Брюс, Яков Александрович

Яков Александрович Брюс<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портрет Я. А. Брюса работы Помпео Батони (1782) ГМИИ им. А. С. Пушкина</td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Герб графов Брюсов</td></tr>
Главнокомандующий в столице Санкт-Петербурге и во всей Санкт-Петербургской губернии
29 июня 1788 — 1791
Монарх:	Екатерина II
Предшественник:	Кирилл Григорьевич Разумовский
Преемник:	должность вакантна; Николай Петрович Архаров (с 1795)
Начальствующий над Выборгским наместничеством
29 декабря 1786 — 1791
Монарх:	Екатерина II
Главнокомандующий в столичном городе Москве и во всей Московской губернии
4 сентября 1784 — 28 июня 1786
Монарх:	Екатерина II
Предшественник:	Захар Григорьевич Чернышёв
Преемник:	Пётр Дмитриевич Еропкин
Генерал-губернатор Тверского и Новгородского наместничеств
15 июля 1781 — 3 октября 1784
Монарх:	Екатерина II
Предшественник:	Яков Ефимович Сиверс
Преемник:	Николай Петрович Архаров
Рождение:	1732(1732)
Смерть:	30 ноября (11 декабря) 1791(1791-12-11) Санкт-Петербург
Место погребения:	Благовещенская церковь Александро-Невской Лавры
Род:	Брюсы
Отец:	Александр Романович Брюс
Мать:	Анастасия Михайловна Долгорукова
Супруга:	Прасковья Александровна Румянцева
Дети:	Екатерина
Военная служба
Годы службы:	1751—1791
Принадлежность:	Российская империя Российская империя
Род войск:	армия
Звание:	генерал-аншеф генерал-адъютант
Командовал:	дивизией
Сражения:	Семилетняя война; Русско-турецкая война 1768-1774
Награды:

Граф Я́ков Алекса́ндрович Брюс (1732 — 30 ноября (11 декабря) 1791) — генерал-аншеф, сенатор, петербургский генерал-губернатор (1786—1791) и одновременно главнокомандующий в Москве (1784—1786). Последний из русских Брюсов.

Биография

Сын генерал-майора Александра Романовича Брюса (1704—1760) от брака с княжной А. М. Долгоруковой (1700—1745), внук Романа Вилимовича. Получив домашнее воспитание, он был записан солдатом в л.-гв. Семёновский полк в 1744 г., произведен в прапорщики в 1750 г., в подпоручики в 1751 г., через четыре года, 20 сентября 1755 г., в поручики. В 1751 г. женился на Прасковье Александровне Румянцевой («Брюсша» записок Екатерины II).

Участвовал волонтёром в войне Франции с Пруссией в армии первой, но после битвы при Росбахе императрица Елизавета приказала отозвать всех русских, находя, что русским офицерам неприлично быть в армии столь постыдно разбитой. После вступления России в Семилетнюю войну, Брюс участвовал в ней со своим полком. Отличился храбростью в сражении при Гросс-Егерсдорфе и был произведен в полковники 25 января 1758, а затем, за блокаду крепости Кюстрина и битву при Цорндорфе, произведен в бригадиры в 1759 г.

При вступлении на престол Петра III Брюс сделан был 28 декабря 1761 секунд-майором Семёновского полка, через два дня — генерал-майором, а через несколько недель (в феврале 1762 г.) награждён орденом Св. Анны. Со вступлением на престол Екатерины II Брюс, благодаря тому особому расположению, которым пользовалась его супруга (Прасковья Александровна Румянцева) у Императрицы, быстро продвигался по службе. 24 ноября 1764 он был произведен в генерал-поручики и 14 мая 1769 награждён орденом Александра Невского.

При начале первой турецкой войны Брюс находился в армии князя Голицына, командовал частями войск первой линии и участвовал в сражениях под Хотином в 1769 г., в особенности 29 августа и 6 сентября, где Брюс с трудом удерживал натиски турок. После того как Голицын был отозван и на его место назначен граф П. А. Румянцев, Брюс получил в командование 3-ю дивизию и принимал участие в сражении при Ларге, находясь на левом фланге главного каре. В последовавшей затем битве при Кагуле 21 июня 1770 Брюс был направлен для атаки в тыл правого фланга турецкого ретраншемента. При этом турки окружили со всех сторон каре Брюса и Репнина, храбро и стойко державшихся, пока действиями Румянцева турки не потерпели полного поражения.

Получив после битвы при Кагуле приказание Румянцева двинуться с отрядом к Фальчи, чтобы спешить к штурму Бендер, сообразуя своё движение с отрядом генерала Глебова, Брюс дошел 1 сентября до Фальчи и остановился ввиду сильного разлития реки Прута от дождей, причем снесены были мосты. Румянцев приказал ему двинуться немедленно далее. Хотя Брюс это и исполнил и дошел до Текуча, но, не имея должного сношения с отрядом Глебова, дал туркам возможность отступить к Фокшанам и, опасаясь один встретиться со значительными силами турок, не решился идти далее; этими действиями Брюс навлек на себя гнев Румянцева.

Брюс обиделся, сказался больным, сдал команду Глебову и скоро отправился в Киев, а затем в Петербург, где был пожалован в генерал-адъютанты в том же 1770 г. В связи с тем, что в 1771 г. в Москве началась эпидемия чумы, ему поручено было принять меры профилактики в Петербурге. Брюс принялся за дело энергично, учредил карантины между двумя столицами, строго следил за приезжающими, запретил всякий вывоз товаров из пунктов, зараженных чумой, приказал осматривать и окуривать все привозимые товары и т. д.; благодаря таким мерам чума в Петербург не проникла.

Произведённый в 1773 г. в генерал-аншефы, Брюс был назначен командовать финляндской дивизией в ходе войны со шведским королём Густавом III. В том же году Брюс был награждён орденом Андрея Первозванного.

С 15 июля 1781 по 3 октября 1784 г. — Тверской генерал-губернатор.

После почти одновременной кончины генерал-губернаторов в обеих столицах (князя Александра Голицына в Петербурге и графа Захара Чернышёва в Москве), Брюс был назначен на их место генерал-губернатором обеих столиц и главнокомандующим войсками в Москве.

В 1786 году созданы первые органы городского самоуправления: Городское собрание и Городская дума. В период губернаторства Брюса завершено строительство Старого Эрмитажа, Таврического дворца, Академии художеств, Главного почтамта. Освящен Троицкий собор Александро-Невской лавры. Одеты гранитом набережные Фонтанки, Екатерининского канала и Английская набережная на Неве. Построены Старо-Калинкин, Чернышёв, Симеоновский и Обуховский мосты через Фонтанку. 22 сентября 1784 года получил орден Владимира I степени.

Брюса в Москве не любили за его суровость, да и сам он был недоволен пребыванием в городе, где «застарелые обычаи и тьма предубеждений», и благодарил Безбородко в 1786 г. за исходатайствованное у императрицы разрешение ему приехать в Петербург. С московского поста Екатерина II, по его просьбе, уволила Брюса 26 июня 1786, и он остался только генерал-губернатором в Петербурге. Во время путешествия своего в Крым в 1787 г. Екатерина посылала Брюсу журнал этого путешествия, чтобы «отвратить в столице пустые речи».

Немного позже, при войне с Турцией, Брюс был назначен членом особого совета по планированию предстоящей войны; затем, при возникшей внезапно войне с Швецией, Брюс был назначен главнокомандующим в столице и Петербургской губернии, однако должен был производить дела под собственным ведением Её Величества. Граф Брюс погребён в Петербурге, в Благовещенской церкви Александро-Невской Лавры. Церемония похорон [books.google.ru/books?id=f20OAAAAQAAJ&pg=PA74 описана в мемуарной литературе].

Наследница

Так как Я. А. Брюс не имел сыновей от брака с Прасковьей Александровной (сестрой фельдмаршала П. А. Румянцева), с его смертью род графов Брюсов в России пресекся. Единственная дочь его, Екатерина (1776—1829), была замужем за графом Василием Валентиновичем Мусиным-Пушкиным, которому император Павел I разрешил принять фамилию графа Мусина-Пушкина-Брюса, но и он умер в 1836 г., не оставив сыновей. Воспитанник графа Брюса, Иван Инзов, вырос в семье Трубецких.

Литература

• Рудаков В. Е. Брюс, Яков Александрович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• П. М. Майков. Брюс, Яков Александрович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.

Ссылки

• [www.gov.spb.ru/gov/governor/gallery/xviii_2/brus Официальный портал Администрации Санкт-Петербурга]

Отрывок, характеризующий Брюс, Яков Александрович

С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…