Брюггская заутреня

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Брюггская заутреня (нидерл. Brugse Metten; фр. Le Matins de Bruges) — резня французского гарнизона, а также других иностранцев в г. Брюгге (Фландрия) членами местного фламандского ополчения в ночь с 17 на 18 мая 1302 года, в ходе которой погибло не менее 4 тыс. человек, в основном члены отряда бургомистра[1]. Из-за жестокости эту расправу позже стали называть «Варфоломеевской ночью Фландрии». Резня стала одним из ключевых событий периода Фламандского национального восстания. Последовавшая за ней битва при Куртре также завершилась триумфальной победой плохо вооружённых, но лучше организованных фламандцев, которые разгромили французские королевские войска 11 июля 1302 г.





Причины и предпосылки

Город Брюгге обладал исключительным правом импорта овечьей шерсти из Англии для переработки на своих промышленных предприятиях. Со временем контроль над этой торговлей перешёл в руки узкого круга франскильонов — франкоязычных или же офранцуженных буржуа, раздражавших местное мещанское и крестьянское фламандское население своим экстравагантным образом жизни и диспропорциональным представительством в органах власти и экономике региона. Когда же английский король Эдуард II попытался было вести дела непосредственно с клиентами, торговцами без посредников, местная буржуазия ополчилась на него. Франскильоны и их политические агенты — патриции/олдермены, призвали своего сеньора, французского короля Филиппа Красивого, на помощь с целью поддерживать их доминирующее положение во Фландрии силой меча. Под предлогом вторжения профранцузские силы попытались было аннексировать Фландрию, однако натолкнулись на мощное сопротивление фламандского народа.

Ход событий

В ночь с 17 на 18 мая 1302 года вооружённые мятежники, которыми руководили Петер де Конинк и Ян Брейдель, проникли в здания, где французский губернатор города Жак де Шатильон разместил свои войска. Зная, что французы традиционно плохо владели германскими языками, фламандцы требовали, чтобы окружённые по очереди произносили шибболет на нидерландском языке: «schild en vriend», что означает «щит и друг». По другой версии им предлагалось произнести «des gildens vriend» — «друг гильдий». Почти все французы были перебиты, только самому губернатору с небольшой горсткой его подчинённых удалось бежать, впрочем, он через три недели — 11 июля того же года погиб в битве с фламандцами у Куртре. Резня перекинулась и на другие города страны, где фламандские простолюдины начали нападать на французов и других иностранцев.

Последствия

Брюггская заутреня фактически положила начало языковой войне в Бельгии, которая продолжается, с перерывами, до наших дней[2]. Кроме того, Ян Брейдель и Питер де Конинк превратились во фламандских национальных героев. Рост фламандского национализма в конце ХIХ века приостановил галлизацию Фландрии во многом благодаря опоре на подобные образы. По инициативе Юлиуса Сайба на Рыночной площади Брюгге в 1887 г. был установлен памятник Брейделю и Конинку.

См. также

Напишите отзыв о статье "Брюггская заутреня"

Примечания

  1. [militera.lib.ru/science/svechin2a/05.html Свечин А. А. Эволюция военного искусства. Том I. Побликация на портале «Военная литература»]
  2. Jean-Marie Gillet, Les étranges origines de la querelle linguistique en Belgique, J. M. Collet, 2000.

Ссылки

  • [www.vostlit.info/Texts/rus8/Villani_G/frametext82.htm Виллани Дж. Новая Хроника. Книга VIII, 55. Публикация на портале «Восточная литература»]

Отрывок, характеризующий Брюггская заутреня

– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.