887, p. 513—514.
  27. Brosset, 1887, p. LX.
  28. Иодко, 1994, с. 466.
  29. Марр, 1902, с. 74—75.
  30. Хантадзе, 1971, с. 193.
  31. Иодко, 1994, с. 467.

Литература

  • Броссе, Мари-Фелисите // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • Академик М.-Ф. Броссе. Сб. ст. Сен-Мартена, Г. А. Шрумпфа, О. Г. Зарбаляна и Н. Я. Марра, посвящённый 200-летию со дня рождения учёного / Сост., ред. и введение проф. П. М. Мурадяна. — Ереван: Издательство «Зангак-97», 2002. — 56 с.
  • Буачидзе, Г. С. [books.google.ru/books/about/%D0%9C%D0%B0%D1%80%D0%B8_%D0%91%D1%80%D0%BE%D1%81%D1%81%D0%B5_%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D1%86%D1%8B.html?id=Sr1iAAAAMAAJ&redir_esc=y Мари Броссе, страницы жизни]. — Тбилиси : Мераны, 1983. — 307 с.</span>
  • Денисов, П. В. Слово о монахе Иакинфе Бичурине. — 2-е, доп. — Чебоксары: Чувашское книжное издательство, 2007. — 335 с. — ISBN 978-5-7670-1531-3.
  • Иодко, О. В. Академику Мари-Фелисите Броссе 190 лет // Петербургское востоковедение : Альманах. — 1994. — Вып. 5. — С. 451—484. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=5-85803-033-5&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 5-85803-033-5].</span>
  • Марр, Н. Я. [www.mecenat-and-world.ru/aragast/1-aragast/marr.htm К столетию со дня рождения М. И. Броссе] // ЗВОРАО. — 1902. — Т. XIV, вып. 4. — С. 74—91.</span>
  • Хантадзе, Ш. А. [books.google.ru/books?id=cU3HjwEACAAJ&dq=%D1%85%D0%B0%D0%BD%D1%82%D0%B0%D0%B4%D0%B7%D0%B5+%D0%B0%D0%BA%D0%B0%D0%B4%D0%B5%D0%BC%D0%B8%D0%BA+%D0%BC%D0%B0%D1%80%D0%B8+%D0%B1%D1%80%D0%BE%D1%81%D1%81%D0%B5&hl=ru&sa=X&ei=bVcdVfHmLsWksgGv34OAAw&ved=0CBwQ6AEwAA Академик Мари Броссе и европейское и русское грузиноведение: историографический очерк]. — Тбилиси : Мецниереба, 1971. — 209 с.</span>
  • Brosset, L. [books.google.com/books?id=vYdxAAAAIAAJ&pg=PP9 Bibliographie analytique des ouvrages de M.-F. Brosset]. — СПб. : l'Académie impériale des sciences, 1887.</span>
  • Bouatchidzé, Gaston. La Vie de Marie Brosset. — Nantes: Éditions du Petit Véhicule, 1996. — 195 p. — ISBN 2-84273-000-3

Ссылки

  • [www.nlr.ru/ar/staff/brosse.htm БРОССЕ Марий Иванович] — Биография — Российская национальная библиотека.
  • [www.nato.int/acad/fellow/94-96/elguja/02.htm Georgian Literature in European Scholarship] by Prof. Elguja Khintibidze.
  • [www.ras.ru/win/db/show_per.asp?P=.id-49688.ln-ru Профиль Мария Ивановича (Мари-Фелисите) Броссе] на сайте Российской академии наук.
  • [www.ranar.spb.ru/rus/vystavki/id/320/print/ Виртуальная выставка «У истоков кавказоведения России»]. Санкт-Петербургский филиал архива Российской Академии Наук (2012). Проверено 23 мая 2016.


Отрывок, характеризующий Броссе, Марий Иванович

– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.