Бугро, Вильям

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Вильям Бугро
William Bouguereau

Фото 1895 года
Дата рождения:

30 ноября 1825(1825-11-30)

Место рождения:

Ла-Рошель

Дата смерти:

19 августа 1905(1905-08-19) (79 лет)

Место смерти:

Ла-Рошель

Гражданство:

Франция Франция

Стиль:

академизм

Награды:

(1885)

Звания:

Действительный член Академии изящных искусств (1876)

Подпись:

Работы на Викискладе

Адо́льф Вилья́м Бугро́ (фр. Adolphe William Bouguereau [buɡ(ə)ʁo]; 30 ноября 1825 года, Ла-Рошель — 19 августа 1905 года, там же) — французский живописец, видный представитель салонного академизма XIX века. Его творчество может характеризоваться как «квинтэссенция живописи своего поколения»[1]. В каталогах учтены 828 картин Бугро, преимущественно на мифологические, аллегорические и библейские сюжеты[2]. Исследователи причисляют его творчество к так называемому «романтическому реализму», поскольку он, следуя приёмам романтизма, предпочитал писать с натуры и воспроизводил внешность своих моделей с фотографической точностью[3]. Несмотря на верность академическим принципам, в частности, — примату рисунка над цветом, — в 1890-е годы испытывал влияние символизма, который истолковывал как метод раскрытия сущности изображаемого человека при помощи второстепенных деталей, несущих смысловую нагрузку[4].

С 1876 года — действительный член Академии изящных искусств, профессор Высшей школы изящных искусств (1888) и Академии Жюлиана (1875). В 1857 году удостоен почётной Медали Салона, командор ордена Почётного легиона (1885). Пользуясь коммерческим успехом, Бугро не принял импрессионизма и новых направлений в изобразительном искусстве и последовательно противостоял им, используя административные ресурсы. В результате после кончины он оказался забыт, и долгое время в критической литературе воспроизводились только негативные мнения о его творчестве, он воспринимался преимущественно как живописец жанра ню, потакавший самым низменным вкусам. Только с 1980-х годов, когда изменилось отношение к салонно-академическому искусству, Бугро стал рассматриваться как один из крупнейших живописцев XIX века, воспитавший многих известных художников, среди которых Анри Матисс, Феликс Валлотон, Вильгельм Лист[de], и другие.





Становление

Адольф Вильям Бугро был вторым из восьми детей Теодора Бугро и его супруги Марии Маргариты Аделины Бонин. Глава семейства был мелким предпринимателем и управлял винным складом[5]. Согласно традиции, Вильяма крестили в кальвинистской церкви, но пяти лет от роду был обращён в католическую веру по настоянию дяди-священника Эжена[6]. В 1832 году Теодор Бугро переехал на остров Ре, на котором планировал работать в порту, там же семилетний Вильям впервые проявил художественные способности и увлечённо рисовал на всём, на чём придётся. К тому времени постоянная нужда заставила отправить детей на воспитание к родственникам, Вильям поступил на попечение к Эжену Бугро — младшему брату Теодора, которому было тогда 27 лет. Дядя-священник привил Вильяму искреннюю веру, а также любовь к литературе. Эжен Бугро устроил племянника в школу в Поне, там он мог посещать занятия по рисованию и быстро добился первых успехов; преподавал в школе Луи Саж — ученик Энгра[7].

Когда Вильяму исполнилось 17 лет, его отец поправил благосостояние на торговле оливковым маслом и вызвал сына к себе в Бордо, чтобы он приучался вести дела. Однако сын хотел стать художником, и несмотря на враждебное отношение отца, его клиенты убедили отдать Вильяма в Школу изящных искусств Бордо[fr], при условии, что это не помешает ему учиться торговле. В результате Вильям Бугро ходил на занятия рано утром и по вечерам, а днём работал в лавке. В 1844 году он получил первый приз за историческую картину; конкурентами были ученики Школы изящных искусств, которые посещали занятия по полной программе[8]. Успех сильно ухудшил отношения отца и сына: Вильям мечтал переехать учиться в Париж, но не было денег. Дядя Эжен смог найти для Вильяма клиентов, которым он писал портреты за небольшую плату; за три месяца Бугро-младший создал 33 портрета и заработал 900 франков[9]. По некоторым сведениям, Вильям Бугро разрабатывал для торговцев этикетки для банок варений и т. п.[8]

В апреле 1846 года 21-летний Вильям Бугро поступил в мастерскую Франсуа Пико, а также, по его рекомендации, в Школу изящных искусств. С 1848 года он участвовал в конкурсе на соискание Римской премии, к процессу отбора в котором допускались не более 10 студентов. В 1848 году он получил третье место на конкурсе за картину из жизни апостола Петра, в 1849 году — только седьмое место за картину на сюжет «Одиссеи». 26-летний художник добился своей цели в 1850 году: его картина «Зенобия, найденная на берегу Аракса» получила меньше голосов жюри, чем работа Поля Бодри, но поскольку в 1848 году из-за революционных событий в Италию никого не отправляли, во Французской академии в Риме образовалась вакансия[10]. Бугро в тот период существовал на стипендию в 600 франков, которую ему выплачивал муниципалитет Ла-Рошели, поэтому содержание в 4000 франков на четыре года казалось ему роскошью[9].

«Зенобия» была конкурсной работой на сюжет из «Анналов» Тацита; она должна была представить умение художника написать несколько фигур в разных ракурсах. Бугро продемонстрировал уверенное владение как анатомией, так и психологией: на картине нет одинаковых фигур, индивидуальными показаны и характеры. Фигуру раненой Зенобии Бугро показал в сложном «промежуточном» ракурсе, когда застывшие фигуры дают ощущение «динамичного спектакля, где каждый импровизирует в соответствии со своей ролью» (определение А. А. Шестимирова). Здесь выделяется фигура нагого мальчика, который садится на каменную кладку; этот момент и застала кисть художника. Критики также отмечали, что Бугро смог добиться уровня мастерства прошлых веков, видимо, он вдохновлялся сценами снятия с креста, в которых фигура Иисуса Христа обычно изображалась в подобном ракурсе[9].

Италия

В 1850 году вместе с Бодри Бугро на 4 года был командирован в Рим. Во Французской академии он познакомился с Г. Буланже и Ж. Леневё, но больше всего сдружился с пейзажистом П. Кюрзоном. Вместе они предприняли множество поездок по Италии, побывав в Неаполе, Помпеях, Сиене, Перудже, Ассизи, Флоренции, Пизе, Милане, Равенне и так далее. В первую очередь Бугро интересовала эпоха Ренессанса в комплексе, он смог посетить практически все музеи и частные собрания, в том числе самые маленькие. Вильям Бугро копировал древнеримские памятники, а также сделал реплику полного цикла росписей базилики Сан-Франческо в Ассизи. Он также скопировал «Триумф Галатеи» Рафаэля и «Триумф Флоры» Тициана[11].

В Италии оформились вкусы и эстетические предпочтения Бугро. Главными для себя авторитетами в живописи он называл Микеланджело, Рафаэля и Леонардо да Винчи. Боттичелли он считал более «нервным», слишком эксцентричным в своих аллегориях, особенно «Весне». К гениям он также причислял Корреджо, но отказывал в этом статусе Мантенье, считая его работы «бездушными»[12].

Находясь в Риме, Бугро рассчитывал посылать свои полотна на Парижский салон. Одной из первых самостоятельных его работ стала большая (281×225 см) картина «Данте и Вергилий в аду», написанная в год прибытия в Рим. По-видимому, исходный замысел возник под влиянием картины Делакруа на аналогичный сюжет. Делакруа, как и Энгра, Бугро причислял к величайшим художникам XIX века. Обосновывая, он утверждал, что первичной в их творчестве была искренность изображения «…того, что они видели и чувствовали, используя соответствующие их идеалу средства, и, особенно, линию»[13]. Обращаясь к сюжету из Данте, Бугро ставил чрезвычайно амбициозную задачу, особенно в передаче страстей, которые должны были превзойти Делакруа. Натуралистичность должна была заставить зрителей поверить в жестокость сил, царящих в Аду. Однако сцена вызвала нападки критиков и отвращение публики на Салоне 1850 года[14].

В Падуе и Ассизи Бугро погрузился в исследование творчества Джотто. По его словам:

«Джотто первым освободил человеческое переживание от какой бы то ни было теологической мотивировки, сделав его самостоятельным предметом художественного изображения»[15].

В искусстве Джотто Бугро прежде всего привлекали жестикуляция и изображения лиц, поскольку он обнаружил глубокую эмоциональную взаимосвязь живописи Проторенессанса с французской галантной живописью XVIII столетия. Это «открытие» определяло деятельность Бугро на всю оставшуюся ему жизнь: он уверовал в силу человеческой привычки, внешне передаваемой жестом. При изображении людей он стал выставлять на первый план подробности и нечаянные движения. Это проявилось в двух картинах 1850 и 1851 годов, одинаково названных «Идиллия». Их сюжеты и манера письма напоминают пасторали стиля рококо[16].

В Риме Бугро исполнил ряд больших полотен на религиозные сюжеты (в частности, «Триумф мученичества» 1854 года), которыми обратил на себя внимание французских светских и церковных властей. По окончании пенсионерской поездки он получил несколько заказов на оформление церквей: житие св. Людовика для часовни Сен-Кло, жития св. Петра и Павла и Иоанна Крестителя для парижской церкви св. Августина и ряд других. Получил он и ряд заказов на оформление особняков А. Бартолони и Э. Перейры, для первого из которых исполнил «Ариона на морском коньке» и «Вакханку». Эти работы демонстрируют несомненную способность художника к монументальной живописи. Выставленные на Салоне 1857 года работы Бугро вызвали восторженную реакцию Теофиля Готье и были удостоены почётной медали — в первую очередь за оформление особняка Бартолони. Результатом стали заказы императора Наполеона III. Так, в 1857 году Бугро получил официальный заказ на картину «Император, посещающий пострадавших от наводнения в Тарасконе в июне 1856 года» [17].

Жанровые работы 1850—1860-х годов

Ещё в 1856 году Бугро женился на Мари-Нелли Моншаблон, которая родила в 1857 году дочь Генриетту — первую из их пяти детей. Растущая семья требовала постоянного источника дохода, который обеспечило знакомство со знаменитым торговцем произведениями искусства — Полем Дюран-Рюэлем[18]. В то время спросом пользовались небольшие картины, изображавшие женщин в народных костюмах и разнообразные жанровые сценки, преимущественно, семейные. Такие работы преобладали в собрании самого Дюран-Рюэля, и это открыло новое направление в творчестве Бугро.

Невозможно установить, какое именно впечатление или событие легло в основу картины «День памяти усопших». В тот период жанровые работы Бугро обязательно имели в основе конкретное событие или ассоциацию. Это же касалось и декоративных работ: известное панно «Танец» было в основе своей вольной интерпретацией фрески «Аврора» Гвидо Рени. Существует версия, что источником вдохновения для «Дня памяти» была «Пьета» Микеланджело. Композиция картины сложна, две сплетённые фигуры формируют треугольник, благодаря чему цельная композиция обретает монументальность. По А. Шестимирову, особую выразительность приобретают руки на фоне траурных одежд; оцепенелые пальцы выражают скорбь в не меньшей степени, чем лицо матери[19].

К началу 1860-х годов относятся идиллии Бугро, ставшие ответом в его полемике с Жаном Милле, который ещё в 1857 году представил на Салоне полотно «Сборщицы колосьев» и продолжил в 1859 году изображать тяжёлый крестьянский труд. Бугро попытался противопоставить идейности искусства Милле сцены семейного счастья. В отличие от реалистов, для Бугро позировали профессиональные натурщицы, что позволяло даже в простонародных декорациях проводить основной принцип академизма — искусство по определению изображает мир прекрасного, а не безобразного, мир гармонии и вечных жизнеутверждающих ценностей[20].

В 1861 году у супругов Бугро родилась вторая дочь — Жанна, что почти полностью погрузило отца семейства в обустройство дома; в 1862 году Бугро написал только две картины — обе мифологического содержания[21]. Из этих двух работ бо́льшую известность получил «Орест, преследуемый эриниями». Как и в случае с «Данте и Вергилием», художника привлекла тема поединка и ничем не сдерживаемых страстей. Художественное вдохновение на сей раз подпитывалось композицией Микеланджело «Сотворение Адама», во всяком случае, кисть руки эринии с вытянутым указательным пальцем напоминает руку Бога Саваофа. Однако смысл жестов прямо противоположный — ветхозаветный Бог передавал Адаму часть Своей силы, в то время как в античной мифологии эринии отнимали силы у Ореста, одновременно взывая к совести матереубийцы. Несмотря на успех в Салоне, Бугро в течение семи лет не мог продать картину, пока в 1870 году её не приобрёл американский арт-дилер С. Авеги[22].

В 1864 году Бугро впервые представил публике свою работу в жанре ню, — это была «Купальщица». Откровенно эротическая композиция, по-видимому, появилась под впечатлением от Салона 1863 года, где были в изобилии представлены работы такого рода, среди которых выделялось «Рождение Венеры» Кабанеля, немедленно купленная императором. Несмотря на восторженные отзывы критиков того времени, А. Шестимиров заметил, что Венера Кабанеля была написана в мастерской, а затем помещена в морской пейзаж, причём поверхность моря более всего напоминает «ровную и гладкую мостовую»[22]. Бугро в своей работе обратился к теоретическим открытиям мастеров Ренессанса, в первую очередь — Леона Баттиста Альберти, который советовал живописцам строго соблюдать светотеневые градации, избегая резкости контуров. В результате, при всей условности пейзажа на заднем плане, Бугро удалось добиться единства женской фигуры с окружающей средой[23].

Эстетику этой и подобных ей ню Бугро обрисовал Теодор Драйзер в автобиографическом романе «Гений»:

Излюбленными образами Бугро были не жеманные, миниатюрные, хрупкие существа, лишённые силы и страсти, а прекрасные полнокровные женщины, со сладострастными линиями шеи, рук, груди, бёдер и ног, женщины, созданные для того, чтобы зажечь лихорадочный огонь в крови молодого мужчины. Художник, несомненно, понимал и знал страсть, любил форму, чувственность, красоту…[24]

Тема материнства

В 1860-е годы Бугро обратился к теме материнства, что, по-видимому, произошло под влиянием Милле. Однако образы Бугро принципиально отличались по трактовке темы и художественному её решению. Во-первых, обобщённости образов Милле Бугро противопоставил максимально подробное изображение лиц, показывая достоинство и индивидуальные черты персонажей. В картинах Бугро не встречаются атрибуты тяжёлого труда, и как обычно для академического искусства, форма превалировала над содержанием[25]. Метод работы сложился не сразу, художник изначально использовал для идиллий классические формы и не сразу осознал возможности изображения непринуждённой обстановки. Если Милле ставил своих моделей в нужную ему позу, то Бугро, работая с женщинами и маленькими детьми, позволял им играть, ссориться, кувыркаться и т. д. В удачные, по его мнению, моменты он зарисовывал движения, каждый раз пытаясь запечатлеть мимолётное: откровенность взгляда и жеста, подсознательные порывы. Естественность сюжета обеспечивала его занимательность и ценилась покупателями[26].

Первая картина на тему материнства — «Мать с ребёнком» — была закончена в 1861 году. За основу композиции было взято каноническое изображение Мадонны как его трактовали ренессансные мастера, в частности, как у Рафаэля, мать изображена вполоборота. В моделях Бугро всегда подчёркивал правильность черт лица и достоинства фигуры. Помимо матерей, Бугро охотно изображал старших сестёр, например, в одноимённой картине «Старшая сестра» (1869) художник попытался воссоздать психологический портрет не по-детски серьёзной девочки, которой довелось присматривать за маленьким ребёнком. Позировали ему собственные дети — старшая дочь Генриетта и сын-младенец Поль. В картине 1868 года «Пастораль» Бугро, не удовлетворённый возможностями классической композиции, попытался найти другие выразительные средства, обратившись к античности. В результате семейная сцена (мать танцует с детьми под аккомпанемент её младшей сестры, за ними наблюдает отец с бородой) получилась динамичной, но автора не удовлетворила, потому что с годами он стал стремиться показать настоящую реальность, в которой был бы только сторонним наблюдателем[27].

Реализовать эти замыслы Бугро удалось в 1869 году, когда он написал несколько картин (в том числе «Гроздь винограда» и «Материнский восторг»), которые отличаются свободной композицией, их героини, всецело поглощённые своими детьми, не смотрят на зрителя. И в дальнейшем Бугро неоднократно возвращался к теме материнства и нежности родственных отношений. Иногда этот жанр скрещивался с изображениями бедных и обездоленных людей, в том числе цыган[28].

Тема материнства в пасторалях Бугро
Первая нежность 1866, Национальный фонд сохранения исторического наследия  
Пастораль 1868, США, частное собрание  
Идиллия в античном семействе 1860?, США, частное собрание  

В 1866 году, когда Бугро работал над росписью церкви св. Августина, скончалась его вторая дочь Джейн. Художник откликнулся несколькими картинами на тему скорби, в том числе «Молитвой», где молодая мать и её дочь, держащие вдвоём одну свечу, молятся за здравие больного ребёнка. Картина вновь напоминает о мастерах Ренессанса. В нескольких девичьих портретах и изображениях цыганок 1867 года показаны слёзы[29]. Чтобы отвлечься, в конце 1860-х годов Бугро много путешествовал, посетил Швейцарию и Бельгию; из французских провинций он чаще всего выезжал в Бретань. Доходы позволили ему в 1868 году построить большой дом со студией в артистическом квартале Монпарнас, рядом жили и работали Эмиль Дюран, Роза Бонёр и Джеймс Уистлер[21].

Жанровые и академические работы 1870—1880-х годов

С началом Франко-прусской войны Бугро эвакуировал семью в Бретань, но сам остался в Париже. Во время осады города он вступил в Национальную гвардию рядовым; после провозглашения Парижской коммуны, он, однако, бежал в Ла-Рошель, где воссоединился с семьёй. В столицу семья возвратилась только в сентябре 1871 года. Неудивительно, что в Салоне 1870 года он представил единственную работу — это была «Купальщица», воспроизводившая известную античную статую Венеры Анадиомены. Эта картина открыла большую серию работ в жанре ню, который стал для Бугро в 1870-е годы определяющим[30].

Этапной стала картина 1873 года «Нимфы и сатир». Огромное полотно (260×180 см) не являлось иллюстрацией какого-либо отдельного сюжета античной литературы и мифологии, сюжет его был фантазией на тему обольщения. Вероятно, в такой форме проявлялся компромисс между творческими устремлениями художника и запросами публики. Анализируя причины неуспеха в Салоне «Данте и Вергилия» и «Ореста, преследуемого эриниями», Бугро писал:

Я… понял, что картины с ужасными, дикими, героическими сюжетами плохо покупались, потому что публика предпочитала венер и амуров[31].

Иными словами, происходил кризис академического жанра: традиционно в Школе изящных искусств и Академии декларировалось, что высшим жанром искусства является историческая и аллегорическая живопись, в то время как публика, посещающая Салон, привыкла к обнажённой натуре и ценила безупречное изображение женской красоты. Тем не менее, Бугро остался верен себе, и показал обольщение сатира одновременно как танец и борьбу. Трактовка обольщения именно как эротического танца в дальнейшем стала постоянным сюжетом живописи Бугро[32]. Ярким примером является полотно «Флора и Зефир», возможно, созданное по мотивам балета Дидло на музыку Кавоса; обольщение здесь трактовалось как динамичный и решительный натиск, причём полуобнажённая Флора с наклонённой головой «придаёт картине чувственную занимательность»[32].

Картина «Возвращение со сбора урожая», по-видимому, тесно связана с иконографией бегства в Египет, однако в её композиции используется мотив танца[33]. Возможно, сюжет картины связан и с вакхическими празднествами. Этот сюжет в дальнейшем был развит в многофигурной картине 1884 года «Юность Вакха»[34].

Не отказывался Бугро и от начатой в предшествующие годы крестьянской темы. Теперь она истолковывалась в духе сентиментализма Грёза. Крестьянкам Бугро характерны собственное достоинство; в отличие от моделей Милле, они не вызывают жалости, не свойственна им и интеллектуальная убогость. Отказ Бугро от обобщённости образов и сцен тяжёлого труда был принципиальной позицией художника: зрители Салона хотели видеть образы, знакомые им по картинам и пьесам пасторального жанра («Пастушка»)[35]. К крестьянской теме периодически Бугро возвращался до конца жизни; таким работам свойственна известная повторяемость сюжетов, однако все они отличаются тонким мастерством в изображении лиц, рук, ног, ступней и фактуры кожи[36].

Бугро продолжал работать в традиционных для академического направления жанрах исторической и аллегорической живописи. Ярким примером является его картина «Искусство и литература». Парная композиция в человеческий рост (формат картины 200×108 см) отличается почти фотографической точностью письма, причём использованы яркие цвета, не слишком характерные для манеры художника[35].

Середина и вторая половина 1870-х годов оказались для Бугро тяжелейшими в эмоциональном плане — произошла череда утрат в его семье. В 1875 году в возрасте 16 лет заболел и умер старший сын Бугро — Жорж. В октябре 1876 года родился третий сын — Морис; однако 40-летняя жена художника скончалась в начале апреля 1877 года от осложнений после родов. Младенец-сын умер в июне того же года[37]. Состояние, в котором пребывал художник, подтолкнуло его к религиозной живописи. Одной из самых проникновенных религиозных картин в его творчестве стала «Пьета», основанная на скульптурной группе Микеланджело из Собора св. Петра в Риме. Он не стал развивать ренессансную традицию изображать Богоматерь на фоне града Иерусалима; окружив Деву Марию ангелами, художник подчёркивал, что смерть Христа была глубочайшей личной катастрофой. После смерти жены Бугро написал «Богоматерь Утешение», в которой показал Марию посредником между горем матери, переживавшей смерть младенца, и Небесами[38]. Тему этой картины художник впоследствии использовал во многих своих произведениях, вводя элементы, почерпнутые из живописи Возрождения. Так, в «Милосердии» 1878 года он изобразил опрокинутый кувшин, полный золотых и серебряных монет, попираемый левой ногой матери, подчёркивая, что дети дороже денег. Книги, на которые опирается мальчик, выражают желание матери дать детям образование. Несложные аллегории впоследствии привели к серьёзным творческим исканиям Бугро[39]. Известный американский искусствовед того времени — Эрл Шинн[en] (1838—1886), — писал о «Милосердии»:

Бугро часто упрекают за ровность и полировку письма для достижения гладкости законченной картины, что превращает совершенствование в недостаток. Но для этой темы алмазная гладкость поверхности помогает впечатлению: «Милосердие» кажется неуязвимым, каким оно и должно быть[40].
Религиозные и аллегорические картины Бугро
Возвращение со сбора урожая 1878, Музей искусств Каммера, Джэксонвилл  
Пьета 1876, Монреаль, Музей искусств  
Богоматерь Утешение 1877, Страсбург, Музей изящных искусств  
Милосердие 1878, Колледж искусств Смита, Массачусетс  

Бугро и жанр ню

С 1875 года Бугро начал преподавать в частной Академии Жюлиана. Среди тех, кто приходил на занятия в его мастерскую в разные годы, были Анри Матисс, Отон Фриз, Эдмунд Тулль, Гюстав Жаке, Поль Шабас, Эмили Дежё, Пьер Огюст Кот, Альберт Линч, Петер Мёнстед. В 1876 году художник был избран пожизненным членом Академии изящных искусств, а спустя шесть месяцев удостоился звания офицера Ордена Почётного легиона. В декабре 1877 года Бугро познакомился с американкой Элизабет Джейн Гарднер, которая стала его первой ученицей и возлюбленной. Браку противились старшая дочь художника и его мать, однако Вильям и Элизабет тайно обвенчались в мае 1879 года. Официально они смогли объявить о браке только в 1896 году[37].

В том же 1879 году Бугро принялся за большое полотно на тему «Рождения Венеры». Выбор темы, возможно, объяснялся соперничеством с Кабанелем, чья картина долгие годы считалась эталоном академической живописи. Для Бугро вообще было характерно чувство соперничества и желание превзойти кого-либо из современников, как было в случае с Милле[41].

«Рождение Венеры» по манере письма и образов ближе не к эпохе Ренессанса, а, скорее, к рококо и творчеству Франсуа Буше. В изображении обнажённой натуры Бугро руководствовался достижениями Энгра, «населив» картину множеством мифологических персонажей, причём тела путти едва прописаны, а расплывчатость контуров наводит на мысль об их бесплотности. Бугро, в отличие от Боттичелли и Кабанеля, отказался от изображения линии горизонта и окружил фигуры сверхъестественным белым светом, который связан с идеей божественного очищения[42]. Картина была прохладно встречена критикой: так, Гюисманс писал, что Бугро «изобрёл газированную живопись»[43], это отношение практически не изменилось за последующие десятилетия[44].

С «Рождения Венеры» Бугро начал последовательное написание полотен, изображающих обнажённую натуру. К этому жанру он обращался время от времени ещё с 1860-х годов, но теперь эротическая живопись пользовалась большим спросом. В общей сложности около десяти процентов всех картин Бугро изображают обнажённую натуру[45]. В 1880 году была написана «Девушка, защищающаяся от Эрота», героиня картины пытается уберечь свою девственность от стрелы Эрота, но изображённый у подножья камня чертополох (символ неминуемых потерь при борьбе) намекает, что ей этого не удастся. Дополнением к этому сюжету выступила картина «Первый поцелуй (Амур и Психея в детстве)», герои которой были помещены в облака, чтобы возвысить их чувства в буквальном смысле. Сюжет картины был основан на литературном источнике, но это была не сказка из романа Апулея, а поэма Лафонтена «Любовь Психеи и Купидона». Завершением этой темы стала в 1895 году картина «Похищение Психеи»[46].

В начале 1880-х годов Бугро написал серию аллегорий, посвящённых временам суток, в которой добился гармоничного сочетания чувственности и лиризма. Они послужили переходом к картинам, которые были вовсе лишены мифологического обрамления или аллегорических ассоциаций. В 1884 году в такой манере были написаны «Сидящая обнажённая» и «Купальщицы». В этих работах Бугро показывал очарование женского тела взятого самого по себе; впрочем, встречаются мнения, что эти фигуры должны были исполнять роль наглядного пособия для обучения студентов. В лекции, прочитанной в 1885 году в Институте Франции, Вильям Бугро, между прочим, заявил:

Старинное искусство показывает, какой неистощимый источник вдохновения находится в сравнительно ограниченном числе элементов — голове, бюсте, руках, туловище, ногах, животе человека. Сколько шедевров создано, где использованы только они! Зачем тогда искать иные сюжеты для живописи или скульптуры?[47]

На Салоне 1886 года большой скандал вызвало полотно «Возвращение весны», посвящённое теме зарождения любви: художника обвинили в «безнравственности». В 1890 году полотно купили в США и перевезли в Омаху, где один из зрителей даже пытался уничтожить картину, «чтобы защитить женское достоинство»[48]. Художник тяжело переживал инциденты такого рода; этой картиной он гордился и в одном из писем зятю утверждал, что «поза и экспрессия молодой женщины, как я думаю, совершенно правильны»[48]. Идеи, заложенные в основу «Возвращения весны», активно использовались Бугро и в 1890-е годы. Типичной здесь является картина «Вторжение в королевство Амуров», однако критики, признавая высокий уровень мастерства, порицают его за «бесконечные вариации одного и того же приторного сюжета»[49]. Кеннет Кларк характеризовал ню Бугро как «неприкрыто сладострастные» и при этом приукрашивающие действительность[50].

Более оригинальной признаётся серия картин с крылатыми мальчиками, выполненная в 1880—1890-е годы. Эти картины часто были анекдотичны по сюжету и сочетали «откровенное смакование нежности плоти при фантасмагорическом сюжете». Именно эти работы создали Бугро репутацию художника, потакающего неразборчивости вкуса богатых буржуа[51]. Логически это привело к созданию программных полотен «Дары любви» (1893) и «Восхищение» (1897). Стареющий художник попытался ясно донести до зрителей свою мысль — мир будет спасён любовью, но её олицетворением является не мужественный и воинственный Амур, а субтильный мальчик[51].

Штудии Бугро с обнажённой натурой
Девушка, пытающаяся защититься от стрелы Эрота 1880, Музей Гетти  
Рассвет 1881, Музей искусств, Бирмингем (Алабама)  
Вторжение в королевство Амуров 1892, частное собрание  

Позднее творчество

Вильям Бугро всю жизнь являлся последовательным приверженцем академизма и «идеального романтизма», но в 1890-е годы в целом ряде его работ проявился новый метод раскрытия сущности изображаемого человека, возникший при несомненном влиянии символизма. Он был далёк от идеи визуализации грёз, высказываемой теоретиками символизма, равно как не мог отказаться от точного следования натуре ради создания желательных образов, подобно Гогену или Моро. Ближе всего он, видимо, был к Россетти, увидев близость современного ему символизма и символики старых европейских мастеров, которая позволяла дополнить изображаемое или передать сокровенный его смысл. Такого рода метод Бугро применял в основном в своих произведениях «крестьянского» жанра, однако похожие мотивы имеются в картине на античный сюжет «Прерванная работа». Клубок ниток в руках девушки обозначает грёзы, уводящие от истинного пути в жизни[4].

Одним из первых произведений, в которых переживания героини передавалась через символы, была картина «Разбитый кувшин». Хотя причина скорби девушки неизвестна, но напряжение передано плотно сжатыми руками, чего в работах 1860—1870-х годов было бы достаточно для характеристики внутреннего мира. Однако детали картины дают массу подсказок: жёлтый одуванчик у правого края картины обозначает расставание, а разбитый кувшин — и потерю девственности, и крушение надежд[4]. Подобными же символами отмечены множество картин 1890-х годов: «Девочка с яблоками», «Девочка с лимонами», «Маргаритки», и другие. Цветы и плоды символизируют доброту и невинность, свежесть и веру[4].

В этот период по заказу своих художественных дилеров и богатых клиентов Бугро обращается к портретному жанру, хотя ещё в 1850-е годы экспериментировал со своими многочисленными родственниками. Большинство этих портретов хранится в частных собраниях, в государственном музее представлен единственный «Портрет графини Камбасере». Он резко отличается от жанровых работ художника, поскольку модель внутренне скована и лишена естественности, несмотря на безупречность передачи её внешности и шёлкового платья. Однако сохранившиеся этюды, наподобие «Портрета Габриэль Кот» (дочери одного из учеников Бугро), считаются одними из лучших образцов французской портретной живописи[52].

В последние двадцать лет жизни Бугро активнее, чем прежде, участвовал в общественной жизни. Ещё в 1883 году он был избран президентом ассоциации барона Тейлора, поддерживающей нуждающихся художников и членов их семей. В 1885 году он стал командором ордена Почётного легиона, а в 1886 году благодаря его хлопотам состоялась посмертная выставка работ его друга Поля Бодри. В 1892 году он стал регулярно выставляться в Лондоне, в Королевской Академии художеств. В 1894 году Бугро был избран вице-президентом Международной выставки в Антверпене и членом жюри секции живописи. В 1898 году на банкете, данном мэром Лондона, он договорился о выставке французских художников в Галерее Гулдхол, что в известной степени воздействовало на викторианский арт-рынок. В 1901 году Бугро был приглашён на официальный банкет в честь визита во Францию русского императора Николая II и императрицы[53].

Официальный статус позволил Бугро вступить в дискуссию о новых направлениях искусства, которых он категорически не принимал, после чего он, как и другие академические живописцы своего поколения, стал восприниматься как законченный реакционер. Сам Бугро высказывался следующим образом:

Я принимаю и уважаю все школы живописи, в основе которых — искреннее изучение природы, поиск истины и красоты. Что касается мистиков, импрессионистов, пуантилистов, и др., я не вижу так, как видят они. Это — единственная причина моего отрицательного мнения о них[54].

Живопись Вильяма Бугро последнего десятилетия его жизни прогрессировала мало. Памяти Бодри были посвящены несколько изображений обнажённых женщин на фоне набегающей волны, одной из последних его картин стала «Океанида» (1905). Ещё в 1902 году Бугро представил «Молодую жрицу» — видимо, это была реплика французского художника на проблематику викторианской академической живописи того периода. Изображения современных женщин в античных драпировках и богатой обстановке были характеры для ведущих английских академистов того времени — Альма-Тадемы и Годварда. Гармония розового с белым отвечала эстетике «искусства ради искусства», распространившейся в Англии[55][53].

В июле 1905 года 79-летний художник отправился на родину в Ла-Рошель, где скончался 19 августа. Спустя пять дней его с почестями, положенными командору Почётного Легиона, похоронили на кладбище Монпарнас в Париже[3].

Поздние произведения Бугро
Волна 1896, частное собрание  
Разбитый кувшин 1891, Музей изящных искусств, Сан-Франциско  
Портрет графини Камбасере 1895, Музей искусств, Сиэтл  
Молодая жрица 1902, художественная галерея университета Рочестера  

Наследие и оценки

Вильям Бугро был плодовитым художником, который за свою жизнь создал более 800 полотен, в том числе гигантского размера. Творческий метод и техника живописца окончательно оформились к 1860-м годам. Процесс написания картины включал несколько этапов, на первом из которых карандашом или углём (с подмалёвкой белилами) делался первичный набросок. Далее начиналось писание эскизов маслом, на которых отрабатывались цветовые градации, причём колористические штудии фактически представляли собой абстрактную картину. Далее наступала очередь подробных разработок лиц, частей фигуры, одежды и драпировок. Бугро работал очень быстро: на один этюд у него уходило не более 3—4 часов, чаще всего они не требовали правок и без изменений переносились в окончательный вариант картины. Грунт для всех эскизов должен был совпадать с грунтом окончательного варианта. Одним из важных этапов подготовительной работы было писание картонов, как он называл композиционные эскизы. Только после отработки деталей начиналось написание основного полотна[56]. Подобно старым мастерам, Бугро использовал в работе сиккативы, а также лаки, состав которых тщательно скрывал не только от коллег, но и от своих студентов. Практически ни один из них не продолжил направление, разрабатываемое учителем. Известен конфликт между Бугро и Матиссом, которому учитель посоветовал «не только тщательнее изучать перспективу, но и вообще научиться держать в руках карандаш». Подобно всем академистам, основой живописной техники Бугро считал рисунок, и в общем отвергал теорию, настаивая, что опыт приходит только с непрерывной практикой. По стилю живопись Бугро напоминают только работы его ученицы и жены Джейн Гарднер[57].

В частной жизни Бугро был неприхотлив и склонен к аскетизму. П. Верон[fr] писал, что он во всём, включая одежду, «проявляет склонность к грубой простоте». Бугро работал по раз и навсегда заведённому порядку, который не должен был нарушаться даже при болезнях. «Неизменно каждый день он в назначенный час садился за работу и писал известное количество часов. Какой-то статистик утверждал даже, что в каждое время года господин Бугеро делает одно и то же число взмахов кистью»[58].

Для современников Бугро был одним из крупнейших живописцев XIX века, его полотна высоко ценились, их приобретали коллекционеры США, Бельгии, Нидерландов и Испании; особенно много картин приобретали американские собиратели, в США Бугро имел наивысшую репутацию, его работы выставлены в 70 музеях этой страны, не считая частных коллекций[59]. Однако уже в последние десятилетия жизни он подвергся ожесточённой критике со стороны импрессионистов, Эдгар Дега даже ввёл пренебрежительный термин фр. Bouguereauté, которым обозначал художественный стиль, тяготеющий к выглаженности поверхности и мазков[60]. Сразу после смерти Бугро стал изгоем в мире искусства, его произведения отправлялись в запасники музеев; критиков эпохи авангарда особенно раздражала коммерческая направленность его творчества и пристрастие к обнажённой натуре[61]. Критик Пьер Верон ещё в 1881 году писал:

Мирному буржуа ничто так не по вкусу, как картина без оригинальности. Такую картину он сразу поймёт, и она доставит ему наслаждение; между тем как смелые попытки новичков решительно сбивают буржуа с толку[62].

Ещё более резко выражался П. Гнедич, провозгласивший стиль Бугро «помесью Винтергальтера, Буше и Фрагонара», а сюжеты «шаблонными» и являющимися «детской шалостью»[64]. В советском искусствоведении встречались ещё более крайние мнения, так, А. Чегодаев включал Бугро (наряду с другими художниками его поколения — Жеромом, Кабанелем, Мейсонье) — в ряд людей, «создавших совместными усилиями единственный в своём роде, неповторимый по своей сконденсированной пошлости облик художественной культуры»[65].

Первая после кончины Бугро ретроспектива его работ, отчасти воспринятая как курьёз, прошла в 1974 году в Нью-Йорке. Организатор выставки и её куратор Роберт Айзексон[en] (1927—1998) приложил немало усилий, чтобы реабилитировать Бугро и его современников. Айзексон издал в 1974 году каталог выставки. В 1984 году музей Монреаля организовал первую энциклопедическую выставку Бугро, которая демонстрировалась также в Париже — в музее Пти-Пале. С этого же времени работы Бугро стали цениться на антикварном рынке. Если при первых продажах в 1977 году стоимость его работ не превышала 10 000 долларов, то к 2005 году она превысила отметку в 23 000 000 долларов[66].

Много усилий для реабилитации Бугро предпринял американский коллекционер Фред Росс, создавший в 2000 году объединение коллекционеров и экспертов Art Renewal Center[en]. Центр Росса поддерживает одноимённый сайт с виртуальной коллекцией живописи салонно-академического направления. Летом 2006 года Музей Гетти провёл дискуссию о месте и роли Вильяма Бугро в истории искусства. В ней приняли участие ведущие специалисты, включая Джеральда Экермана (профессора в отставке Колледжа Помоны) и Скотта Шефера — куратора музея. Дискуссия показала резкую поляризацию мнений, её участники так и не пришли к согласию: сторонники салонно-академического искусства подчёркивали мастерство Бугро и его способность «достучаться» до обыкновенного зрителя, а также найти глубину в самых обыденных вещах и сюжетах. Сторонники модернистских направлений проводили параллели между сюжетами академистов и современным китчем. Дискуссия также показала, что ни художники, ни критики-искусствоведы не располагают объективными критериями оценки произведений искусства[67]. В 2012 году Ф. Росс опубликовал двухтомный компендиум Дэмиена Бартоли, скончавшегося в 2009 году. Он включает каталог 828 работ Бугро (без этюдов и подготовительных материалов) и его 600-страничную биографию. Несмотря на фундаментальность издания, критики отмечали его откровенно апологетический характер. Это связано с тем, что в государственных музеях находятся всего 127 произведений Бугро, то есть около 20 % его творческого наследия; остальные его работы доступны для перепродажи и постепенно определяют состояние рынка живописи XIX века[68][69].

Напишите отзыв о статье "Бугро, Вильям"

Комментарии

  1. Это единственная работа Бугро в музейных собраниях России. Авторское повторение картины 1856 года «Возвращение Товия», хранящейся ныне в Музее Дижона. Картина принадлежала Н. А. Кушелёву-Безбородко и была куплена непосредственно в мастерской художника, выставлялась в Петербурге в 1861 году, в Государственный Эрмитаж поступила в 1922 году из Академии Художеств[63].

Примечания

  1. Grace Glueck. [www.nytimes.com/1985/01/06/arts/art-view-to-bouguereau-art-was-strickly-the-beautiful.html To Bouguereau, Art Was Strictly 'The Beautiful']. The New York Times (January 6, 1985). Проверено 28 августа 2015.
  2. Fred Ross. [www.artrenewal.org/articles/2000/Genuis_Reclaimed/genius1.php William Bouguereau. GENIUS RECLAIMED] (англ.). Art Renewal Center. Проверено 28 августа 2015.
  3. 1 2 Шестимиров, 2009, с. 45.
  4. 1 2 3 4 Шестимиров, 2009, с. 43.
  5. Wissman, 1996, p. 3.
  6. Шестимиров, 2009, с. 5—6.
  7. Шестимиров, 2009, с. 6.
  8. 1 2 Wissman, 1996, p. 11.
  9. 1 2 3 Шестимиров, 2009, с. 6—7.
  10. Wissman, 1996, p. 12.
  11. Wissman, 1996, p. 14—21.
  12. Шестимиров, 2009, с. 9.
  13. Vachon, 1900, p. 140.
  14. Шестимиров, 2009, с. 10—12.
  15. Лазарев, 1972, с. 53.
  16. Шестимиров, 2009, с. 12.
  17. Шестимиров, 2009, с. 14—15.
  18. Wissman, 1996, p. 13.
  19. Шестимиров, 2009, с. 15—16.
  20. Шестимиров, 2009, с. 16—17.
  21. 1 2 Wissman, 1996, p. 14.
  22. 1 2 Шестимиров, 2009, с. 18.
  23. Шестимиров, 2009, с. 19.
  24. Драйзер, Т. Гений: роман // Собр. соч. в 12 тт. — Т. 6. — М., 1973. — С. 57.
  25. Шестимиров, 2009, с. 19—20.
  26. Шестимиров, 2009, с. 21.
  27. Шестимиров, 2009, с. 22—23.
  28. Шестимиров, 2009, с. 24.
  29. Шестимиров, 2009, с. 25.
  30. Шестимиров, 2009, с. 30.
  31. Wissman, 1996, p. 79—83.
  32. 1 2 Шестимиров, 2009, с. 31.
  33. Wissman, 1996, p. 51.
  34. Шестимиров, 2009, с. 32.
  35. 1 2 Шестимиров, 2009, с. 27—28.
  36. Wissman, 1996, p. 112.
  37. 1 2 Wissman, 1996, p. 15.
  38. Шестимиров, 2009, с. 33.
  39. Шестимиров, 2009, с. 34.
  40. Wissman, 1996, p. 69.
  41. Шестимиров, 2009, с. 36.
  42. Шестимиров, 2009, с. 36—38.
  43. Лемуан, 2004, с. 153.
  44. Wolf, 2012, p. 65.
  45. Шестимиров, 2009, с. 47.
  46. Шестимиров, 2009, с. 39.
  47. Wissman, 1996, p. 86.
  48. 1 2 Wissman, 1996, p. 94.
  49. Шестимиров, 2009, с. 41.
  50. Кларк К. Нагота в искусстве: исследование идеальной формы / Пер. с англ.: М. В. Куренной и др. — СПб.: Азбука-классика, 2004. — С. 191.
  51. 1 2 Шестимиров, 2009, с. 42.
  52. Шестимиров, 2009, с. 44.
  53. 1 2 Шестимиров, 2009, с. 44—45.
  54. Шестимиров, 2009, с. 4.
  55. Wolf, 2012, p. 105.
  56. Шестимиров, 2009, с. 20—21.
  57. Шестимиров, 2009, с. 46—47.
  58. Верон, 1881, с. 131.
  59. Wissman, 1996, p. 103.
  60. Wissman, 1996, p. 9.
  61. Шестимиров, 2009, с. 5, 47.
  62. Верон, 1881, с. 130.
  63. Березина, 1983, с. 82.
  64. Гнедич, 2014, с. 96.
  65. Чегодаев, А. Статьи об искусстве Франции, Англии, США. — М.: Искусство, 1978. — С. 167.
  66. Carly Berwick. [www.nysun.com/arts/who-is-buying-all-those-bouguereaus/21771/ Who Is Buying All Those Bouguereaus?] (англ.). The Sun (Jcnjber 20, 2005). Проверено 28 августа 2015.
  67. [www.artrenewal.org/articles/2006/Bouguereau_Debate/Bouguereau_debate.php The Great Bouguereau Debate. June 6, 2006] (англ.). The Art Renewal Center. Проверено 28 августа 2015.
  68. [artdaily.com/section/news/index.asp?int_sec=11&int_new=40800&int_modo=1#.Vem0ppdMi_E The Biography and Complete Catalog Raisonné on William Bouguereau Out this Week] (англ.). Art Daily. Проверено 3 сентября 2015.
  69. Scott C. Allan. [19thc-artworldwide.org/index.php/autumn11/review-of-william-bouguereau-by-damien-bartoli-with-frederick-c-ross Review of Damien Bartoli, with Frederick C. Ross, William Bouguereau] (англ.). Nineteenth-Century Art Worldwide. Проверено 3 сентября 2015.

Литература

  • Березина В. Французская живопись первой половины и середины XIX века в Эрмитаже: Научный каталог. — Л. : Искусство, Ленинградское отделение, 1983. — 254 с.</span>
  • Бугро Вильям-Адольф // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • Верон П. За кулисами художников. Часть IX. Бугеро // Художественный журнал. — 1881. — Т. 2.</span>
  • Гнедич П. П. История искусств. Европа и Россия: мастера живописи / Пред. и комм. Н. В. Гаташвили. — М.: ОЛМА Медиа-групп, 2014. — 448 с. — ISBN 978-5-3730-5329-7.
  • Живопись музея д'Орсэ / Ред. С. Лемуан. — М. : Библион, 2004. — 768 с. — ISBN 5-901742-07-9.</span>
  • Лазарев В. Н. Старые итальянские мастера. — М. : Искусство, 1972. — 662 с.</span>
  • Шестимиров А. А. Бугро. — М.: Белый город, 2009. — 48 с. — (Мастера живописи. Зарубежные художники). — ISBN 978-5-7793-1823-5.
  • Vachon M. [archive.org/details/wbouguereau00vachgoog W. Bouguereau]. — Paris : A. Lahure, 1900. — 230 p.</span>
  • Wissman F. Bouguereau. — San Francisco : Pomegranate, 1996. — 125 p. — ISBN 978-0876545829.</span>
  • Wolf Norbert. The Art of the Salon: The Triumph of 19th-Century Painting. — Munich—London—New York: Prestel, 2012. — 288 p. — ISBN 978-3791346267.

Ссылки

  • На Викискладе есть медиафайлы по теме Бугро, Вильям
  • [www.artrenewal.org/pages/artist.php?artistid=7 William Bouguereau. French painter, teacher, frescoist & draftsman] (англ.). Art Renewal Center. Проверено 28 августа 2015.
  • [gallerix.ru/storeroom/73167723/ Адольф Вильям Бугро (1825—1905)]. Gallerix.ru. Проверено 28 августа 2015.
  • [www.cablook.com/inspiration/tainstvennyj-vilyam-bugro/ Таинственный Вильям Бугро]. Журнал CABLOOK. Проверено 28 августа 2015.

Отрывок, характеризующий Бугро, Вильям

«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.


Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.

В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.


Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.