Брэтиану, Ионел
Ионе́л Брэтиа́ну (рум. Ionel Brătianu) или Ио́н И. К. Брэтиа́ну (рум. Ion I. C. Brătianu; 20 августа 1864, имение Флорика, близ Штефэнешти, жудец Арджеш, Объединённое княжество Валахии и Молдавии — 24 ноября 1927, Бухарест, Румыния) — румынский либеральный государственный и политический деятель, лидер национал-либеральной партии Румынии, представитель семьи Брэтиану, члены которой занимали важные государственные, в том числе министерские, посты в королевстве Румыния.
Брэтиану пять раз — более, чем кто-либо, — становился премьер-министром Румынии. На периоды его премьер-министерства пришлись участие Румынии в Первой мировой войне, Парижская мирная конференция, присоединение Трансильвании и Буковины к Румынии и ряд других знаковых событий. Во внешней политике своей главной задачей Брэтиану считал максимальное расширение границ румынского государства за счёт этнически румынских территорий. С 1907 по 1926 год (с перерывами) Брэтиану, кроме всего прочего, возглавлял министерства внутренних дел, национальной обороны, общественных работ; занимал пост министра иностранных дел. С 1923 года — почётный член Румынской академии.
Содержание
Ранние годы
Ион Брэтиану — младший, более известный как Ионел, родился 20 августа 1864 года в имении Флорика неподалёку от Штефэнешти, в семье выдающегося румынского политического деятеля Иона Брэтиану, впоследствии дважды занимавшего пост премьер-министра страны. Ионел был первым сыном и третьим ребёнком в семье Брэтиану — к моменту его рождения у Иона и его супруги Пии, урождённой Плешояну, уже было две дочери, а впоследствии в семье родились ещё две дочери и сыновья Дину и Винтилэ[1].
Ион Брэтиану воспитывал своих детей в духе патриотизма, старался обеспечить их гармоничное физическое и духовное развитие. Ионел, с детства отличавшийся хорошим воображением и интуицией, не был исключением. Его первым учителем стала мать — с её помощью мальчик приобрёл навыки чтения и письма, впервые познакомился с географией, арифметикой, начал изучать французский язык. В 1873 году родители Ионела наняли для детей швейцарскую гувернантку, благодаря которой те приступили к изучению нового, немецкого языка, а также освоили игру на фортепиано, стали заниматься рисованием, читать Библию. В 1875 году Ионел окончил четыре класса начальной школы. Обучение он продолжил уже в Бухаресте, куда его семья переехала в следующем году, после назначения Иона Брэтиану премьер-министром Румынии. Здесь, в столице, Ионел поступил в Национальный колледж Святого Саввы. Зарекомендовав себя прилежным учеником, он проявлял наибольший интерес к математике и литературе, но в значительной степени интересовался и судьбой румынского народа. Большое влияние на подростка оказали военные действия румын против османских войск, свидетелем которых он стал по инициативе отца, в ту пору бывшего военным министром. Летом 1882 года, сдав бакалаврские экзамены, Ионел на недолгий период времени отправился добровольцем в ряды румынских вооружённых сил[1].
Летом 1883 года девятнадцатилетний Брэтиану отправился в Париж и поступил в колледж Сен-Барб — учреждение, где на высоком уровне преподавались математика и физика. Добившись высоких результатов в колледже, юноша решил получать дальнейшее образование в знаменитой Политехнической школе, куда в мае 1884 года записался слушателем. С осени 1886 года он также посещал престижную парижскую школу мостов и дорог. Летом 1889 года Брэтиану завершил курс обучения в Политехнической школе и получил диплом инженера. Примеру Ионела вскоре последовали его братья[2]. Подобно большинству молодых румынских аристократов, получавших образование во Франции, за годы пребывания в этой стране Брэтиану стал убеждённым франкофилом[3]. Парижский период оказал существенное влияние и на его мировоззрение: в Румынию молодой человек вернулся более прагматичным и рассудительным, чему во многом поспособствовала его неудачная попытка получить степень бакалавра математики в Сорбонне[1].
По возвращении на родину, с осени 1889 года, Брэтиану стал работать по специальности на румынских железных дорогах[4]. В его обязанности входила работа над разрешением технических вопросов, касающихся организации движения по железным дорогам страны. Так, зимой 1891 года на молодого инженера была возложена ответственность за состояние железных дорог в Молдове[1].
В политическую жизнь Румынии Ионел Брэтиану вошёл в 1895 году, уже после смерти своего влиятельного отца. Способный, харизматичный, умеющий договариваться с людьми, он быстро добился значительных успехов на данном поприще. Придерживавшийся либеральных взглядов, Ионел вступил в основанную в 1875 году Ионом Брэтиану-старшим национал-либеральную партию Румынии (НЛП), членом которой впоследствии являлся до самой смерти[3].
Начало политической карьеры
Проводимая национал-либеральной партией политика декларировалась ей как способствующая развитию и процветанию деревни в целом[5]. В 1905 году Брэтиану принял участие в организации так называемых народных банков, облегчавших зажиточным крестьянам получение кредитов, и агитации за создание сельской кассы. Это учреждение, по замыслу национал-либералов, должно было скупать поместья, а затем перепродавать их мелкими участками крестьянам. 9 ноября 1905 года, выступая в парламенте, Брэтиану заверил помещиков, что деятельность сельской кассы не только не будет противоречить их интересам, но, напротив, соответствовать таковым, создавая социальную опору в деревне. «Нет в государстве более солидной консервативной базы, — полагал он, — чем собственническое крестьянство». Свою позицию по этому поводу он впоследствии подтвердил на собрании национал-либералов в Брэиле 6 мая 1907 года, сказав, что их партия в принципе не может посягать на интересы помещиков, поскольку в неё входит «цвет крупных землевладельцев»[6].
15 января 1907 года на партийном собрании национал-либералов Брэтиану потребовал смены, по его мнению, «слабого», а потому «опасного» правительства[7].
В марте 1907 года, в разгар крестьянского восстания в Румынии, Ионел Брэтиану был назначен министром внутренних дел страны. К борьбе с восставшими он привлёк опасавшихся за своё имущество граждан, распорядившись о выдаче им винтовок. «Оружие вы распределите среди влиятельных граждан, известных вам лично и дающих все необходимые гарантии», — инструктировал он префектов. 13 марта власть перешла от консерваторов к национал-либералам. В новом правительстве, несмотря на то, что главой его являлся престарелый Димитрие Стурдза, главную роль играл именно Брэтиану, взявший на себя руководство над подавлением крестьянских выступлений и восстановлением порядка в Румынии[8]. Крестьянское восстание показало, что система аграрных отношений, имевшая место в Румынии, устарела и нуждалась в кардинальных изменениях. «Правительство не хочет и не может считать осадное положение нормальным положением», — писал Брэтиану. Преодолевая сопротивление ряда консервативных группировок, в период с 1908 по 1910 год национал-либералы в парламенте лоббировали несколько законов, обеспечивавших более благоприятные условия для развития капиталистических отношений в сельском хозяйстве[9].
Первый срок (1909—1911)
В январе 1909 года Ионел Брэтиану сменил Стурдзу на посту главы партии. В июле — сентябре 1909 года новый премьер-министр нанёс официальные визиты в Австро-Венгрию и Германию с целью подать на рассмотрение властям этих стран план территориальной компенсации для Румынии за счёт болгарских территорий в случае нарушения существовавшего на Балканах статус-кво по линии Варна — Русе. Поездка не принесла Румынии успешных результатов: германские власти сочли план «неактуальным», а в Вене Брэтиану посоветовали занять «пассивную и выжидательную позицию»[10]. В целом в предвоенные годы внешнеполитические симпатии Брэтиану склонялись в пользу государств Тройственного союза, несмотря на унаследованную им от отца франкофильскую позицию[2].
Второй срок (1914—1918)
Между Антантой и Центральными державами
В июне 1914 года в порту Констанца состоялась встреча Кароля I и Брэтиану с императором Николаем II и министром иностранных дел России С. Д. Сазоновым. Сазонов и Брэтиану впоследствии вместе отправились в Бухарест, а оттуда совершили автомобильную поездку в Карпаты. «Румыния никоим образом не обязана принять участие в какой-либо войне без того, чтобы её личные интересы были прямо затронуты», — заверял Брэтиану. На вопрос, как Румыния отнесётся к возможному австро-русскому конфликту, он ответил, что всё будет зависеть от обстоятельств. Подводя итоги своим беседам с главой румынского правительства, его российский коллега сделал однозначный вывод, который изложил в докладной записке царю: «Румыния постарается присоединиться к той стороне, которая окажется сильнее и которая будет в состоянии посулить ей наибольшие выгоды»[11][12][13].
Ещё до непосредственного начала Первой мировой войны власти Германии и Австро-Венгрии стали прилагать все возможные усилия к тому, чтобы Румыния вступила в войну, опираясь на формальные румынские обязательства. Брэтиану всячески затягивал с ответом. 3 августа, вскоре после начала военных действий, в замке Пелеш в Синае состоялся коронный совет, обсудивший вопрос о позиции Румынии в предстоящем конфликте. За поддержку австро-германского блока высказались лишь король и бывший премьер-министр, убеждённый германофил Петре Карп, тогда как остальные присутствующие во главе с Брэтиану предпочли занять выжидательную позицию. «По всей вероятности, война будет долгой, — сказал он на заседании. — Подождём, как развернутся события. Нам ещё представится случай сказать своё слово». После этого Карп вступил в полемику с Брэтиану, но, пока они спорили, прибыла телеграмма, подтвердившая нейтралитет Италии. С учётом этого обстоятельства, а также относительного консенсуса присутствующих в пользу предложения Брэтиану, общим итогом заседания стало принятие коммюнике: Румыния занимает позицию «вооружённого выжидания»[14][15]. В дальнейшем королевство следовало тактике «вооружённого выжидания» на протяжении двух лет — с августа 1914 по август 1916 годов[16]. Всё это время Брэтиану отдавал предпочтение политике лавирования между странами Антанты и Центральными державами, соблюдал крайнюю осторожность, стараясь поддерживать нормальные отношения с обоими лагерями. За этот двухлетний период он ни разу не раскрыл свои планы ни в парламенте, ни в печати, за что газетчики прозвали Брэтиану «сфинксом»[17][18].
Следуя своему замыслу, 1 октября 1914 года Брэтиану заключил с русским правительством конвенцию, по которой последнее признавало за Румынией «право присоединить населённые румынами области австро-венгерской монархии», и притом в любой удобный для неё момент, в обмен на нейтралитет королевства. Постепенно симпатия Брэтиану перешла на сторону Антанты: при поддержке ряда румынских политиков он занялся разработкой программы территориальных приобретений за счёт Австро-Венгрии. Переговоры с Россией продлились всё лето, вплоть до того, пока плохо вооружённые, потерпевшие ряд ощутимых поражений русские войска не перешли в отступление на восток. В создавшихся условиях, а также в связи с непрекращающимся дипломатическим давлением со стороны Франции и Великобритании, требовавших уступок для Румынии, русские власти были вынуждены пойти на условия Брэтиану и на компромисс с румынским премьер-министром. Узнав о давлении на Россию, оказываемом союзными государствами, тот, в свою очередь, стал ещё упрямее настаивать на удовлетворении всех своих требований, подчеркнув, что в таком случае был бы готов выступить при любом положении дел в Галиции. Когда же Россия согласилась на выставленные им условия, оказалось, что глава румынского правительства даже не определился со сроком выступления против Центральных держав[19].
В декабре 1914 года все партии в парламенте Румынии приняли предложение правительства — не обсуждать внешнеполитических вопросов. Вся внешняя политика была целиком доверена Брэтиану. Даже представители оппозиционных партий поддерживали действия премьер-министра, порицая его исключительно за шантажистские методы ведения переговоров. В этом лично убедился русский посол в Румынии С. А. Поклевский, предпринявший объезд деятелей оппозиции с целью заручиться их поддержкой в диалоге с Брэтиану[20].
Летом 1915 года, в разгар Галлиполийской кампании, Великобритания поставила России условие в категорической форме: соглашение с Румынией должно быть достигнуто любой ценой. Вход Румынии в состав Антанты был единственным шансом для Великобритании на победу в Галлиполях: по румынской территории проходил единственный путь, по которому союзники переправляли оружие в Османскую империю, и если пока Брэтиану лишь «стеснял» этот процесс, то в случае присоединения страны к Антанте он бы лишил Германию и Австро-Венгрию такой возможности[21]. Брэтиану, тем временем, продолжал затягивать с принятием окончательного решения. А затем и вовсе произошло непредвиденное: румынский премьер-министр отказался подписать подготовленное соглашение на своих же условиях, сославшись на противодействие коллег по кабинету министров. При этом Брэтиану оговорил, что считает договорённость между правительствами России и Румынии относительно территориальных притязаний последней «окончательно установленной». По мнению политологов, отказ министров был инсценирован им самим для того, чтобы, выговорив все требования, уйти от формального присоединения к Антанте. Впрочем, запрет на провоз оружия в Турцию Брэтиану оставил в силе[22].
Для того, чтобы перестраховаться на случай перехода преимущества в войне к странам Четверного союза, Брэтиану поддерживал контакты с австрийскими и германскими дипломатами и политиками, сообщая им, будто бы вступление Румынии в войну на стороне Центральных держав является его личным желанием, и лишь сложная внутриполитическая обстановка в стране мешает ему претворить его в действительность. Сразу после совета в Синае 3 августа он набросал текст телеграмм в Берлин. В них Брэтиану объяснял, что Румыния не может вступить в войну не только из-за страха перед недовольством румынской общественности и масштабным наступлением русских войск, но ещё и потому, что Германия и Австро-Венгрия не предупредили её о своих намерениях, нарушив, таким образом, казус фёдерис. Несмотря на это, глава правительства Румынии дал гарантию, что в случае болгарского нападения на Сербию румынское правительство не предпримет никаких действий[23]. Премьер-министр также наводил справки у австрийского посла в Румынии Оттокара Чернина по поводу получения территориальных компенсаций в обмен на румынский нейтралитет. Власти Австро-Венгрии на это не пошли. «Делать даровые уступки бессмысленно», — писал предусмотрительный Чернин[24], понимавший, что Антанта может предложить больше, и Брэтиану, на его взгляд, предпочёл бы «стащить Трансильванию без риска», нежели идти на таковой ради приобретения Бессарабии и части буковинских территорий[25].
Со временем румынская общественность стала всё чаще подвергать критике курс, выбранный Брэтиану. В Бухаресте и других городах проходили митинги и манифестации с требованиями как можно скорее выступить против Австро-Венгрии и отправить армию в Трансильванию. Парламент упрекал правительство в нерешительности. Тем временем расхождения во взглядах по вопросу о вступлении Румынии в войну наблюдались практически во всех политических партиях страны. Брэтиану, возглавлявшему правящую национал-либеральную партию, удалось устранить противоречия среди её членов, и споры ограничились выходом из состава партии лишь малой германофильской группировки во главе с Константином Стере[26].
«Брэтиану всё ещё прибегает к увёрткам относительно времени вступления Румынии в войну и требует гарантий, что военные действия будут продолжаться до тех пор, пока Румынии будет обеспечено осуществление её национальных устремлений», — гласит запись в мемуарах Раймона Пуанкаре от 23 июля 1916 года[27]. Позиция румынского премьер-министра заставила Францию выступить с ответным ультиматумом, потребовав Брэтиану сообщить, примет ли Румыния сторону Антанты в войне, в противном случае пригрозив отказаться от гарантий выполнения обещаний, данных Румынии. Под давлением данного ультиматума, а также в связи с успехом Брусиловского наступления на Юго-Западном фронте военных действий, 17 августа 1916 года Брэтиану ввёл Румынию в Первую мировую войну на стороне Антанты. Политическое соглашение и военная конвенция были подписаны в строжайшей секретности в присутствии всего лишь нескольких человек на дому у брата премьер-министра Винтилэ Брэтиану[28]. Оба документа, правда, предусматривали, что Румыния объявит войну лишь Австро-Венгрии: глава правительства всё ещё рассчитывал избежать конфликта с Германией и Болгарией[29].
Румыния в Первой мировой войне
В скором времени после вступления Румынии в войну Брэтиану стало ясно, что войска Австро-Венгрии и Германии обладают гораздо большим преимуществом перед румынскими силами, которые уже к середине сентября были оттеснены к Карпатам, несмотря на упорное сопротивление. В создавшейся ситуации премьер-министр телеграммами обращался к русскому командованию с настойчивыми просьбами о помощи, однако контрнаступление армий Центральных держав нарушило его планы: 3 декабря германо-болгарские войска с боем взяли Бухарест. Временной столицей Румынии стал город Яссы, куда бежали королевская семья и правительство[30]. По прибытии сюда Брэтиану с семьёй поселился в одном из домов по улице Ласкэра Катарджу, выделенных городскими властями. Премьер-министр был потрясён произошедшим: «Мне рассказывали, — вспоминал австрийский посол Чернин, — что занятие Бухареста совершенно сломило Брэтиану»[31]. Существенный удар по планам Брэтиану нанесла произошедшая вскоре Февральская революция в России. В надежде, что ситуация ещё изменится в лучшую сторону, он на протяжении шести дней задерживал публикацию известий об отречении Николая II[32]. Несмотря на пережитые потрясения, в Яссах премьер-министр продолжал вести активную политическую жизнь: он встречался с румынскими военными и государственными деятелями, проводил переговоры с посланниками стран Антанты, в число которых входил Эмиль Вандервельде.[33].
Когда в Румынии стало ясно, что монархия в России пала окончательно, ясское правительство перешло к сотрудничеству с Временным правительством: с февраля по октябрь Брэтиану несколько раз посещал Петроград, стремясь договориться об организации нового совместного наступления против германских и австрийских войск. Определённые успехи были достигнуты: совместными усилиями русские и румынские войска одержали ряд побед над силами противника, в том числе в битве при Мэрэшешти, поднявшей престиж и авторитет Брэтиану в глазах румын. Однако ряд последовавших за этим военных неудач, а потом и Октябрьская революция в России положили конец его оптимистичным планам[34].
К концу 1917 года планы Брэтиану оказались под угрозой. Страны Антанты, пытавшиеся подтолкнуть Австро-Венгрию к заключению сепаратного мира, не давали ему определённого ответа на вопрос касательно территориальных изменений в пользу Румынии, а США, примкнувшие к союзникам в апреле этого года, и вовсе заявили, что их цель — «освобождение Австро-Венгрии от прусского господства». Эти обстоятельства заставили главу правительства пойти на компромисс как с румынской оппозицией, так и с Центральными державами. Предвидя скорую необходимость заключения сепаратного мира с последними, Брэтиану неоднократно обращался к странам Антанты с просьбой санкционировать подписание подобного договора. 9 декабря 1917 года в Фокшанах власти Румынии подписали соглашение о временном прекращении военных действий с представителями Германии и Австро-Венгрии. Идя на заключение такого соглашения, Брэтиану рассчитывал удовлетворить стремление оппозиции к заключению мира. Вместо этого в декабре 1917 года во время тронной речи Фердинанда I группа оппозиционных депутатов прервала короля и потребовала отставки Брэтиану. Главной причиной данного выступления стали намерения премьер-министра заключить сепаратный мир с Центральными державами. 26 января 1918 года Брэтиану ушёл в отставку, и пост премьер-министра занял Авереску. Сформированное им правительство во внешней политике продолжило добиваться заключения мира со странами Четверного союза[18].
Перестав быть премьер-министром, Брэтиану тем не менее сохранил своё влияние и важную роль в румынской политической жизни. Так, незадолго до отставки Авереску именно он посоветовал королю Фердинанду I поставить во главу правительства германофила Александру Маргиломана, который впоследствии подписал Бухарестский мирный договор 7 мая 1918 года[35]. Тем временем национал-либеральная партия ушла в оппозицию, что и спасло её политическую репутацию[36].
Третий срок (1918—1919)
Вновь Брэтиану возглавил правительство Румынии в декабре 1918 года, в разгар революционных событий в стране. В условиях крайне напряжённой обстановки на территории Европы, обусловленной ростом революционного движения, новому правительству предстояло предотвратить распространение соответствующих настроений в Румынии. Парламентские выборы, назначенные на май, сначала были перенесены на июль, затем на август, потом на октябрь, однако и в октябре их проведение не состоялось — Брэтиану понимал, что риск потерять власть со стороны национал-либералов, несмотря на поддержку короля, был очень высок[37]: против правительства Брэтиану высказывались как левые либералы, образовавшие так называемую трудовую партию, так и сформировавшаяся в апреле 1918 года консервативная «Народная лига» во главе с генералом Авереску, впоследствии реорганизованная в «Народную партию»[38].
На Парижской мирной конференции, состоявшейся в 1919—1920 годах, румынскую делегацию возглавлял именно Брэтиану. Положение румын на конференции было крайне сложным — вплоть до её открытия Антанта оставляла открытым вопрос, следует ли включать Румынию, заключившую сепаратный мир с противником, пусть в дальнейшем и вернувшуюся в состав союзного блока, в число стран-победительниц или же нет. Следуя своим первоначальным планам, 2 февраля он изложил на мирной конференции свои притязания, декларированные ещё в рамках договора 1916 года, и вместе с тем признания за Румынией территории Бессарабии, присоединённой к ней весной 1918 года. Стараясь изменить ситуацию в свою пользу, расположив к себе организаторов мероприятия, Брэтиану сделал ставку на враждебность западных политиков по отношению к революционным событиям в России, говоря о готовности Румынии «сопротивляться большевизму, и не только в собственных интересах, но и в интересах всей Европы и даже, не преувеличивая, в интересах мировой цивилизации»[39]. Присоединение Бессарабии он объяснял невозможностью «представить существование румынского народа без Днестра», 22 февраля на заседании комиссии назвав этот регион «входом в наш [Румынии] дом»[40]. Несмотря на это, Антанта использовала «бессарабский конфликт» как средство давления на румынское правительство и старалась всячески затянуть выполнение требований последнего. Кроме того, все страны-союзницы, за исключением Италии, полагали, что договор 1916 года утратил силу после заключения сепаратного мира между Румынией и Центральными державами. На предложение бывшего министра Временного правительства В. А. Маклакова провести плебисцит в районах с преимущественно молдавским населением, поддержанное госсекретарём США Робертом Лансингом, Брэтиану ответил категорическим отказом со ссылкой на то, что это «опасно». «Россия оккупировала Бессарабию, чтобы дойти до Константинополя, — аргументировал он свою позицию. — В тот момент, когда Константинополь перестанет быть целью её внешней политики, тогда отпадёт и всякий её интерес к Бессарабии». Позднее его сын, Георге Брэтиану, вспоминал, что отец боялся социальной революции в Бессарабии, что и заставило его возразить против идеи плебисцита. В итоге Совет четырёх Парижской конференции, объединивший лидеров США, Франции, Великобритании и Италии, предписал потребовать от Румынии не проводить в Бессарабии парламентских выборов до проведения плебисцита[41][42][16]. Позднее решение бессарабского вопроса было и вовсе отложено на неопределённый срок ввиду международного положения России[43].
22 марта 1919 года премьер-министр Великобритании Ллойд Джордж сообщил Брэтиану о том, что Антанта намерена осуществить выступление против венгерских коммунистов, пришедших к власти в стране, и в связи с этим предложил Румынии предоставить боевое снаряжение для стотысячной армии. С аналогичными заявлениями в адрес премьер-министра выступили правительство Франции и главнокомандующий союзными войсками Фердинанд Фош, встречи с которым глава румынского правительства часто имел в тот период. Брэтиану высказывал опасения в связи с установлением в Венгрии коммунистического режима, угрожавшей Румынии «особой опасностью — (…) борьбой против большевиков на двух фронтах»[40]. В конечном счёте на предложения стран Антанты он ответил согласием, и в скором времени румынские войска пересекли венгерскую границу с юго-востока. Спустя несколько месяцев сражений, 3 августа 1919 года, румыны вошли в Будапешт[44]. Помня об отказе Антанты удовлетворить румынские требования, выдвинутые в 1916 году, правительство Брэтиану приняло решение самостоятельно добиться ещё большего, чем Румынии было обещано на тот момент. После занятия венгерской столицы румынские власти выдвинули Венгрии ультиматум, основным требованием которого стало проведение румыно-венгерской границы по реке Тисе, что означало бы присоединение к Румынии ряда этнически венгерских областей, а также всего Баната, включая его сербскую часть. Этот вопрос он обсуждал ещё в январе 1919 года в Белграде с регентом КСХС принцем Александром. Тогда Брэтиану, отстаивая свои максималистские требования, обусловил претензии Румынии убеждённостью, что «Дунай является единственной границей, по которой в будущем возможно будет избежать противоречий между нами [румынами] и сербами», при этом ни разу не упомянув о ранее достигнутой договорённости между МИДами Румынии и КСХС, по которой западная часть Баната передавалась Сербии. Александр, по словам очевидцев их разговора, «был сдержан в беседе»[45].
Несмотря на решительность действий Брэтиану, вмешательство Антанты положило конец его масштабным внешнеполитическим планам. В сентябре 1919 года потерпевший ряд неудач во внутренней и внешней политике премьер-министр был вынужден в третий раз уйти в отставку. Несмотря на успешные действия по подавлению рабочих и крестьянских выступлений в стране, правительству Брэтиану не удавалось в полной мере справиться с революционным движением. Реакционная политика премьер-министра, по мнению его политических оппонентов, лишь способствовала его развитию. 22 февраля Народная партия и прогрессивные консерваторы объединились в оппозиционный блок[46]. Итоги внешнеполитических усилий бывшего премьер-министра также не принесли ожидаемых плодов: в конечном итоге, уже после отхода Брэтиану от дел, румынская делегация покинула Парижскую конференцию, так и не удовлетворив всех своих требований[42]. Подписав Версальский договор, делегация во главе с Брэтиану, тем не менее, отказалась от подписания Трианонского и Сен-Жерменского договоров, так и не согласившись со статьями о защите национальных меньшинств и передаче части Баната Югославии[18][35].
Не будучи премьер-министром, но продолжая входить в правящие круги Румынии, в период между 1919 и 1920 годами Брэтиану, являвшийся лидером одной из оппозиционных партий, активно выступал против проектов создания Малой Антанты — альянса Румынии, Чехословакии и Югославии (первоначально в него планировалось включить ещё и Польшу)[47]. Вплоть до 1922 года он де-факто определял внешнеполитический курс государства, несмотря на недавнюю отставку с поста главы правительства[35].
Четвёртый (1922—1926) и пятый (1927) сроки
На начало 1920-х годов в Румынии пришёлся период стабилизации экономики государства. С ним совпало возвращение к власти национал-либеральной партии. В январе 1922 года её бессменный лидер Ионел Брэтиану в четвёртый раз стал премьер-министром Румынии. По своему обыкновению, придя к власти, он распустил парламент, а в марте того же года в Румынии состоялись новые парламентские выборы, по итогам которых подавляющее большинство мест в законодательном собрании досталось национал-либералам. Ввиду этого, а также с учётом экономического подъёма в стране, семья Брэтиану, по словам самого Фердинанда I, стала «второй династией в королевстве»[48]. Несмотря на подобную характеристику, король неизменно поддерживал национал-либеральную партию и находился под большим влиянием со стороны Брэтиану[49]. Это позволило последнему стать фактическим диктатором страны, коим он являлся вплоть до своей смерти[50][18].
Главным достижением национал-либералов во внутренней политике в первой половине 1920-х годов стало принятие 28 марта 1923 года предложенного ими проекта обновлённой конституции Румынии. Несмотря на недовольство, проявляемое оппозицией, новая конституция была утверждена в соответствии с пожеланиями инициировавшей её национал-либеральной партии: из присутствовавших на заседании парламента 369 депутатов против проголосовали всего 8 человек, тогда как в пользу нововведения высказались 247. Ещё 114 оппозиционных депутатов покинули парламент в знак протеста ещё до начала голосования[51].
Вновь получив должность премьер-министра, Брэтиану продолжал защищать внешнеполитические интересы Румынии, в первую очередь, касавшиеся отношений с недавно образовавшимся СССР и бессарабского вопроса. Так, по директиве премьер-министра делегация Румынии на советско-румынской конференции в Вене в 1924 году отклонила предложение СССР о проведении плебисцита в Бессарабии, в результате чего конференция окончилась безуспешно. В том же году по инициативе Брэтиану было жёстко подавлено крестьянское Татарбунарское восстание в Буджаке, а также запрещена Румынская коммунистическая партия[52]. Считается, что именно в период четвёртого срока Брэтиану румынское государство вошло в так называемый «санитарный кордон»[18].
Иное отношение к правящей партии демонстрировал наследник престола, принц Кароль, не скрывавший своих намерений покончить с политической монополией семейства Брэтиану и пользовавшийся расположением оппозиционных сил. Опасаясь потери власти в случае смерти Фердинанда, в конце 1925 года Ионел Брэтиану и его брат Винтилэ, заручившись поддержкой королевы Марии и ряда национал-либеральных политиков, добились лишения Кароля прав на престолонаследие в пользу его малолетнего сына Михая[53]. Главным аргументом Брэтиану стало то, что престолонаследник фактически находился в разрыве с семьёй, состоя в отношениях с Еленой (Магдой) Лупеску. Для того чтобы предотвратить недовольство среди оппозиционных политиков, Брэтиану прибег к испробованному уже способу — покинул пост главы правительства, вновь уступив его генералу Авереску[49]. Спустя год, обеспечив национал-либералам проведение выгодного избирательного закона, Авереску сложил с себя полномочия премьер-министра. На протяжении нескольких дней после генерала этот пост занимал родной брат жены Брэтиану, князь Барбу Штирбей, а затем его сменил сам Ионел Брэтиану[54].
22 ноября 1927 года в стране стало известно о том, что шестидесятитрёхлетний Брэтиану болен острым тонзиллитом, спровоцировавшим появление инфекции. На следующий день врачи зафиксировали у него крайне высокую температуру и обнаружили признаки удушья, вследствие чего днём доктор Ангелеску выполнил трахеостомию, а вечером того же дня доктор Траян Наста сделал ещё несколько внешних надрезов, однако остановить проникновение инфекции в организм было уже невозможно. 24 ноября 1927 года, в 6:45 утра, премьер-министр скончался в Бухаресте[55]. Глава кабинета министров был похоронен на малой родине, в семейной церкви Брэтиану во Флорике, где покоились его родители и ряд членов семьи[1]. Смерть Брэтиану наступила всего спустя несколько месяцев после ухода из жизни короля Фердинанда I[16][2]. И если кончина короля лишила национал-либералов покровителя на королевском троне, то со смертью Брэтиану партия потеряла опытного лидера, искушённого во внешне- и внутриполитической борьбе, одного из самых влиятельных политических деятелей государства[54]. В свете этих событий правящая партия стала постепенно терять своё влияние в стране — пришедший на смену умершему брату Винтилэ Брэтиану продержался на посту премьер-министра чуть меньше года. Его преемником, в свою очередь, стал представлявший национал-царанистскую партию Юлиу Маниу. Эпоха многолетнего правления национал-либералов в Румынии нашла своё завершение[50].
Политические взгляды. Оценки
Ионел Брэтиану, наряду со своим отцом, стал одним из наиболее выдающихся лидеров национал-либеральной партии Румынии[56]. О нём говорили: «он приходит к власти, когда хочет, остаётся у власти на столько, на сколько захочет, уходит от власти, когда хочет и приводит [на смену себе] того, кого хочет»[57]. Сильная личность и энергичный лидер, Брэтиану ставится историками в один ряд с такими видными политическими деятелями Восточной Европы, как Никола Пашич и Томаш Масарик, сыгравшими важную роль в мировой истории[58]. При Ионеле Брэтиану за национал-либеральной партией Румынии окончательно закрепилась репутация представителя «высокопоставленного класса аграриев» и яростных противников движимого капитала, внедрение которого в стране могло повлечь за собой разложение земельной собственности[59]. Именно в том, что он «своевременно понял: политическая партия может оправдать своё существование лишь в том случае, если представляет интересы определённой общности людей», по мнению писателя Константина Гане, заключалась «великая мудрость Брэтиану»[60]. Румыния — был убеждён Брэтиану — должна была стать примером для всей Восточной Европы, «единственным представителем демократии» в регионе[61]. Считается, что он стал одним из основных авторов идеи «Великой Румынии»[57][62].
Наиболее ярко способности Брэтиану проявились в период Первой мировой войны. Балансируя между Антантой и Центральными державами, румынский премьер-министр заботился о том, чтобы последние не теряли надежду на присоединение Румынии к их альянсу. Ярким примером «игры на двух столах», демонстрируемой правительством Брэтиану, стал запрос начальника румынского генштаба своему австрийскому коллеге — предпринимать ли развёртывание войск в районе Яссы — Ботошани? В ответ австриец немедленно отправил в Бухарест приглашение на деловые переговоры. В результате никто не приехал[63]. Со времени июльского кризиса 1914 года в Румынии Брэтиану ни разу не высказался публично по внешнеполитическим вопросам. Советник русской миссии в Румынии, Арсеньев, жаловался, что глава румынского правительства «носит маску авгура, которому одному известны пути, имеющие привести отечество к его заветным целям». На одной из карикатур он был изображён в ночной пижаме, с будильником в руках, в окружении толпы людей, ожидающих действий с его стороны. «Господа! Сейчас без пяти минут десять, а в десять, что бы ни происходило, я иду спать», — говорил карикатурный Брэтиану[64]. Методы, к которым прибегал Брэтиану на политическом поприще, вызывали противоречивые оценки со стороны его современников. «Братиану искренен, но осторожен», — писал Пуанкаре в своих мемуарах[65]. Первую мировую войну он рассматривал как возможность для Румынии прирасти новыми территориями, присоединившись к более сильной стороне. Ещё до непосредственного начала войны, вскоре после Сараевского убийства, в доверительной беседе Брэтиану сказал, что намерен войти в зал мирной конференции только «под руку с победителем». С учётом того, что предугадать победителя наверняка не представлялось возможным, в годы войны Брэтиану настойчиво придерживался выжидательной позиции, вёл «двойную игру» между двумя противоборствующими блоками[63]. Выбирая между австрийской Трансильванией, которая могла бы достаться Румынии в случае победы в союзе с Антантой, и предлагаемыми Центральными державами Бессарабией и даже Одессой, премьер-министр склонялся в пользу Трансильвании. По его мнению, прочным захват Бессарабии мог бы стать только в случае расчленения России, в которое в Румынии мало кто верил[66]. Историки и современники Брэтиану сходятся во мнении, что конференция для Брэтиану прошла неудачно: известный британский дипломат Гарольд Николсон писал: «Брэтиану так плохо вёл дела Румынии на этой конференции, что вызвал недовольство самых горячих друзей этой страны»[67]. В официальной советской историографии Брэтиану характеризовался критически, однако авторы отмечали его трезвость, расчётливость, называли «великим мастером интриги» и «закулисных комбинаций»[68]. Оттокар Чернин считал, что румынский премьер-министр был «неисправимым лгуном»[69].
Семья
Ионел Брэтиану вступал в брак дважды. Первой женой политика была Мария Мурузи, представительница знатного фанариотского рода и вдова известного политика Александру А. Кузы. Их брачный союз продлился недолго: на следующий день после свадебной церемонии супруг подал на развод. Это обстоятельство впоследствии вызвало сомнения в законнорожденности их общего ребёнка, Георге Брэтиану, однако в конечном счёте Брэтиану признал его законным сыном. Первоначально их взаимоотношения складывались непросто, так как мать ограничивала общение Георге с отцом, но после 1918 года их контакты стали учащаться, и постепенно отношения нормализовались[70][71][72].
В 1906 году Брэтиану женился на Элизе Штирбей, также происходившей из знатного рода и приходившейся внучкой господарю Валахии Барбу I Дмитрию Штирбею. Для новой избранницы Брэтиану, как и для первой его жены, это замужество стало вторым: в 1890—1906 годах Элиза была супругой политического деятеля Александру Маргиломана. Известно, что в романтических отношениях с Брэтиану его будущая жена состояла ещё будучи замужем за Маргиломаном, что и стало причиной их развода[72]. Второй брак Брэтиану оказался бездетным[70][71].
Память
|
| |
| |
|
Во многих городах Румынии, например в Клуж-Напоке, есть улицы, носящие имя Ионела Брэтиану. В докоммунистический период в стране выпускались сувенирные бронзовые и позолоченные медали с изображением политика, а после свержения коммунистического режима в 1989 году Румынская почта дважды выпускала марки с его портретом[55].
24 ноября 1938 года в Бухаресте был торжественно открыт памятник Ионелу Брэтиану, созданный известным югославским хорватским скульптором Иваном Мештровичем. Автор монумента запечатлел премьер-министра в сидящей позе, скрестившим ноги по-турецки. После прихода к власти коммунистов и образования Социалистической Республики Румыния по инициативе новых властей памятник демонтировали и перевезли в Могошоаю. Лишь в 1992 году он снова вернулся в румынскую столицу и был установлен на бульваре Дачия[73]. Бюст Брэтиану также есть в городе Алба-Юлия[55][74].
Напишите отзыв о статье "Брэтиану, Ионел"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 Dumitriu, Mircea. [www.romanialibera.ro/cultura/aldine/ion-i-c-bratianu-un-om-pentru-istoria-romaniei-7908.html Ion I.C. Bratianu — un om pentru istoria Romaniei] (рум.). România Liberă (4 февраля 2006). Проверено 16 мая 2012. [www.webcitation.org/68imzb8ve Архивировано из первоисточника 27 июня 2012].
- ↑ 1 2 3 Rouček, 1971, p. 258.
- ↑ 1 2 Roberts, 2006, p. 360.
- ↑ Garvin, James Louis; Hooper, Franklin Henry; Cox, Warren E. [books.google.ru/books?id=L3lGAQAAIAAJ&q=Br%C4%83tianu+1864&dq=Br%C4%83tianu+1864&hl=ru&sa=X&ei=aNG3T-3KHYSM-wbdgoTWCg&ved=0CFIQ6AEwBjgU The Encyclopedia Britannica]. — 14. — London: The Encyclopedia Britannica Company, 1929. — Vol. 4. — P. 45. — 363 p.
- ↑ Виноградов, 1971, с. 398.
- ↑ Виноградов, 1971, с. 397.
- ↑ Виноградов, 1971, с. 442.
- ↑ Виноградов, 1971, с. 458.
- ↑ Виноградов, 1971, с. 467—468.
- ↑ Минц, Лебедев, 1985, с. 158.
- ↑ Минц, Лебедев, 1985, с. 159—160.
- ↑ Jelavich, Jelavich, 1977, p. 291.
- ↑ Виноградов, 1969, с. 38—39.
- ↑ Минц, Лебедев, 1985, с. 160—161.
- ↑ Виноградов, 1969, с. 45.
- ↑ 1 2 3 Shanafelt, Gary W. [books.google.ru/books?id=UPySOvxjJQcC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false The European Powers in the First World War: An Encyclopedia]. — Taylor & Francis, 1996. — P. 140. — 783 p. — ISBN 0-8153-0399-8.
- ↑ Виноградов, 1971, с. 537—539.
- ↑ 1 2 3 4 5 Вышинский, А. Я.; Лозовский, С. А. [dic.academic.ru/dic.nsf/dic_diplomatic/239/БРАТИАНУ Дипломатический словарь]. — М.: Политиздат, 1948.
- ↑ Виноградов, 1971, с. 539—540.
- ↑ Минц, Лебедев, 1985, с. 169.
- ↑ Минц, Лебедев, 1985, с. 164.
- ↑ Минц, Лебедев, 1985, с. 164—165.
- ↑ Минц, Лебедев, 1985, с. 160.
- ↑ Виноградов, 1971, с. 540.
- ↑ Минц, Лебедев, 1985, с. 167—168.
- ↑ Виноградов, 1971, с. 541.
- ↑ Пуанкаре, 2002, с. 522.
- ↑ Виноградов, 1971, с. 543—544.
- ↑ Минц, Лебедев, 1985, с. 168.
- ↑ Виноградов, 1971, с. 554—556.
- ↑ Чернин, Оттокар. [militera.lib.ru/memo/other/czernin/04.html В дни мировой войны. Воспоминания бывшего австрийского министра иностранных дел // IV. Румыния] / Перевод с немецкого М. Константиновой, пред. М. Павловича.. — М.-Пг.: Гиз, 1923. — 292 с.
- ↑ Виноградов, 1971, с. 557.
- ↑ Mitican, Ion. [www.ziarullumina.ro/articole;681;1;14660;0;Pe-urmele-lui-Ionel-Bratianu-acum-90-de-ani.html Pe urmele lui Ionel Brătianu, acum 90 de ani] (рум.). [www.ziarullumina.ro Ziarul Lumina.ro] (25 сентября 2008). Проверено 21 июля 2012. [www.webcitation.org/69hBH42LW Архивировано из первоисточника 5 августа 2012].
- ↑ Минц, Лебедев, 1985, с. 183—184.
- ↑ 1 2 3 Roberts, 2006, p. 361.
- ↑ Минц, Лебедев, 1985, с. 189—190.
- ↑ Лебедев, 1971, с. 43—44.
- ↑ Лебедев, 1971, с. 19.
- ↑ Мельтюхов, 2010, с. 86.
- ↑ 1 2 Мельтюхов, 2010, с. 87.
- ↑ Лебедев, 1971, с. 53.
- ↑ 1 2 Минц, Лебедев, 1985, с. 198—199.
- ↑ Мельтюхов, 2010, с. 88.
- ↑ Лебедев, 1971, с. 47.
- ↑ Минц, Лебедев, 1985, с. 198—200.
- ↑ Лебедев, 1971, с. 52—53.
- ↑ Минц, Лебедев, 1985, с. 211—212.
- ↑ Лебедев, 1971, с. 95—97.
- ↑ 1 2 Минц, Лебедев, 1985, с. 257.
- ↑ 1 2 Rouček, 1971, p. 259.
- ↑ Rouček, 1971, p. 107—109.
- ↑ Брэтиану // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
- ↑ Лебедев, 1971, с. 102.
- ↑ 1 2 Минц, Лебедев, 1985, с. 258.
- ↑ 1 2 3 Plăiaşu, Ciprian. [www.historia.ro/exclusiv_web/general/articol/moartea-stapanului-romaniei-interbelice Moartea «stăpânului» României interbelice] (рум.). historia.ro. Проверено 16 мая 2012. [www.webcitation.org/68in2UAaf Архивировано из первоисточника 27 июня 2012].
- ↑ [books.google.ru/books?id=gb4OAAAAQAAJ&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false A selection from the reviews of The East European revolution]. — Taylor & Francis. — P. 26. — 441 p.
- ↑ 1 2 Boia, Lucian. [books.google.ru/books?id=RM6MRPWXxQYC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false History and Myth in Romanian Consciousness]. — Central European University Press, 2001. — P. 205—206. — 285 p. — ISBN 963-9116-97-1.
- ↑ Jelavich, Charles; Jelavich, Barbara. [books.google.ru/books?id=A0mWfovlJ9cC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false The Balkans in Transition: Essays on the Development of Balkan Life and Politics Since the Eighteenth Century]. — Los Angeles: University of California Press, 1963. — P. 391—392. — 451 p.
- ↑ Мадиевский, 1988, с. 23.
- ↑ Мадиевский, 1988, с. 32.
- ↑ Pilon, Juliana Geran. [books.google.ru/books?id=ArBoYKAPZgwC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false The Bloody Flag: Post-Communist Nationalism in Eastern Europe: Spotlight on Romania] / Bowling Green State University. Social Philosophy & Policy Center. — Transaction Publishers, 1992. — P. 54. — 126 p. — ISBN 1-56000-062-7.
- ↑ Eriksonas, Linas; Müller, Leos. [books.google.ru/books?id=7tZplA4mi3gC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Statehood Before And Beyond Ethnicity: Minor States in Northern And Eastern Europe, 1600-2000]. — Peter Lang, 2005. — P. 299. — 388 p. — ISBN 90-5201-291-1.
- ↑ 1 2 Виноградов, 1969, с. 46.
- ↑ Виноградов, 1969, с. 52.
- ↑ Пуанкаре, 2002, с. 419.
- ↑ Виноградов, 1969, с. 40—43.
- ↑ Язькова, 1974, с. 73.
- ↑ Язькова, 1974, с. 33.
- ↑ Назария, Сергей. [ava.md/projects/moldova-history/09402-sergei-nazariya-vozniknovenie-bessarabskogo-voprosa-v-mezhdunarodnih-otnosheniyah.html Возникновение бессарабского вопроса в международных отношениях] (рус.). ava.md (7 ноября 2010). Проверено 21 июля 2012. [www.webcitation.org/69hBSobQx Архивировано из первоисточника 5 августа 2012].
- ↑ 1 2 Oprea, Horia Dumitru. [istoriiregasite.wordpress.com/2011/09/16/viata-amoroasa-a-lui-ionel-bratianu/ Viaţa amoroasă a lui Ionel Brătianu] (рум.). На основе книги: [ro.scribd.com/doc/40280497/Alex-Mihai-Stoenescu-Istoria-Loviturilor-de-Stat-Din-Romania-Vol-2 Alex Mihai Stoenescu – «Istoria loviturilor de stat din România»]. istoriiregasite.wordpress.com. Проверено 21 июля 2012. [www.webcitation.org/69hBUS6BB Архивировано из первоисточника 5 августа 2012].
- ↑ 1 2 Spector, Sherman David. Rumania at the Paris Peace Conference: a study of the diplomacy of Ioan I. C. Brătianu. — Bookman Associates, 1962. — P. 20. — 368 p.
- ↑ 1 2 Stan, Simina. [www.jurnalul.ro/casa/istoria-acasa-la-ionel-i-c-bratianu-10500.htm Istoria acasa la Ionel I.C. Bratianu] (рум.). jurnalul.ro (12 октября 2006). Проверено 21 июля 2012. [www.webcitation.org/69hBVPRGw Архивировано из первоисточника 5 августа 2012].
- ↑ [ampt.ro/monument/ion-i-c-bratianu Statui monumentale: Ion I. C. Brătianu] (рум.). ampt.ro. Проверено 21 июля 2012. [www.webcitation.org/69hBZ9pXk Архивировано из первоисточника 5 августа 2012].
- ↑ [istanbul.mae.ro/index.php?lang=en&id=31&s=122914 December 1, national day of Romania and Romanians everywhere] (англ.). Consulate general of Romania in Istanbul official site. Проверено 21 июля 2012. [www.webcitation.org/69hBaQG6Y Архивировано из первоисточника 5 августа 2012].
</ol>
Литература
- Брэтиану // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
- [dic.academic.ru/dic.nsf/sie/2533/БРЭТИАНУ Советская историческая энциклопедия] / Под ред. Е. М. Жукова. — М.: Советская энциклопедия, 1973—1982.
- Garvin, James Louis; Hooper, Franklin Henry; Cox, Warren E. [books.google.ru/books?id=L3lGAQAAIAAJ&q=Br%C4%83tianu+1864&dq=Br%C4%83tianu+1864&hl=ru&sa=X&ei=aNG3T-3KHYSM-wbdgoTWCg&ved=0CFIQ6AEwBjgU The Encyclopedia Britannica]. — 14. — London: The Encyclopedia Britannica Company, 1929. — Vol. 4. — P. 45. — 363 p.
- Jelavich, Barbara. History of the Balkans. — Cambridge University Press, 1983. — Vol. II: Twentieth Century. — 476 p. — ISBN 978-0-521-27459-3.
- Jelavich, Charles; Jelavich, Barbara. [books.google.ru/books?id=LBYriPYyfUoC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false The Establishment of the Balkan National States, 1804—1920]. — Washington: University of Washington Press, 1977. — 358 p. — ISBN 0-295-96413-8.
- Roberts, Priscilla. Brătianu, Ionel (1864—1927) // [books.google.ru/books?id=TogXVHTlxG4C&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false World War I: A Student Encyclopedia]. — Santa-Barbara, California: ABC-CLIO, 2006. — 2454 с. — P. 360—361. — ISBN 1-85109-879-8.
- Rouček, Joseph Slabey. [books.google.ru/books?id=_rjgZXyt5dEC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Contemporary Roumania and Her Problems: A Study in Modern Nationalism]. — Ayer Publishing, 1971. — P. 422. — ISBN 0-405-02773-7.
- Shanafelt, Gary W. [books.google.ru/books?id=UPySOvxjJQcC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false The European Powers in the First World War: An Encyclopedia]. — Taylor & Francis, 1996. — P. 140. — 783 p. — ISBN 0-8153-0399-8.
- Вышинский, А. Я.; Лозовский, С. А. [dic.academic.ru/dic.nsf/dic_diplomatic/239/БРАТИАНУ Дипломатический словарь]. — М.: Политиздат, 1948.
- Виноградов, В. Н. Румыния в годы Первой мировой войны. — М.: Наука, 1969. — 367 с.
- Виноградов, В. Н. История Румынии (1848—1917) / Учреждено к печати Институтом славяноведения и балканистики АН СССР. — М.: Наука, 1971. — 668 с.
- Лапина, И. М. Вопрос о Буковине в русско-румынских дипломатических отношениях (1914—1916 гг.) // Проблемы внутри- и внешнеполитической истории Румынии Нового и Новейшего времени / Академия наук Молдавской ССР. Институт истории имени Я. С. Гросула. — Кишинёв: Штиинца, 1988. — С. 178—196. — 230 с. — ISBN 5-376-00437-6.
- Лебедев, Н. И. История Румынии (1918—1970) / Учреждено к печати Институтом славяноведения и балканистики АН СССР. — М.: Наука, 1971. — 746 с. — 3800 экз.
- Мадиевский, С. А. О характере политических группировок господствующих классов Румынии 60-х гг. XIX в. — 1918 г. (История и теория вопроса) // Проблемы внутри- и внешнеполитической истории Румынии Нового и Новейшего времени / Академия наук Молдавской ССР. Институт истории имени Я. С. Гросула. — Кишинёв: Штиинца, 1988. — С. 13—60. — 230 с. — ISBN 5-376-00437-6.
- Мельтюхов, М. И. Бессарабский вопрос между мировыми войнами 1917—1940. — М.: Вече, 2010. — 464 с. — ISBN 978-5-9533-5010-5.
- Минц, И. И.; Лебедев Н. И. Очерки политической истории Румынии (1859—1944). — Кишинёв: Штиинца, 1985. — 480 с. — 1695 экз.
- Пуанкаре, Раймон. На службе Франции 1915—1916: Воспоминания. Мемуары. — М.: АСТ, 2002. — 592 с. — ISBN 5-17-011076-7.
- Язькова, А. А. Малая Антанта в европейской политике: 1918—1925. — М.: Наука, 1974. — 330 с.
Ссылки
- [www.ccbratianu.ro/newsite/index.php Centrul de Cultura Brătianu] (рум.). (Сайт Культурного центра Брэтиану). Проверено 21 июля 2012. [www.webcitation.org/69hBbSJw6 Архивировано из первоисточника 5 августа 2012].
- Dumitriu, Mircea. [www.romanialibera.ro/cultura/aldine/ion-i-c-bratianu-un-om-pentru-istoria-romaniei-7908.html Ion I.C. Bratianu — un om pentru istoria Romaniei] (рум.). România Liberă (4 февраля 2006). Проверено 16 мая 2012. [www.webcitation.org/68imzb8ve Архивировано из первоисточника 27 июня 2012].
- Plăiaşu, Ciprian. [www.historia.ro/exclusiv_web/general/articol/moartea-stapanului-romaniei-interbelice Moartea «stăpânului» României interbelice] (рум.). historia.ro. Проверено 16 мая 2012. [www.webcitation.org/68in2UAaf Архивировано из первоисточника 27 июня 2012].
- Bugheanu, Ioana. [www.historia.ro/exclusiv_web/portret/articol/ion-ic-bratianu-conducatorul-umbra-al-romaniei-interbelice Ion I. C. Brătianu — «conducătorul din umbră» al României interbelice] (рум.). historia.ro. Проверено 16 мая 2012. [www.webcitation.org/68in3vQgz Архивировано из первоисточника 27 июня 2012].
- Mitican, Ion. [www.ziarullumina.ro/articole;681;1;14660;0;Pe-urmele-lui-Ionel-Bratianu-acum-90-de-ani.html Pe urmele lui Ionel Brătianu, acum 90 de ani] (рум.). [www.ziarullumina.ro Ziarul Lumina.ro] (25 сентября 2008). Проверено 21 июля 2012. [www.webcitation.org/69hBH42LW Архивировано из первоисточника 5 августа 2012].
| ||||||||||||||||||||
 |
Эта статья входит в число избранных статей русскоязычного раздела Википедии. |
Отрывок, характеризующий Брэтиану, Ионел
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.
Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.
В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.
Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.
Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.
Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…
В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.
Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.
Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.
31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.
M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
- Родившиеся 20 августа
- Родившиеся в 1864 году
- Персоналии по алфавиту
- Родившиеся в жудеце Арджеш
- Умершие 24 ноября
- Умершие в 1927 году
- Умершие в Бухаресте
- Кавалеры ордена Белого орла (Польша, 1921—1939)
- Премьер-министры Румынии
- Министры внутренних дел Румынии
- Министры иностранных дел Румынии
- Министры обороны Румынии
- Лидеры стран-участниц Первой мировой войны
- Выпускники Политехнической школы
- Деятели либерализма
