Брускина, Мария Борисовна

См. также: Еврейские партизаны, Еврейское сопротивление в период Холокоста, Восстания в еврейских гетто и Советские партизаны в Великой Отечественной войне

Мария Борисовна Брускина
Мария Брускина перед казнью (на фото — в центре со щитом на груди, на щите надпись на немецком и русском языках: «Мы партизаны, стрелявшие по германским войскам»), 26 октября 1941 года.
Род деятельности:	Участница Минского подполья
Место рождения:	Минск (по другим данным — Витебск), БССР
Отец:	Борис Давыдович Брускин
Мать:	Лия Моисеевна Бугакова
Награды и премии:	Медаль Сопротивления

Мари́я Бори́совна Бру́скина (1924 — 26 октября 1941) — участница минского подполья начального периода (август — сентябрь) Великой Отечественной войны. Была повешена в числе двенадцати казнённых во время первой на оккупированной территории СССР публично-показательной казни, проведённой оккупационными властями Минска 26 октября 1941 года. Её имя долгое время оставалось не установленным.

Двоюродная племянница скульптора, Героя Социалистического Труда, Народного художника СССР Заира Азгура.

Биография

Маша Брускина жила в Минске с матерью, старшим товароведом Управления Книжной торговли Госиздата БССР. Хорошо училась, много читала, отличалась активной гражданской позицией. Была пионервожатой и членом комитета комсомола школы. В газете «Пионер Белоруси» от 18 (8?) декабря 1938 года была помещена фотография Маши с подписью: «Маша Брускина — ученица 8 класса 28-й школы города Минска. У неё по всем предметам только хорошие и отличные отметки». В июне 1941 года Мария Брускина окончила Минскую СШ № 28.

28 июня в город вошли подразделения вермахта, начался период оккупации Минска. Активная жизненная позиция М. Брускиной не позволяла ей бездействовать. Сначала она ходила в концлагерь «Дрозды», носила узникам еду и воду. Затем устроилась работать медицинской сестрой в госпиталь-лагерь для советских военнопленных, расположенный на территории Белорусского политехнического института и начала сотрудничать с подпольной группой по спасению командиров и политработников Красной Армии (находившихся в госпитале), возглавляемой рабочим Минского вагоноремонтного завода им. Мясникова К. И. Трусом (Трусовым) и культработником 3-й горбольницы О. Ф. Щербацевич. Через знакомых М. Брускина добывала и приносила в госпиталь для пленных медикаменты, перевязочный материал, штатскую одежду, различные документы. Ей удалось достать и передать в госпиталь фотоаппарат (за несдачу и хранение которого полагался расстрел). С помощью фотоаппарата изготавливались документы, которыми снабжались военнопленные. Кроме того, Маша распространяла сводки Информбюро о положении на фронтах. Из показаний жены К. И. Труса:

Я г-ка Трусова Александра Владимировна подтверждаю, что на фотографии, где изображены мой муж Трусов Кирилл Иванович, девушка с фанерным щитом и подростком перед казнью. Мне известно, что девушка часто бывала у нас на квартире, приносила шрифт и ещё какой-то сверток. Предполагаю, что одежда. Муж называл её Марией.

Муж инструктировал её, где и как прятать оружие.

— Трусова А. В.
3. 1. 1968 г.

Часть военнопленных, которых удалось вывести из госпиталя, было решено несколькими группами переправить через линию фронта. В одной из таких групп (вместе с О. Ф. Щербацевич и её сыном Володей Щербацевичем) шёл бывший военнопленный Борис Рудзянко. Самовольно отделившись от своей группы, он вернулся в Минск, где был задержан немцами и на допросе выдал подполье.

Б. Рудзянко был завербован сотрудником «АНСТ-Минск» (орган абвера) белоэмигрантом фон Якоби. 16 мая 1951 года Борис Михайлович Рудзянко (1913 года рождения, уроженец посёлка Товен Оршанского района Витебской области, белорус) был осуждён за измену Родине по статье 63-2 УК БССР к высшей мере наказания — расстрелу.

14 октября 1941 года М. Брускина была арестована, а 26 октября 1941 года в Минске была совершена казнь двенадцати подпольщиков, повешенных в разных местах города группами по трое человек за «изготовление фальшивых паспортов и причастность к партизанскому центру, располагавшемуся в лазарете для русских военнопленных». Маша Брускина вместе с товарищами по подполью, Кириллом Трусом (Трусовым) и Володей (Владленом) Щербацевичем (Ольга Щербацевич была казнена в тот же день в другом месте города), была повешена на арке ворот дрожжепаточного завода на улице Ворошилова (с 1961 года — улица Октябрьская). Казнь была совершена карателями 2-го литовского батальона вспомогательной полицейской службы под командованием майора Антанаса Импуля́вичуса и снималась на плёнку фотографом из Каунаса.

Исследование фотографий казни и установление имени М. Брускиной в послевоенный период

В годы оккупации в Минске существовала фотомастерская фольксдойча Бориса Вернера, в которой немцы проявляли и печатали свои снимки. В ней с июня 1941 года по 1944 год работал Алексей Сергеевич Козловский. Приблизительно в ноябре 1941 года в его руки попала для обработки плёнка, на которой была заснята казнь, совершённая 26 октября. Он сделал отпечатки для хозяина и, кроме того, дубликаты снимков, которые спрятал в подвале в жестяной банке из-под авиационной рулонной плёнки. За годы оккупации Минска ему удалось собрать 287 фотографий. Все эти снимки были переданы А. С. Козловским органам советской власти после освобождения Минска.

Фотографии девушки и двух её товарищей вошли во многие книги о Великой Отечественной войне. Они фигурировали на Нюрнбергском процессе в качестве документов обвинения нацистских преступников. Они также экспонируются в Минском музее истории Великой Отечественной войны.

Имя Кирилла Ивановича Трусова удалось установить быстро, его опознала жена, когда фото появилось в газете. Володю Щербацевича опознали в середине 1960-х годов, благодаря усилиям следопытов 30-й Минской средней школы. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 10 мая 1965 года К. И. Трус и В. И. Щербацевич были посмертно награждены орденом Отечественной войны 1-й степени. Девушка, изображённая на фотографиях, долго оставалась (и числилась в документах) Неизвестной.

Первыми публикациями о Маше Брускиной стала серия статей Владимира Фрейдина в газете «Вечерний Минск» 19, 23 и 24 апреля 1968 года под названием «Они не стали на колени» и статья Льва Аркадьева «Бессмертие» в газете «Труд» 24 апреля 1968 года. В результате журналистского расследования по установлению имени М. Б. Брускиной, проведённого Л. Аркадьевым и А. Дихтярь, её имя было официально подтверждено заместителем начальника научно-технического отдела УООП (Управление охраны общественного порядка) Мосгорисполкома экспертом-криминалистом подполковником Ш. Г. Куна́финым. Однако реакция официальных инстанций на идентификацию девушки была отрицательной. Как пишет историк Яков Басин, после разрыва дипломатических отношений между СССР и Израилем из-за Шестидневной войны в стране началось усиление антисемитских настроений, и идентификация героини подполья как еврейки оказалась противоречащей идеологической позиции власти. Журналисты Владимир Фрейдин и Ада Дихтярь, занимавшиеся сбором материалов для установления личности М. Брускиной, были вынуждены сменить работу.

Официального признания не было, но дискуссия продолжалась. В неё были вовлечены учёные, криминалисты, журналисты и общественные деятели. Публичное обсуждение вопроса возобновилось в 1985 году после выхода документальной повести Льва Аркадьева и Ады Дихтярь «Неизвестная».

Ряд историков (например, заведующий отделом военной истории Института истории Национальной академии наук доктор исторических наук Алексей Литвин) настаивали, что документы и свидетельства не позволяют сделать однозначный вывод о том, что девушка, изображённая на фотографиях, именно Мария Брускина. Другие (например, доктор исторических наук, профессор Эммануил Иоффе) считали, что идентификация произведена корректно.

Мемориальный музей Холокоста в США присудил выпускнице 28-й Минской школы Марии Борисовне Брускиной Медаль Сопротивления с такой формулировкой:

Маше Брускиной. Присуждено посмертно в память о её мужественной борьбе со злом нацизма и стойкости в момент последнего испытания. Мы всегда будем помнить и чтить её.

21 октября 1997 года две такие медали были символически вручены Льву Аркадьеву и Аде Дихтярь.

Внешние изображения
	[netzulim.org/R/OrgR/Articles/Stories/Torp01.jpg Памятная доска в Минске без имени Маши Брускиной].
	[www.nec.m-necropol.ru/bruskina-masha.html Кенотаф Маши Брускиной на Донском кладбище в Москве.]
	[netzulim.org/R/OrgR/News/Street6.jpg Улица имени Маше Брускиной в Иерусалиме].
	[banana.by/uploads/posts/2012-06/thumbs/1340050949_0.jpg Один из моментов казни М. Брускиной.]

Кенотаф М. Б. Брускиной установлен в Москве на Донском кладбище. Её имя и фотография, сделанная в день казни, были добавлены на плиту, закрывающую нишу, в которой помещается урна с прахом её отца Б. Д. Брускина.

Официальное признание в Белоруссии состоялось в феврале 2008 года, когда мемориальная доска на месте казни была заменена, и на ней появилось имя Марии Брускиной.

История с казнью двенадцати подпольщиков в осеннем Минске 1941 года имела трагическое продолжение в 1997 году в Германии. На передвижной фотовыставке «Война на уничтожение. Преступления вермахта 1941—1944» (нем. «Vernichtungskrieg. Verbrechen der Wehrmacht 1941 bis 1944»), организованной Гамбургским институтом социальных исследований и проходившей в Мюнхене, одна из посетительниц, немецкая журналистка Аннегрит Айххорн (Eichhorn, Annegrit (1936—2005), на той фотографии, где немецкий офицер накидывает петлю на шею М. Брускиной, узнала в офицере, стоящем рядом с местом казни, своего отца Карла Шайдеманна. Она не смогла жить с этим грузом и покончила жизнь самоубийством.

Память

В СССР и в Белоруссии память Марии Брускиной не была увековечена до февраля 2008 года. На все обращения с приложением документальных свидетельств шли стандартные отписки из всех ведомств, что личность девушки не подтверждена. Лишь 29 февраля 2008 года Минский горисполком принял решение № 424, в котором, в частности, сказано, что в целях увековечения памяти участницы Минского антифашистского подполья Марии Борисовны Брускиной Минский городской исполнительный комитет решил внести изменения в текст мемориальной доски, установленной на доме № 14 по ул. Октябрьской, и изложить его в следующей редакции: «Здесь 26 октября 1941 года фашисты казнили советских патриотов К. И. Труса, В. И. Щербацевича и М. Б. Брускину». А 1 июля 2009 у проходной Минского дрожжевого завода на месте казни Брускиной и её товарищей был открыт новый памятный знак.

Ранее, 7 мая 2006 года, в Израиле в Кфар ха-Ярок Марии Брускиной был установлен памятник. 29 октября 2007 в иерусалимском квартале Писгат Зеев состоялась официальная церемония присвоения одной из улиц имени Маши Брускиной.

• Oktyabrskaya street Minsk 7b.jpg

  Памятный знак у проходной Минского дрожжевого завода на месте казни К. И. Труса, В. И. Щербацевича и М. Б. Брускиной.

• Oktyabrskaya street Minsk 7d.jpg

  Памятная доска с именем Маши Брускиной (с августа 2008 года).

• Memorial to Jewish Women Fighters, Israel.jpg

  Памятник М. Брускиной и другим еврейским женщинам, боровшимся с нацистами. Кфар ха-Ярок.

Режиссёр-документалист Анатолий Алай снял на киностудии «Беларусьфильм» первый фильм «Бумеранг» из задуманной дилогии про казнь 26 октября 1941 года минских борцов с нацизмом. Название фильма напоминает об истории самоубийства Аннегрит Айхьхорн.

См. также

• Холокост в Белоруссии

Литература

• [mb.s5x.org/homoliber.org/ru/kg/kg010000.html Известная «Неизвестная».] Сборник материалов. Сост. и ред.- Басин, Яков Зиновьевич. Мн., 2007. — 138 с.
• [mb.s5x.org/homoliber.org/ru/uh/uh0902.shtml Уроки Холокоста: история и современность. «Дело Маши Брускиной»] / Сост. и ред. – Я. З. Басин.. — Мн.: Ковчег, 2009. — Т. 2. — 216 с. — ISBN 978-985-6756-99-6..
• Nechama Tec, Daniel Weiss. «A Historical Injustice: The Case of Masha Bruskina». Holocaust and Genocide Studies 11:3 (1997), p. 366—377. [hgs.oxfordjournals.org/content/11/3/366.abstract Online abstract]  (англ.)
• Cholawski, Shalom. «Minsk», in Encyclopaedia of the Holocaust vol. 3, p. 975. Captioned photograph of Masza Bruskina’s hanging.  (англ.)

Ссылки

• Геннадий Меш. [www.russian-globe.com/N3/Bruskina.htm Она не могла согласиться на рабство]. Русский Глобус, №3 (Апрель 2002). Проверено 1 сентября 2014.
• [www.charonboat.com/item/36 Казнь Маши Брускиной (Фотоархив).]  (англ.)
• Л. Торпусман. [newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=5565 Всё было не так…] NewsWe.com.
• [db.yadvashem.org/names/nameDetails.html?itemId=1960956&language=ru Маша Брускина]. Яд ва-Шем. Проверено 30 октября 2015.

Отрывок, характеризующий Брускина, Мария Борисовна

– Ежели бы это и стоило мне большого труда… – как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
– Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… – Она всё еще не доставала того, что держала, из ридикюля. – Так ты обещаешь мне?
– Конечно, в чем дело?
– Andre, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
– Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… – сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. – Очень рад, право очень рад, мой друг, – прибавил он.
– Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, – сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
– Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
– Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]
Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.
– Едешь? – И он опять стал писать.
– Пришел проститься.
– Целуй сюда, – он показал щеку, – спасибо, спасибо!
– За что вы меня благодарите?
– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
– Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
– Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.
Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.



В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
– Ну, батюшка Михайло Митрич, – обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), – досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных… А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
– И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
– Что? – сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки.
– Наделали дела! – проговорил он. – Вот я вам говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, – обратился он с упреком к батальонному командиру. – Ах, мой Бог! – прибавил он и решительно выступил вперед. – Господа ротные командиры! – крикнул он голосом, привычным к команде. – Фельдфебелей!… Скоро ли пожалуют? – обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил.
– Через час, я думаю.
– Успеем переодеть?
– Не знаю, генерал…
Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в рукава.
Через полчаса всё опять пришло в прежний порядок, только четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.
– Это что еще? Это что! – прокричал он, останавливаясь. – Командира 3 й роты!..
– Командир 3 й роты к генералу! командира к генералу, 3 й роты к командиру!… – послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать замешкавшегося офицера.
Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже «генерала в 3 ю роту», дошли по назначению, требуемый офицер показался из за роты и, хотя человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками, рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись подходил, по мере приближения сдерживая шаг.