Брэгг, Уильям Генри

Уильям Генри Брэгг
англ. William Henry Bragg
Место рождения:	Уигтон, Камберленд
Научная сфера:	физика
Научный руководитель:	Э.Дж. Раус
Награды и премии:	Нобелевская премия по физике (1915)

Сэр Уильям Генри Брэгг (англ. Sir William Henry Bragg; 2 июля 1862, Уигтон — 12 марта 1942, Лондон) — английский физик, лауреат Нобелевской премии по физике за 1915 г. (совместно со своим сыном У. Л. Брэггом).

Биография

Ранний период жизни

В конце пятидесятых годов XIX века Роберт Джон Брэгг, 25 лет, оставил службу в торговом флоте, купив на заработанные деньги ферму Стоунрейс, расположенную в Вестварде, около Уигтона, в Камберленде. Здесь он обосновался и начал свою фермерскую жизнь. В 1861 году он женился на Мэри Вуд, дочери приходского священника, и через год, 2 июля 1862 г. у него родился сын Уильям Генри Брэгг, ставший впоследствии президентом Лондонского Королевского общества. В семилетнем возрасте Брэгг лишился матери, после чего вместе с отцом переехал в город Маркет-Харборо графства Лестершир, где проживали два его дяди по отцовской линии. Он обучался сначала в местной гимназии, восстановленной его дядей Вильямом Брэггом, а c 1875 года — в колледже короля Вильгельма на острове Мэн.

Имеются заметки самого Брэгга о раннем периоде его жизни, написанные им за несколько лет до смерти. Они содержат много маленьких ярких зарисовок, которые дают нам живое представление о его юности. Таковы его слова о своей матери: «Я не помню её достаточно хорошо, ибо она умерла, когда мне было 7. Вероятно, она была приятной и доброй женщиной. Помню, однажды, я сидел за кухонным столом, а она раскатывала тесто, как я вдруг обнаружил, что могу свистеть: мы пристально посмотрели друг на друга, и в этот волнующий миг я был горд своим новым умением…». О школе, в которую Уильям ходил в семилетнем возрасте, он писал так: «Дяде Вильяму в 1869 удалось переучредить старую гимназию в Маркет-Харборо. Он имела затейливую архитектуру, возвышаясь над деревянными колоннами, под ней находился магазинчик по продаже масла. Назначенный руководитель, которого звали Вуд, был способным человеком, и школа выросла. Я был один из 6 учеников, когда школа открылась после длительного перерыва. Наверное, из-за связи моего дяди с этой школой в конце первого года после открытия, меня отдали туда с оплатой 8 фунтов в год. В качестве поощрения — на тот момент мальчиков, желающих учиться было больше 6 — выбрали меня, и я стал учеником, еще не зная, каково это… Школа была достаточно хорошая, и я успешно закончил её достаточно быстро; в 1873 году я поступил в колледж, оказавшись самым молодым из поступивших. Меня приняли в третий класс, я считал, что способен пойти дальше, но правила запрещали переходить в следующий класс тем, кто не сдал историю церкви — её я завалил, равно как и греческий».

Тринити-колледж

В 1880 году, когда Уильяму исполнилось семнадцать, он попытался поступить в Тринити-Колледж в Кембридже, на публичном экзамене его заметили, но посчитали слишком молодым и рекомендовали вернуться в школу ещё на год. На следующий год он попробовал снова, но проявил себя не очень удачно, и тем не менее его зачислили на небольшие курсы, приняв во внимание прошлогодние заслуги.

На следующий год он снова предпринял безуспешную попытку, но был выбран слушателем в силу прошлых заслуг. В своих заметках Брэгг объяснял свой застой усилением религиозных настороений в школах — мальчики были напуганы вечным проклятием и адским огнём и сильно заботились о том, что им стоит делать, чтобы спастись. «Это был действительно ужасный год», — говорил Брэгг, и, хотя он был религиозным человеком, добавлял: «На долгие годы Библия стала отталкивающей книгой, которую я старался не читать». Эти слова взяты из его личных заметок для Ридделевской мемориальной лекции на тему «Наука и религия», прочитанной за год до его смерти; он также заметил: «Я уверен, что я не единственный молодой человек, у которого литературная интерпретация Библейских текстов вызвала годы острого страдания и страха». И эти чувства были знакомы многим его слушателям.

Поступив в Тринити-колледж, уже в 1882 он стал именным стипендиатом, а в 1884 — стал третьим по успеваемости выпускником, сдавшим на отлично первую часть бакалаврского экзамена.

Университет Аделаиды

Поступление на преподавательскую должность

Он продолжил учиться в Кембридже, принимая участие в сдаче третьей части экзамена и посещая лекции, включая те, которые читал Дж. Дж. Томсон, получивший в 1884 г. звание Cavendish Professor. В конце 1885 г. Томсон поинтересовался, не хочет ли Шеффард, лучший студент на курсе Брэгга, попробовать себя на поприще преподавателя математики и физики в университете Аделаиды, вместо ушедшего Хораса Лэмба. Однако Шеппард не подал свою кандидатуру, и Брэгг решил попытать счастье. Вместе с двумя другими кандидатами он предстал перед выборщиками: главным представителем Сэром Артуром Блайсом, Дж. Дж. Томсоном и Хорасом Лэмбом, и после должного вводного курса был избран на этот пост. Роль, сыгранная Томсоном в предоставлении Брэггу должности в Австралии, описана в письме к Томсону от 17 декабря 1936 г., передающем Маэстро поздравление с восьмидесятым днем рождения: «Я должен позволить себе добавить мои персональные поздравления Вам. Пятьдесят лет назад я прошел вместе с Вами этот путь, на котором Вы были лектором, а я слушателем. Вы случайно задали вопрос, заставивший меня сразу после лекции побежать на телеграф и подать заявление на должность, которую Лэмб освободил».

Брэгг ликовал. Оклад 800 фунтов в год, очень приличный доход в те годы, был намного выше того, который он ожидал в этом возрасте и о котором он думал, переезжая в другую страну.

Жизнь в университете

Жизнь в Австралии сначала ему понравилась. «Приезд в Австралию был как солнце и свежий укрепляющий воздух», — писал Брэгг. Прежде всего он завел дружбу со всеми вокруг, особенно с Тоддами. Чарльз Тодд, глава семьи, был начальником почтового отделения и астрономом при правительстве Южной Австралии; в 1889 году он был избран членом Лондонского Королевского общества, позднее стал Рыцарем Командором ордена св. Михаила и св. Георгия. Три года спустя после своего приезда Брэгг женился на дочери Тодда Гвендолин. Трое детей от их счастливого брака — Уильям Лоуренс, впоследствии Сэр Лоуренс Брэгг; Роберт, убитый в первую мировую войну в Дарданеллах, и Гвендолин, впоследствии миссис Олбани Кэрол — родились в Австралии.

В Австралии Брэгг начал заниматься экспериментами — тем, чем он почти не занимался в Англии. Вскоре после открытия Рентгеном Х-лучей (1895) Брэгг собрал первую в Аделаиде рентгеновскую трубку, которая, возможно, была первой и во всей Австралии. Он все ещё не пытался сделать каких-либо оригинальных исследований, и не сомневался, что ему предопределено вести приятную и полезную жизнь как популярному преподавателю и хорошему другу в обществе Аделаиды, в соответствии со своим общественным положением. В сорок лет Брэгг накопил достаточный опыт преподавания и имел хорошо развитое критическое чувство. Он был зрелым мыслителем, но не осуществил ничего, что можно было бы назвать исследованиями. Его зрелость и долгие тренировки в выступлениях были безмерно полезны ему, когда он делал своё открытие.

Научная деятельность в университете

В январе 1904 г. Австралийская ассоциация развития науки собралась в городе Данидине в Новой Зеландии, и Брэгг воспротивился назначению президентом ассоциации в области астрономии, математики и физики. Во время ранних открытий в области радиоактивности все внимание было приковано к физике, и исследования с попытками поймать электрон имели место и в лаборатории Кавендиша и во многих других. Волнующие открытия в новой области сыпались как из рога изобилия. В частности, вышла вторая знаменитая статья Леннарда, в которой было показано поглощение катодных лучей веществом. На его адрес Брэгг написал работу о радиоактивности и свойствах электрона, и впоследствии сильно заинтересовался вопросом проникновения элементарных частиц в вещество. В то время атом представляли в виде некоторого количества электронов, распределенных в положительно заряженной области (модель Томсона), или в виде модели тесно связанных положительного и отрицательного зарядов - концепция нейтральных пар (модель Леннарда). Концепция нейтральных пар использовалась Брэггом позднее в другой связи. В этой теории сравнительно сильные локализованные электростатические силы разделены большим пространством, в котором они существенно ослабляются. Рассеяние пучка электронов в экспериментах Леннарда представляет собой эффект отклонения благодаря прохождению через силовые центры.

В таком случае, считал Брэгг, альфа-частицы должны за счёт своей массы пролетать сквозь тонкий слой фольги, практически не меняя своего направления, в таком случае экспоненциальный закон, который выполняется для пучка электронов, не выполняется для пучка альфа-частиц. По его собственным словам, сказанным в 1904 году, «было бы некорректно говорить, что количество излучения, проходящего расстояние x в среде, пропорционально выражению exp(ax), лучше сказать, что: (1) Количество частиц, проходящих данное расстояние, практически не зависит от его длины до достижения критического значения, за которым происходит резкое падение. (2) Энергия частиц, проходящих заданное расстояние, постепенно уменьшается по мере увеличения расстояния и падает до 0 на том же критическом пороге. (это событие выделено, поскольку показывает типичные для Брэгга ясность и точность, способность выражать простым языком сущность современной проблемы. До тех пор, пока ему не удавалось ограничить свои мысли до состояния, в котором возможно простое и ясное выражения мыслей, он чувствовал себя не в своей тарелке)»

Несколько месяцев спустя, когда запрошенный им бромид радия поступил в его распоряжение он, при участии Климана в качестве ассистента, начал свои классические исследования диапазона альфа-частиц и смежных вопросов ионизации, создаваемой этими частицами и задерживающей способности веществ. Используя электрометр, который измерял ионизацию, создаваемую в тонком слое воздуха между газом и пластиной, в качестве измерительного инструмента, он точно определил границы диапазона альфа-частиц и изменения ионизации вдоль их пути, полученных из радия, который достигал равновесия со своими продуктами в 4 диапазонах, соответствующим частицам из радия, радона, радия А и радия С, в соответствии с теорией Резерфорда, которая таким образом была подтверждена. С помощью Климана он нашёл «задерживающую способность» вещества, которая была примерно пропорциональна квадратному корню из атомного веса. Учитывая сложность явления, происходящего при поглощении частиц веществом, было бы интересно и логично, если бы такое правило соблюдалось во всем диапазоне элементов. Он легко сообщался с Резерфордом о работе над частицами, чьи свойства были получены независимо разными путями

Он также провел фундаментальные исследования влияния ионизации, создаваемой альфа-частицами, на свойства и поведение вторичных электронов выбитых из вещества бета- и гамма-излучением. Электронов, которые он называл беьа-излучение или вторичное бета-излучение. В некоторых экспериментах по бета-лучам он сотрудничал с Джоном Мадсеном. Эксперименты на вторичных электронах, выбитых гамма-лучами были важны для развития теоретических взглядов Брэгга. Они позволили установить, что скорость бета-лучей зависит не от интенсивности, а от их «качества», увеличивающегося с ростом проникающей способности последних, а также тот факт, что скорость бета-лучей не зависит от атома, их испускающего. Эти результаты, показанные Садлером и другими, применимы к бета-частицам испущенным веществом после воздействия произвольного рентгеновского излучения. Большей частью на подобных экспериментах Брэгг базировал свои взгляды на корпускулярную теорию рентгеновских лучей, взгляды, которые, как показали его дальнейшие эксперименты, требовали изменений. Парадокс одновременного сосуществования свойств частиц и волны была любимой темой Брэгга, к которой мы вернемся позднее. Фундаментальные исследования, которые были проведены быстро и успешно в Аделаиде между 1904 и 1908 годами, быстро укрепили его известность по всему миру физики как первоклассного исследователя.

Возвращение в Англию и научное признание

Он был выбран членом королевского общества в 1907 году, меньше чем через 3 года после чтения его первой оригинальной публикации. Его кандидатуру предложил Резерфорд. Было неизбежно, что его позовут в профессора в старом свете. В 1908 он получил приглашение на должность профессора физики в Лидс, которое вернуло его в Англию. За время 22-летнего проживания в Австралии Брэгг приобрёл репутацию надежного человека и хорошего друга. Он имел множественные связи с Аделаидой и целиком наслаждался жизнью. В последние годы он всегда говорил о Южной Австралии с огромной любовью. В Лидсе Брэгг по началу был целиком занят организацией обучения в лаборатории, и естественно практически не проводил экспериментов. Он выработал свои взгляды, что рентгеновские лучи и бета-частицы имели корпускулярную природу, а отсутствие притяжения в магнитном и электрическом полях он объяснял гипотезой, что элементарные лучи по своей природе являются нейтральным дуплетом — электрон, у которого есть темный плащ в виде положительного заряда, нейтрализующего его собственный заряд, и если говорить захватывающими словами Брэгга, несмотря на то, что эта картина больше не была удовлетворительна, он принимал во внимание многие свойства излучения, которые обрели форму в квантовой теории. В частности, Брэгг настаивал на том, что множество экспериментов показывающих, что элементарные бета- или гамма-лучи были определенными единицами, а не распространяющейся волной, как и было на самом деле. Дуалистическая теория также с успехом объяснила в общем виде разные аспекты превращения катодных лучей в рентгеновские и освобождение электронов рентгеновскими и гамма-лучами. Это было использовано для того, чтобы сконцентрировать внимание на на том аспекте, что излучение является частицами, который играет важную роль в современных теориях.

Во время работы над вторичным излучением Брэгг пришёл к выводу, что ионизирующая способность рентгеновских лучей является ненаправленной, потому что вторичные электроны освобождаются первичными рентгеновскими лучами. Он был первым, кто утверждал этот важный факт и подтвердил эти выводы экспериментами, проведенными в сотрудничестве с Портером, результаты которых были опубликованы в 1911 году.

Открытие Лауэ, Фридриха и Книппинга объявленное в июне 1912 года, что рентгеновские лучи дифрагируют, проходя через кристалл, вызвало сенсацию в мире физики. Брэгг был очень заинтересован этим явлением, во что он писал в ноябрьском номере «Nature» за этот год: «Доктор Туттон предполагал, что новый эксперимент, возможно, позволит показать различия между волновой и корпускулярной теорией рентгеновских лучей. Нет сомнений в правильности его предположения. Если эксперимент поможет доказать единство природы рентгеновского излучения и света, тогда теория нейтральных пар окажется несостоятельной в объяснении всех фактов поведения излучения. С другой стороны свойства рентгеновских лучей хорошо описываются квазикорпускулярной теорией, и точные свойства света могут быть интерпретированы подобным же образом. Возникающая проблема, по моему мнению не решается посредством какой-то из этих теорий, но может быть разрешена посредством иной теории включающей возможности обеих.»

Теория дифракционных пятен, которую Лауэ создал в результате размышления над трехмерной решеткой, была довольно сложна и включала в себя предположения об интерференции волн в трехмерном пространстве. В том же году Брэгг предоставил более простое объяснение этого явления, приняв во внимание отражение волн от параллельных слоев атомов или дифракционных точек, каждая из которых является набором параллельных кристаллографических плоскостей, которые действуют как отражающие поверхности для излучения, длина волны которого подчиняется закону Брэгга λn=2d sin α, где d — это расстояние между параллельными кристаллографическими плоскостями, α- угол, дополняющий угол падения. Таким образом, чем более плотно расположены данные кристаллографические поверхности, тем сильнее отражение, то есть плоскости с более высокими индексами отражают слабее. Брэгг начал проводить эксперименты над отражением рентгеновских лучей согласно своей интерпретации этого явления вместе со своим сыном, и затем, в начале 1913, вышла их первая совместная работа, которая заложила основание науки, занимающейся анализом кристаллов с помощью рентгеновских лучей.

До начала первой мировой войны в 1914 Брэгг написал ещё 5 классических работ, при написании одной из которых- по структуре алмазов- он также сотрудничал со своим сыном. Среди тем, над которыми он трудился, были: Общая технология работы рентгеновского спектрометра, характеристики поглощения различных излучений и его эффекты, структура серы и кварца и общие вопросы энергии. Исследования, проведённые совместно с Пирсом, привели их к закону Брэгга-Пирса, в соответствии с которым, если удерживать частоты ниже полосы в которой происходит нарушение непрерывности поглощения, то коэффициент поглощения атома пропорционален четвёртой степени атомного номера и длине волны в степени 5/2. В ранних экспериментах Брэгг использовал ионизационную камеру для обнаружения и регистрации лучей. В своих ранних работах Брэгг научился преодолевать сложности, связанные с таким типом измерений, и он вместе со своим сыном имел блестящий успех при использовании ионизационного спектрометра. Фотографический метод уже использовался в это время Мозелем в своих классических исследованиях, Брэгг стал использовать его позднее.

Работы Брэгга и его сына Лоренса в 1913—1914 годы заложили основу новой ветви науки, имеющей огромное значение — анализ кристаллической решетки при помощи рентгеновских лучей. В фундаментальных исследованиях рентгеновских лучей при помощи их дифракции на кристаллах благодаря Лауэ и его коллегам были подтверждены их волновые свойства. Также следует отметить, что использование рентгеновских лучей как инструмента для систематического исследования структуры кристаллов стало возможно исключительно благодаря Брэггу. Его заслуги были отмечены Нобелевской премией по физике в 1915 году и последующим формальным признанием в Лейпциге, в 1928.

Деятельность в период Первой Мировой войны

Внезапно вспыхнувшая в 1914 году война застала Брэгга в Лидс за кропотливой работой и экспериментами по изучению кристаллической решетки. В университете его считали светилом науки, и он даже занимал кабинет проректора. В 1915 году он продолжал работы с гамма-лучами, и, помимо прочего опубликовал статью о кристаллах типа шпинели. В этом году он получил звание профессора физики в университетском колледже Лондона, но мало-помалу оказался втянут в военные разработки.

В июле 1915 года был учрежден Комитет по изобретениям и исследованиям, который давал Адмиралтейству экспертные оценки по организации и поддержке научных разработок, полезных флоту, и Брэгг стал её членом.

Подводные лодки представляли все более серьёзную опасность, и были необходимы методы акустического поиска подводных объектов. Брэггу было поручено руководить разработками методов обнаружения звуковых источников под водой, проводимых противоподлодочным отделением Адмиралтейства. В апреле 1916 он был назначен заместителем директора по исследованиям в адмиралтейском исследовательском центре в Хоксридже. В Адмиралтействе Брэгг столкнулся с разнообразными проблемами (подробнее в работе «Recollections and Reflections» J.J.Thomson), и ему пришлось построить свою лабораторию в Parketson Quay, Гарвич, где он в 1917 году начал работу, руководя при этом другими физиками, в том числе A.O.Rankine. Разработанный Брэггом и его сотрудниками гидрофон, подводное звукоулавливающее устройство, сыграл важную роль для обороны от подводных лодок. Позже он был описан Брэггом в его «World of Sounds», книге, написанной на основе его Рождественских лекций в Королевском Институте, из которых две содержали отчеты, представленные в «Engineering» 13 июня 1919 г. На протяжении всей серии противо-подлодочных работ были развиты многие методы и инструменты, которые в дальнейшем оказались полезными. Помимо научного признания, за свои военные разработки Брэгг удостоился Превосходнейшего ордена Британской Империи и звания Командора Большого Креста в 1917 г., а в 1920 г. был посвящён в Рыцари Большого Креста. В том же 1920 году стал почётным членом Тринити-колледжа в Кэмбридже. Это событие было ему особенно приятно.

Работа в Университетском колледже Лондона

После войны Брэгг продолжил прежнюю работу в качестве профессора физики в Университетском колледже Лондона и тут же занялся исследованиями. Он собрал несколько молодых исследователей, из которых следует следует упомянуть Бекхурста, и основал там свою научную школу после того, как секреты кристаллической решетки были освещены в Королевском Институте.

В 1921 году к нему присоединились Шерер, Астберри и, чуть позже, Мюллер и мисс Ярдли (миссис Лонсдейл в замужестве). В те дни Брэгг не только руководил работой других людей, но и собственноручно ставил эксперименты, садился за спектрометр при первой же возможности. В начале своего научного пути в Университетском колледже он пользовался старой проверенной ионизационной камерой, но постепенно отказался от неё в пользу фотопластинки. Оборудования в колледже по-началу не хватало, и Брэгг со своими студентами, в частности, Мюллером и Шерером, принялись разрабатывать новые приборы. Они научились использовать рентгеновские трубки, как с нитью накала, так и заполненные газом, ввели в оборот самоочищающиеся трубки, которые оказались довольно востребованы в последующие годы. Дело в том, что в то время вакуумные насосы были ещё недостаточно эффективны, и трубки с нитью были довольно проблемным инструментом. Эта работа была поддержана щедрым грантом от Департамента научных и промышленных исследований, который остался крайне доволен результатом.

В Университетском колледже Брэгг впервые столкнулся с кристаллической решеткой в органических соединениях. До этого он работал с монокристаллами и использовал порошковый метод. Он представил результаты исследований по нафталину и его производным в Физическом Обществе в 1921г в качестве президента, на должность которого был избран год назад. В своих работах он основывался на идее, что бензольное или нафталиновое кольцо — это реально существующая структура, сохраняющая свои размеры и свойства от соединения к соединению. К счастью для химиков-органиков, его исследования подтвердили гипотезу. Эта работа послужила началом ряда исследований различных классов органических соединений, которые позже были представлены Королевскому Обществу. Также Брэгг сделал предположение касательно структуры льда и на ежегодном приеме в Alpine Club представил модель, сделанную из мягкого воска, при помощи которой объяснил, почему при нагревании связи ослабевают.

Деятельность в Королевском Институте

Рождественские лекции

В 1919 году произошло на первый взгляд несущественно событие, которое тем не менее сильно повлияло на дальнейшую жизнь Брэгга — он прочитал Рождественские лекции («курс лекций, адаптированный для юношеской аудитории») в Королевском Институте. Курс назывался «Мир звуков». Прочитав его, Брэгг не только стал известен как хороший лектор, но также показал свои незаурядные качества, смог по-новому показать объект своих исследований. Шесть прочитанных им лекций носили названия «Что есть звук», «Звук и музыка», «Звуки в городе», «Звуки в стране», «Звуки в море», «Звуки на войне». Его умение объяснять на пальцах и влияние на молодых людей сделали его известным в широких кругах.

Чтение Рождественских лекций было одной из первых обязанностей Брэгга в Институте. Он назвал их в честь знаменитого стихотворения Лукреция — «О сущности вещей» и рассказывал на них об атомах, газах, жидкостях и кристаллической структуре, вкладывая в это занятие все мастерство и неповторимое очарование. Он всегда производил впечатление на юношескую аудиторию, для которой и предназначались эти лекции. Дважды, в 1925 и 1931 годах, он давал лекции «Старые ремесла и новые знания» и «Вселенная света». Первые лекции пролили свет на его собственный практический интерес в научных исследованиях, которые он позже выразил в речи «Промышленность и наука, произнесенной в Британской Ассоциации в Глазго в 1928 г.»

Занимаемые должности

В 1920-1922 годах Уильям Генри Брэгг являлся президентом Лондонского общества физиков, а c 1925 по 1927 - президентом Института физики.

Вероятно, благодаря успешному лекторскому опыту он был назначен читать лекции в 1923 году вместо ушедшего из жизни Сера Джеймса Девара. За тот период он был в должностях Fullerian Porfessor of Chemistry в Королевском институте, директором лаборатории там же, суперинтендантом Дома, директором исследовательской лаборатории Деви-Фарадея. Fullerian Professor — это должность, занимающий которую не имеет четких обязанностей. Суперинтендант Дома отвечал целиком за обеспечение гладкой и беспроблемной деятельности Общества. Лаборатория Деви-Фарадея была основана доктором Людвигом Мондом. Таким образом, Брэгг руководил всей научной деятельностью Англии. Такой должности, конечно, не существовало, но было гораздо проще и удобнее иметь единую администрацию.

Лаборатория Деви-Фарадея

Девару на момент смерти было за восемьдесят. После его смерти Брэггу пришлось перекроить весь научный процесс, например, работу в лаборатории Деви-Фарадея, которую Брэгг направил в русло исследований кристаллической решетки. Он взял с собой из Университетского колледжа Мюллера и Шерера, которые занимались разработкой приборов для работы с ренгреновскими лучами. Также они продолжили работу с макромолекулами, что потребовало дальнейшей разработки теории пространственных групп. Под личным руководством Брэгга Мюллер занимался жирными кислотами, в области органической химии это был довольно популярный объект исследований в то время. Его сын в то время занимался кристаллической решеткой неорганических соединений. Среди прочух сотрудником лаборатории стоит упомянуть J.D.Bernal, R.E.Gibbs, занимавшихся структурой кварца, мисс Ярдли (впоследствии, миссис Лонсдейл), которая была опорой всей лаборатории, мисс C.F.Elam, (впоследствии, миссис Типпер), известную работами по металлам, W.T.Astbury, который пришёл из Университетского колледжа и изучал кристаллическую решетку в живых организмах, например в волосах и панцирях, J.M.Robertson, который пришёл чуть позже и занялся изучением кристаллической решетки антрацена и нафталина, а также развивал методы Фурье-анализа для определения структуры кристаллической решетки. За то небольшое время в лаборатории поработали и другие выдающиеся личности. Она быстро выросла во всемирно-известный исследовательский центр. Брэгг больше не мог проводить за своими исследованиями столько же времени, сколько раньше, но работа продолжала кипеть благодаря его мудрому руководству и интуиции.

Руководство Королевским Институтом

Под руководством Брэгга в Институте произошло много важных перемен. В 1929 началась полная реконструкция здания Королевского Институте. Стало ясно, что здание не удовлетворяет актуальным на тот момент требованиям безопасности, в том числе противопожарной, и с их учетом были перестроены все лекционные аудитории. Брэгг лично принимал участи в процессе реконструкции. Также он принимал живое участие в последующей реконструкции здания в 1936 году. Также была существенно обновлена лаборатория Деви-Фарадея. В частности, был установлен огромный генератор рентгеновских лучей, разработанный Мюллером. Он мог вращать исследуемый образец, умел охлаждать воду и потреблял 50 киловатт электроэнергии. Кроме того, была установлена трубка меньшего размера, потреблявшая 5 киловатт. Большая мощность позволяла ускорить процесс измерения, уменьшить время экспозиции и улучшить разрешение прибора. Это позволило работать с образцами меньших размеров, а также с органическими соединениями.

Брэгг держался передовых идей в физике, извлекал из них пользу. Даже когда он оказывался не в состоянии разобраться со всеми математическими выкладками в новейших исследованиях, он выбирал наиболее полезные на его взгляд и давал им зелёный свет. Например, в 1928году он пригласил Шредингера прочитать курс лекций по разработанной им волновой механике. Он вернулся с некой гордостью касательно его прошлых совместных с Клееманом и Мадсеном экспериментов, о которых только что рассказал миру, со словами: «Должен признаться, я считаю, что проведенные нами эксперименты подтверждают корпускулярную гипотезу Эйнштейна. … До этого я считал, что рентгеновские и гамма-лучи никак не связаны с этим вопросом.» Он закончил мысль словами: «Теперь наконец стало совершенно ясно, что атомы, электроны, волновые движения, энергии, моменты — все это реальность. Но все ли это? Вероятно, волновой характер свойственен только фотонам или и другим частицам тоже? Мы можем только ждать». Очевидно, он говорил об экспериментах Девидсона, Гермера и Томсона о волновой природе электрона.

В Королевском Институте Брэгг неоднократно проявлял интерес к новым разработкам. Неплохой пример — его работа с жидкими кристаллами. Дискутируя с Фарадеевским Обществом касательно этого вопроса в Королевском Обществе в 1933 году, он заинтересовался слоистыми кристаллами, а затем просто и элегантно объяснил расположение нескольких равноудаленных слоев в терминах циклидов Дупина. После этого он никогда больше не занимался вопросами жидких кристаллов. Этот пример показывает его пространственное воображение и умение его применить.

Позже Брэгг пришёл к выводу, что было бы неплохо заняться фундаментальными исследованиями, как, например, H.A.Jahn совместно с W.H.J.Childs разрабатывали математический аппарат для анализа спектра метана. Раньше Брэгг не занимался такими исследованиями, но всегда поддерживал.

До конца своих дней он интересовался так называемым явлением дополнительного отражения, или диффузией тени, которое наблюдалось на монокристаллах в интенсивном рентгеновском свете. Это явление наблюдалось время от времени, и в 1939 году G.D.Preston опубликовал статью, в которой этот эффект был тщательно изучен и объяснен влиянием дефектов в кристаллической структуре. После этого миссис Лонсдейл и H.Smith опубликовали тщательный анализ этого явления в органических и неорганических кристаллах, и Брэгг постоянно интересовался ходом исследований. Это явление и, в особенности, его объяснение были ему крайне интересны. Его не удовлетворяли выдвигаемые теории, объясняющие это тепловым движением в кристаллах, и он выдвинул более простую теорию на основе идей Престона о дефектах в кристаллах. Брэгг написал на эту тему несколько статей, которые фактически стали его последними статьями, написанными перед самой его смертью. Они были опубликованы после его смерти.

Общественное признание

В 1930 году Брэгг стал не только одной из важнейших фигур британской науки, но и кем-то вроде национального героя. В том году Королевское Общество вручило ему медаль Копли, высшую из возможных наград. В 1916 году он был удостоен премии Румфорда. Был почётным доктором в шестнадцати британских и зарубежных университетов, членом ведущих иностранных сообществ. В 1931 году он получил Орден Заслуг. Если какой-либо видный ученый давал лекции, Брэгг приглашался на них, и он соглашался, если находил возможность. Трудно описать, как он радовался таким событиям. После он получал благодарности и поздравления со всей неподдельной скромностью. Он никогда не терял свой особой живости, он всегда знал, что интересно аудитории.

В 1935 году Брэгг в возрасте 73 лет был избран президентом Королевского Общества. Его репутация, представительность, чувство собственного достоинства вместе с гениальностью, широкий кругозор и умение находить подходящие слова делали его прекрасным кандидатом на этот пост. Его доброта и простота в общении располагали к нему молодое поколение, уважение к традициям и истории — старое поколение, близкие связи с Тринити-Колледжем также сыграли свою роль. Благодаря своему характеру он смог установить связи с учеными из нацистской Германии, сделал многое для достижения взаимопонимания между странами.

Деятельность в период Второй Мировой войны

Война застала его за множеством обязанностей, но он не избегал и новых. Вскоре он стал не только президентом Королевского Общества и руководителем многих проектов в Королевском Институте, но и председателем научного комитета при продовольственной полиции, председателем комитета научных советников, председателем научного комитета при британском консульстве. Кроме того, он был членом департамента научных и промышленных исследований, а также занимал ряд других должностей, везде выкладывался по полной. Не каждый человек семидесяти семи лет сможет выполнять столько работы. Его голос по радио давал надежду сотням тысяч. Он живо интересовался обучением основам науки военных летчиков и даже написал им в помощь книгу «История электромагнетизма». Естественно, он не собирался переводить всю научную деятельность в стране на военные рельсы, однако правительство настаивало. В 1940 году он сложил полномочия президента Королевского Общества, а также оставил некоторые другие посты, но обязанностей в Королевском Институте все равно было много.

С мужеством и окрепнувшим чувством долга он прошёл через самый тяжёлый период войны, но его друзья с нескрываемым сожалением смотрели на то, как тяжело ему это давалось. С каждым днем его усилия обходились ему все большей ценой. У него появились проблемы с сердцем, и ему пришлось избегать физических нагрузок, но молодой ум был по-прежнему его. Свою последнюю статью, связанную с его интересом к новому явлению, наблюдаемому в рентгеновских лучах, он написал в 1941 году и опубликовал в журнале «Nature». Во вторник, 10 марта 1942 года, этот галантный ветеран слег, а двумя днями позже скончался.

Брэгг сделал ошеломительную карьеру. Вплоть до 40-летнего возраста он никогда не показывал желания заниматься собственными исследованиями. Однако немного позже, за короткий срок он сделал столько, что его имя скоро стало известным во всех областях физики того времени. За несколько лет он провел тщательные эксперименты и с их помощью доказал и объяснил корпускулярную природу рентгеновских лучей. Далее он продемонстрировал волновую их природу. Он начал свою жизнь скромным юношей и закончил её как личность национального масштаба.

Брэгг ценил семью, находясь вместе с детьми и, чуть позже, внуками, он был счастлив как никогда. Он принимал живое участие в карьере своего талантливого сына. Получая новое назначение, он реагировал на это с неподдельным удивлением и восторгом. Во время посвящения сына в рыцари, когда он стал сэром Лоренсом, отец был вне себя от радости. Также источником его счастья была его дочь.

Религия сыграла важную роль в жизни Брэгга. У него не было строгих догматических взглядов, но был при этом благочестивым человеком. В разговорах он старался избегать слабых сторон людей, независимо от того, насколько серьезен был разговор. О многих вещах предпочитал просто не говорить. Он обладал большой религиозной терпимостью и не вступал в споры с людьми другой точки зрения. Некоторые его мысли можно найти в его труде «Наука и вера».

Брэгг отчасти обладал тем, что называется чисто английскими чертами. Он любил и уважал традиции, особенно те, что были связаны с учреждениями, с которыми был связан. Не обладая излишним педантизмом, он завоевал популярность у окружающих. Во многом он напоминал Фарадея, Тиндаля, Томсона. Он украшал не только английскую науку, но и образование, был великим учителем, чья смерть стала личной потерей для многих, кто его знал. Он ушёл как олицетворение великого периода в истории английской физики.

Достижения

В своих научных работах Брэгг занимался явлениями радиоактивности и рентгеновского излучения. Например, он исследовал поглощение и ионизирующее действие излучения в зависимости от расстояния до источника.

В 1913 г. совместно с сыном Брэгг занялся изучением дифракции рентгеновских лучей, годом ранее открытой М. фон Лауэ. Предположив, что атомы в кристаллах образуют семейства параллельных плоскостей, отец и сын предложили формулу, связывающую длину волну излучения, расстояние между параллельными плоскостями кристалла и угол, под которым наблюдается дифракционный максимум. Это же условие в том же году было независимо получено русским кристаллографом Ю. В. Вульфом и в отечественной научной литературе получило название уравнения Вульфа-Брэггов (в западной литературе имя Вульфа не используется). Это уравнение легло в основу рентгеноструктурного анализа. Помимо уравнения, описывающего закон дифракции, Брэгг создал первый прибор для регистрации дифракционной картины и вместе с сыном разработал основы метода определения структуры кристаллов по дифракционной картине рентгеновских лучей. Использование этого прибора позволило Брэггам установить структуру многих простых кристаллов, первым из которых был NaCl.

За эту работу У. Г. Брэгг, совместно со своим сыном У. Л. Брэггом, получил в 1915 г. Нобелевскую премию по физике «за заслуги в исследовании кристаллов с помощью рентгеновских лучей».

Награды

• Нобелевская премия по физике, 1915 
• медаль Маттеуччи, 1915
• Медаль Барнарда, 1915
• Бейкеровская лекция, 1915
• медаль Румфорда, 1916
• командор Британской империи, 1917
• рыцарь командор Британской империи, 1920
• Кельвиновская лекция (1921, 1935)
• медаль Копли, 1930
• Медаль Франклина, 1930
• орден «За заслуги», 1931
• Медаль Фарадея, 1936
• Премия Джона Карти, 1939
• Почётный член Венгерской АН (1940).

Память

В честь Уильяма Генри Брэгга в 1970 г. назван кратер на Луне.

Литература

• Брэгг У. В мире атомов и молекул, Л., 1926.
• Брэгг У. Введение в анализ кристаллов, М.-Л., 1930.
• Брэгг У. История электромагнетизма, М.-Л., 1947.
• Брэгг У. Мир света. Мир звука. М.: Наука, 1967.
• Храмов Ю. А. Брэгг Вильям Генри // Физики: Биографический справочник / Под ред. А. И. Ахиезера. — Изд. 2-е, испр. и дополн. — М.: Наука, 1983. — С. 47. — 400 с. — 200 000 экз. (в пер.)

Ссылки

• [dwb.unl.edu/Teacher/NSF/C06/C06Links/207.138.35.143/nobel/micro/83_19.html Bragg, Sir William в энциклопедии Encyclopedia Britannica  (англ.)]
• Andrade, E. N. da C. (1943). William Henry Bragg 1862—1942. Obituary Notices of Fellows of the Royal Society 4:277-300.  (англ.)
• [www.encyclopedia.com/topic/William_Henry_Bragg.aspx Биография Брэгга на сайте encyclopedia.com]  (англ.)
• [nobelprize.org/physics/laureates/1915 Информация с сайта Нобелевского комитета]  (англ.)
• [www.astbury.leeds.ac.uk/history/astbury1.htm Биография Брэгга на сайте университета Лидс]  (англ.)
• [johnmadjackfuller.homestead.com/fullerianprofessors.html#anchor_10697 Список Фуллеровских профессоров]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Брэгг, Уильям Генри

Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.