USS Brooklyn (ACR-3)
Броненосный крейсер «Бруклин» (англ. ACR-3 Brooklyn) — боевой корабль флота США, второй полноценный американский броненосный крейсер. Участвовал в Испано-американской войне, отличился в сражении при Сантьяго. Стал последним «образцовым» броненосным крейсером американского флота. Далее США перешли к серийной постройке кораблей этого класса, начав с типа «Пенсильвания».
Содержание
Конструкция
В отличие от предшествующих проектов, броненосный крейсер «Бруклин» был построен под сильным влиянием французской школы кораблестроения. К её характерным чертам относились сильный завал бортов в верхней части, ромбическое расположение артиллерии главного калибра, тяжелые боевые мачты со множеством марсов. Однако, избранная схема бронирования была заимствована из британского опыта.
Корпус
Крейсер имел полное водоизмещение около 10000 тонн. Длина его (по ватерлинии) составляла 122,1 метр, выступающий вперед таран увеличивал общую длину до 122,7 метра. Ширина корабля составляла 19,7 метров: в соответствии с традициями французского кораблестроения, надводный борт был сильно завален внутрь в верхней части, таким образом ширина корабля по верхней палубе была почти вдвое меньше ширины по ватерлинии. Это конструкторское решение позволяло высоко расположить тяжелую артиллерию (обеспечив ей возможность стрелять в плохую погоду), при этом сократив верхний вес корпусных конструкций и улучшить остойчивость. Кроме того, завал бортов внутрь давал бортовой казематированной артиллерии лучшие углы обстрела.
Корпус крейсера имел приподнятый полубак для улучшения мореходности, плавно переходящий в невысокую прямоугольную надстройку. В передней части, за носовой башней главного калибра, располагался башнеподобный мостик, увенчанный носовой боевой мачтой. Крылья мостика[1] были очень широкими и далеко выступали в стороны. В кормовой части надстройки стояла вторая боевая мачта с массивными наблюдательными марсами. Корабль имел три высокие и тонкие трубы, характерные для американской школы кораблестроения.
Вооружение
Основное вооружение крейсера составляли восемь 203-миллиметровых 35-калиберных орудий Mark-3, установленных попарно в четырех броневых башнях. Начальная скорость полета 118-кг снаряда составляла 640 метров в секунду, что обеспечивало дальнобойность порядка 14000 метров. Орудия эти стреляли медленно горящим дымным («коричневым») порохом, и хотя были достаточно мощны, страдали из-за низкой надежности и технических дефектов, связанных с отсутствием опыта производства тяжелой артиллерии у американских заводов. Также значимой проблемой была низкая скорострельность: из-за архаичных процедур перезарядки, принятых в то время в американском флоте, темп ведения огня поначалу составлял один выстрел в две минуты. Только к 1900-м эта проблема была решена за счет упрощения процедур и лучшей подготовки артиллеристов, после чего скорострельность достигла 2-3 выстрелов в минуту.
Для орудий главного калибра была принята французская «ромбическая» схема расположения. Одна башня стояла в носовой части крейсера, две — по бортам в центре корпуса, на спонсонах, и одна — в кормовой части. Носовая башня располагалась на полубаке, остальные башни — палубой ниже. Подобное расположение обеспечивало шесть орудий в погонном огне, шесть в ретирадном и шесть на каждый борт: из-за сильного завала бортов, боковые башни могли стрелять на нос или корму не боясь повредить корпус пороховыми газами.
Вспомогательное вооружение крейсера составляли двенадцать весьма удачных 127-миллиметровых скорострельных 40-калиберных орудий. Орудия эти имели унитарное заряжание и темп стрельбы до 12 выстрелов в минуту, предназначались же они для обстрела фугасными снарядами небронированных частей борта противника. Вся скорострельная артиллерия располагалась в индивидуальных казематах, защищенных противоосколочным бронированием: два орудия устанавливались на полубаке, еще два — в кормовой части надстройки, и восемь — на главной палубе ниже. На каждый борт могло быть наведено до шести орудий, и за счет расположения на разных ярусах, по четыре могли вести погонный и ретирадный огонь.
Противоминная артиллерия состояла из восьми шестифунтовых орудий в индивидуальных небронированных казематах, и двух 1-фунтовых пулеметов Дриггса-Шрёдера на марсах.
В качестве подводного вооружения, корабли имели таран и пять 457-мм надводных торпедных аппаратов. Носовой ТА располагался прямо над форштевнем и служил для стрельбы торпедами прямо по курсу: остальные четыре аппарата располагались попарно по бортам.
Бронирование
Хотя корабль являлся броненосным крейсером, его тонкий и узкий броневой пояс из 76-мм сталеникелевой брони прикрывал только район машин, оставляя большую часть борта незащищенной. Основу защиты «Бруклина», как и у предыдущих проектов, составляла выпуклая броневая палуба с мощными скосами у бортов. Толщина горизонтальной части палубы составляла 76 миллиметров: толщина скосов составляла 152 миллиметра. Таким образом, чтобы поразить машинные отделения, неприятельский снаряд должен был преодолеть сначала броневой пояс, а затем - скосы палубы.
Между бортовой обшивкой крейсера и скосом броневой палубы по всей длине корабля проходил разделенный на множество отсеков коффердам. Данный конструктивный элемент должен был локализовать эффект от разрывов снарядов у ватерлинии. Отсеки коффердама были заполнены целлюлозой, которая, по мнению конструкторов, должна была разбухать при поступлении внутрь воды, и затыкать пробоину. Это решение оказалось неэффективным и вдобавок пожароопасным, поэтому в ходе модернизации целлюлозу из отсеков убрали.
Артиллерия главного калибра была защищена 140-миллиметровыми плитами гарвеированной брони на башнях, и 203-миллиметровыми - на барбетах. Казематы вспомогательной артиллерии были забронированы тонкими 76-мм плитами для защиты от осколков и мелкокалиберных снарядов.
В целом, броневая защита корабля выглядела недостаточной - особенно в сравнении с очень мощным вооружением - и более ориентированной на противостояние тяжелым, медленно стреляющим орудиям главного калибра, чем скорострельной артиллерии.
Силовая установка
Корабль имел четыре возвратно-поступательные паровые машины мощностью в 18750 л.с., работающие на два винта. Пар обеспечивали двенадцать котлов Белльвиля.
Максимальная скорость крейсера составляла 20 узлов (хотя на испытаниях была достигнута скорость в 21,97 узлов). Запаса угля в 900 тонн хватало на 6000 морских миль экономичного 10-узлового хода.
Модернизации
В 1909-1911, крейсер был поставлен на модернизацию, целью которой являлось приведение характеристик уже довольно старого корабля к требованиям времени. В ходе модернизации были:
- Котлы Белльвилля заменены на пять двойных и два одинарных цилиндрических котла
- Для орудий главного калибра была введена двухступенчатая система подачи снарядов и зарядов
- Установлена система управления огнём
- Демонтированы все торпедные аппараты и половина 6-фунтовой противоминной артиллерии[2]
Служба
Во время испано-американской войны, «Бруклин» изначально был приписан к «летучему эскадрону» — отряду крейсеров, призванных защищать судоходство у восточного побережья США от возможных нападений испанских крейсеров. Однако, после того как стало ясно, что испанский флот не проявляет боевой инициативы, броненосные крейсера «летучего эскадрона» были направлены для блокирования испанских кораблей в гавани Сантьяго-де-Куба.
Во время сражения при Сантьяго-де-Куба, «Бруклин» являлся флагманским кораблем коммодора Шлея (принявшего командование в связи с задержкой прибытия адмирала Сэмпсона). «Бруклину» отводилась особая роль в блокаде испанского флота, так как он, теоретически, являлся единственным кораблем, способным догнать испанские крейсера[3]. Адмирал Сервера, командующий испанской эскадрой, уделял этому крейсеру большое внимание и считал, что для успешного прорыва испанцам необходимо нейтрализовать «Бруклин» — даже ценой потери одного из испанских кораблей.
В самом начале боя, адмирал Сервера направил свой флагманский крейсер «Инфанта Мария Тереза» на «Бруклин», собираясь завязать с ним бой на ближней дистанции, и дать другим испанским кораблям возможность спастись. «Бруклин» двинулся навстречу испанцам: когда расстояние между кораблями сократилось до мили, «Бруклин» переложил рули, и, развернувшись, обрушил на «Инфанту Марию Терезу» весь вес своего бортового залпа. Не выдержав убийственного обстрела с малой дистанции, испанский крейсер отвернул и обратился в бегство. «Бруклин» (описав полную циркуляцию и едва не столкнувшись с броненосцем «Техас») возглавил преследование.
После того, как американский огонь вывел из строя крейсера «Инфанта Мария Тереза» и «Адмирал Окендо», «Бруклин» атаковал два оставшихся испанских крейсера, пытаясь прижать их к берегу и ограничить в маневре. Крейсер «Бискайя» предпринял отчаянную попытку таранить американский флагман, но «Бруклин» уклонился, и, ведя огонь с небольшой дистанции, заставил испанца выброситься на камни.
В конце боя, «Бруклин» нагнал отступавший испанский крейсер «Кристобаль Колон», и завязал с ним перестрелку на небольшой дистанции. Корабли обменялись залпами: при этом «Бруклин» попал в своего противника четырьмя 127-мм снарядами, но и сам получил три попадания (однако, только один моряк убит). Оба корабля сохранили боеспособность и могли продолжать бой, но в связи с подходом «Орегона», испанский крейсер оказался в безнадежном положении и выбросился на камни, спустив флаг.
В целом, в бою "Бруклин" участвовал наиболее интенсивно из всех американских кораблей - что объяснялось его высокой скоростью - и получил больше всего попаданий (двадцать).
Оценка проекта
В целом, для своего времени «Бруклин» был впечатляющим кораблем, в первую очередь — за счет своего чрезвычайно мощного и рационально расположенного вооружения. Ни один современный ему броненосный крейсер не нес восемь башенных 203-миллиметровых орудий: за счет же их ромбического расположения, крейсер мог вести погонный и ретирадный огонь шестью орудиями главного калибра, что давало ему неоценимые преимущества во время преследования отступающего противника или ухода от сильнейшего преследователя.
Вспомогательное вооружение корабля было также мощным и эффективным. Расположенные в индивидуальных казематах 127-мм орудия были надежно защищены и имели хорошие углы обстрела.
Главным недостатком корабля являлась слабость броневой защиты, в общем и целом ориентированной скорее на противостояние тяжелой, медленно стреляющей артиллерии 1880-х, чем современным скорострельным орудиям. Комбинация тонкого броневого пояса и выпуклой броневой палубы с толстыми скосами надежно защищала машинные отделения крейсера даже от тяжелых снарядов: однако, вертикальное бронирование защищало менее половины ватерлинии корабля. Скорострельные орудия с унитарным заряжанием (или появившиеся в 1890-х тяжелые орудия с высоким темпом ведения огня и фугасными снарядами) могли разбить небронированный борт крейсера, вызвав гибель корабля от затоплений и потери остойчивости даже без единого пробития брони.
В целом, «Бруклин» представлял собой пример броненосного крейсера, стоящего ближе к броненосцам 2-го ранга, чем к броненосным крейсерам, и рассчитанного в первую очередь на ведение эскадренного боя. Однако, в связи с масштабной программой строительства океанских броненосцев, инициированной флотом США, подобный тип крейсера представлялся излишним и не получил развития.
Напишите отзыв о статье "USS Brooklyn (ACR-3)"
Примечания
Литература
- Ненахов Ю. Ю. Энциклопедия крейсеров 1860—1910. — Минск: Харвест, 2006. — ISBN 5-17-030194-4.
- Conway’s All the World’s Fighting Ships, 1860—1905. — London: Conway Maritime Press, 1980. — ISBN 0-85177-133-5.
| ||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий USS Brooklyn (ACR-3)
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая то особенная размашистость – море по колено, трын трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем нибудь необыкновенным, чем нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.
Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.
Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
