Буддизм в Японии

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Буддизм в Японии — самая распространённая религия, охватывающая большинство населения. Буддизм в Японии неоднороден. За всю полуторатысячелетнюю историю в Японию пришли и сформировались многочисленные буддийские школы и течения, сконцентрированные на абсолютно разных аспектах учения — одни на философии, другие — на культуре, третьи — на медитации, четвёртые — на ритуале, пятые — на чтении мантр. Разные школы популярны среди разных слоёв населения — учёных, монахов, самураев, простонародья. Некоторые школы опираются на монашество, другие же активны в социальной сфере. Школы активно взаимодействуют. Учения некоторых старых школ перешли в ведение других школ, отдельные школы представляются до сих пор небольшими храмами. В истории известно немало конфликтов между буддийскими школами, переходящими даже во многолетние вооружённые столкновения.

Хотя большинство буддийских школ Японии произошло из аналогичных школ Кореи и Китая, они проходили самостоятельное развитие, и теперь существенно отличаются от соответствующих китайских школ. Немало школ раннего буддизма сохранилось только в Японии в законсервированном виде, в то время как в Индии или Китае этих школ не осталось. Изучение буддизма в Японии позволяет понять историю буддизма в других странах.





Перечень школ японского буддизма

Всего в современной Японии выделяют тринадцать школ и пятьдесят шесть подшкол, этот перечень был составлен в конце XIX века (в эпоху Мэйдзи) в результате государственного упорядочения системы храмов и монастырей и отделения синто от буддизма.

В число тринадцати школ входят:

  1. Хоссо-сю (яп. 法相宗) — философская школа традиции йогачаров, появилась в период Нара;
  2. Кэгон-сю (яп. 華厳宗) — философская школа, рассматривающая мир феноменов как единое целое, происходит от одноимённой китайской школы Хуаянь, появилась в период Нара;
  3. Риссю (яп. 律宗) — монашеская школа винаи, появилась в период Нара;
  4. Сингон-сю (яп. 真言宗) — тантрическая школа.
  5. Риндзай-сю (яп. 臨済宗) — самая старая дзэнская школа, особенно популярная среди самураев, делится на множество подшкол,
  6. Сото-сю (яп. 曹洞宗) — дзэнская школа, популярная среди широких масс,
  7. Обаку-сю (яп. 黄檗宗) — синкретическая школа, сочетающая дзэн и амидаизм,
  8. Тэндай-сю (яп. 天台宗) — синкретическая школа, переводится как «опора небес», долгое время лидирующая при дворе, известная также участием в бурных вооружённых конфликтах, сочетающая элементы многих учений и элементы тантризма, дала начало амидаистским школам и Нитирэн-сю,
  9. Юдзу-нэмбуцу-сю (яп. 融通念仏宗) — амидаисткая школа, выросшая из Тэндай-сю
  10. Дзёдо-сю (яп. 浄土宗) — самая старая амидаистская школа,
  11. Дзёдо-синсю- (яп. 浄土真宗) — наиболее популярная амидаистская школа,
  12. Дзисю (яп. 時宗) — амидаистская школа, выросшая из Дзёдо-сю,
  13. Нитирэн-сю (яп. 日蓮宗) — школа Лотосовой Сутры, выросшая из Тэндай-сю, очень социально активная, разделённая на много подшкол.

Исторически существовали ещё и другие школы, которые не были признаны официально или представляются теперь через храмы основных школ. Кроме того в последнее время возникло немало новых околобуддийских школ и течений, в том числе нью-эйджевских и синкретических.

История проникновения буддизма

Согласно китайской «Истории Династии Лян», в 467 году пять монахов из Гандхары ездили в страну Фусан (кит. 扶桑) — «Страну Крайнего Востока» за морем, вполне вероятно — в восточную Японию, куда они принесли буддизм.

Оригинальная надпись на китайском: 扶桑在大漢國東二萬餘里,地在中國之東(…)其俗舊無佛法,宋大明二年,罽賓國嘗有比丘五人游行至其國,流通佛法,經像,教令出家,風 俗遂改, Лян Шу, VII век,

Перевод: Фусан находится к востоку от Китая, 20 000 ли (1 500 км) к востоку от Да Хань (восток провинции Ва на острове Кюсю). (…) В прошлом жители Фусан не знали о буддизме ничего, но во второй год Да Мин династии Сун 467 пять монахов из Кипинь (район Кабула в Гандхаре) плавали на корабле в Фусен. Они проповедовали Буддизм, передавали тексты и изображения, рекомендовали народу оставить привязанность к мирской суёте. В результате изменились обычаи Фусан.

По материалам статьи А. М. Кабанова и Г. К. Светлова «Буддизм в Японии» (Буддизм: словарь. — М., 1992)

Согласно официальным японским хроникам, буддийское учение впервые было принесено в Японию в 552 корейским проповедниками из Пэкче, но современные исследователи склоняются к более ранней дате — 538. Новая вера нашла в Японии и страстных приверженцев (род Сога) и отчаянных противников (род Мононобэ). После ожесточённой борьбы Сога удалось одержать победу, и буддизм получил официальное признание. Популярности буддизма способствовало благосклонное отношение к нему известного государственного деятеля — принца Сётоку (574—622), который составил комментарии к трём сутрам и принимал активное участие в распространении буддизма. При его содействии были построены первые буддийские храмы, в том числе знаменитый Хорю-дзи. При императоре Сёму (правил в 724—749) буддизм был признан государственной религией. По официальному декрету (731) в каждой провинции был основан монастырь (кокубундзи), а в столичном храме Тодай-дзи была воздвигнута гигантская статуя Большого Будды (дайбуцу).

Шесть ранних школ японского буддизма периода Нара (VIII век)

Получив начальное развитие, ранний японский буддизм оформился в шесть школ периода Нара:

  • Первой буддийской школой, проникшей в Японию, была Санрон-сю (яп. 三論宗) мадхьямики 625. В основе её учения лежали три трактата (Санрон яп. 三論), в которых излагалась философия мадхьямики:
  1. Мадхьямика-шастра (яп. 中論 тю-рон),
  2. Двадаша-мукха-шастра (яп. 十二門論 Дзюнимон-рон),
  3. Шата-шастра (яп. 百論 Хякурон).

Центральной философской категорией Санрон была «пустота» (Шунья) как изначальная основа мира, а практическим идеалом для адепта объявлялся «срединный путь» (тюдо), то есть неприятие крайностей. Школа не сохранилась, но её учение было впитано другими школами.

  • Школа Хоссо-сю была (яп. 法相宗) йогачары основана в 657 монахом Досё (яп. 道昭). Следуя традиции йогачаров, она считала феноменальный мир нереальным, лишь порождением индивидуальным сознания. К абсолюту приравнивался наивысший уровень сознания — алая-виджняна, то есть «сознание-хранилище», в котором пребывают «семена» всех представлений и идей. Школа сейчас представлена небольшим числом храмов в Наре, Икаруга и Киото.
  • Школа Дзёдзицу (яп. 成実宗), считающаяся ответвлением саутрантики — была принесена в Японию в 673 и воспринималась как ответвление Санрон. В основе её учения лежало сочинение Харивармана Сатьясиддхи-шастра (Дзёдзицу-рон, яп. 成実論). Школа не сохранилась.
  • Школа Риссю (яп. 律宗) винаи была основана китайским монахом Цзяньчжэнем, прибывшим в Японию в 674. Основное внимание в ней уделялось не философским теориям, а строгости практического соблюдения заповедей монашеского кодекса винаи. Школа представлена одним храмом в Наре.

  • Учение Кэгон-сю (яп. 華厳宗), соответствующее китайской школе хуаянь, было принесено в 736 корейским учёным Синсё. Основным текстом для этой школы считалась Аватамсака-сутра (Кэгонгё), где мир предстаёт в качестве совершенного единого и нерасторжимого целого, а различные признаки взаимопроникают друг в друга, и таким образом абсолютный и феноменальный уровни не противостоят, а являют собой единый, неразделимый «мир дхарм». Школа представлена одним храмом в Наре.

Эти шесть школ зародились или получили наивысшее распространение в периода Нара (710—794), они всерьёз занимались философскими проблемами, отчего их влияние на умы простых людей было незначительным. В этот период школы активно поддерживались правительством, а духовенство также активно вмешивалось в политику. Толерантное отношение буддизма к другим учениями позволяло ему мирно сосуществовать с национальной религией японцев — синтоизмом. При этом влияние буддийского духовенства на придворные круги возросло настолько, что даже побудило императора перенести столицу из Нара в Хэйан-кё (совр. Киото).

Развитие буддизма

Сингон и Тэндай (c IX века)

В IX веке наибольшее влияние приобрели две новые школы, привезённые из Китая: Тэндай-сю (яп. 天台宗) и Сингон-сю (яп. 真言宗). Эти школы привлекали многочисленных сторонников, но не столько своими сложными философскими построениями, сколько красочными и торжественными ритуалами, предназначавшимися для достижения всевозможных мирских благ. Непререкаемым авторитетом пользовались школы Тэндай-сю и Сингон-сю при императорском дворе.

Школу Тэндай основал в VIII веке монах Сайтё (767—822). Он родился в Японии, но принадлежал к семье китайских эмигрантов. Религиозное образование он получил в храме Дайандзи, где и увлекся медитацией. Оплот Тэндай — монастырь Энряку-дзи на горе Хиэй близ Киото, включавший более 3000 строений, со временем превратился в мощную крепость. Игнорируя буддийские заповеди, тэндайские монахи с оружием в руках вели борьбу с идейными противниками, преимущественно внутри собственной школы, нередко сжигали монастыри, осаждали Киото и Нару, требуя поддержки монастырей, и наводили ужас на столичное население, также вмешивались в политическую жизнь страны.

Основателем Сингона является монах Кукай(774—835) из рода Сёти. Его дядя был наставником японского принца, и учил своего племянника конфуцианству наряду с будущим правителем. Кукай занимался также соотнесением синтоиских богов с буддийским пантеоном, разработал теорию «Рёбу-синто», что означает «двоякий путь богов». Идея его теории заключалась в том, что синтоиские божества — это японское проявление Будд и бодхисатв. Главная сутра Сингона — «Сутра большого света». Центр Сингон-сю находится на горе Коя-сан в провинции Кии (совр. Вакаяма), был не менее внушительным, однако приверженцы этой школы предпочитали не прибегать к военной силе.

Школы Чистой Земли (с XI века)

С середины XI века в Японии получили широкое распространение идеи о наступлении эпохи «конца Закона» (маппо), что явилось мощным стимулом поисков новых и более эффективных средств, которые позволяли бы достичь быстрого и гарантированного спасения. Пришедшее из Китая учение о Западном Рае или «Чистой земле» (Дзёдо), где пребывает будда Амитабха (яп. Амида), давший «изначальный обет» (хонган) спасти всякого, кто обратится к нему с искренним призывом о помощи, легло в основу нескольких амидаистских школ (см. Амидаизм). Ренин (1073—1132) основал школу Юдзу-нэмбуцу (яп. 融通念仏宗), Хонэн (1133—1212) — школу Дзёдо-сю, его ученик Синран (1173—1263) — Дзёдо-синсю, а Иппэн (1239—1289) — школу Дзи-сю ((яп. 時宗)). Эти школы различались в интерпретации конкретных методов, ведущих к спасению, но все они признавали преимущество спасения при помощи чужой силы перед спасением через «собственную силу», а наиболее эффективной практикой считали нэмбуцу — непрерывное произнесение формулы «Наму Амида Буцу!» («Слава будде Амида!»).

Дзэн (с XII века)

В конце XII века из Китая в Японию пришло учение школы дзэн. Родоначальником направления Риндзай-сю был Эйсай (1149—1215). Очень скоро Риндзай-сю завоевал в Японии прочные симпатии, прежде всего в среде самурайства и в императорском окружении, фактически превратившись в официально покровительствуемую идеологию. Почти все монастыри этого направления входили в иерархическую систему годзан (буквально «пяти гор»), находившуюся под непосредственным правительственным контролем. Монастыри годзан стали крупными центрами культуры, а проживавшие в них монахи были не только хранителями знаний, но и создателями литературы на китайском языке, получившей название годзан бунгаку («литература пяти монастырей»). Вплоть до начала XVI века интеллектуальная гегемония монахов годзан была почти полной.

Основателем другого направления дзэн — Сото-сю был Догэн (1200—1253), один из наиболее глубоких и оригинальных японских мыслителей. Он предпочитал сторониться представителей власти, поэтому идеи Сото распространялись преимущественно в провинциях, где встречали поддержку со стороны местных феодалов. Реформатором Сото был Кэйдзан Сокин (1268—1325), при котором последователи Сото восприняли и начали практиковать многие ритуалы эзотерического буддизма и делались попытки вовлечь в это направление широкие слои народных масс.

Нитирэн (с XIII века)

В XIII веке возникла школа Нитирэн-сю, школа, возникшая непосредственно в Японии без помощи китайских или корейских проповедников. Её основатель Нитирэн (1222—1282) из всех буддийских сочинений особо выделял Лотосовую сутру (Саддхармапундарика-сутра; яп. Хоккэкё), которую также особо ценила школа Тэндай. Нитирэн утверждал, что только её изучение, а главное — почтительное отношение к ней может обеспечить благоденствие стране и счастье её почитателям. Для этого он рекомендовал практику даймоку — непрестанное повторение мантры «Наму Мёхо рэнгэкё!» («Слава Сутре Лотоса благого Закона!»). В отличие от эзотерической школы Сингон, ориентировавшихся на придворную аристократию, или Риндзай-сю, опиравшейся на самурайство, школа Нитирэн-сю, равно как и амидаистские школы, благодаря простоте своих учений привлекали к себе многих простолюдинов, отчего получили широкое распространение в провинции. Не случайно именно амидаистские проповедники выступали в роли вдохновителей религиозных крестьянских бунтов (икко-икки), направленных против притеснений со стороны феодалов и чиновников.

Междоусобицы XIII-XVI веков и ослабление роли монастырей

Несмотря на непрекращавшиеся междоусобицы, в результате которых монастырские сооружения нередко сгорали дотла, на протяжении XIII-XV веков буддизм укреплял свои позиции, расширял сферы влияния, активно участвуя в политике. Только в конце XVI века, благодаря деятельности объединителей страны Ода Нобунага (1534—1582) и Тоётоми Хидэёси (1536—1598), экономическая мощь крупных монастырей была сломлена и они лишились былых привилегий.

Период Токугавского сёгуната XVII-XIX веков

Хотя правительство Токугавского сёгуната (1603—1868) отдавало предпочтение морально-этическим учению неоконфуцианства, отношение к буддизму в целом было довольно благосклонным, и он использовался в качестве удобного орудия по искоренению получившего в Японии распространение христианства, а также помогал властям осуществлять негласный надзор за населением. Каждая семья была приписана к конкретному храму (независимо от личных симпатий к определелённой школе), в котором должна была регистрироваться. Одновременно в недрах буддийских школ шли активные процессы осмысления философских концепций и их последующая трансформация с учётом новых условий.

Такие крупные проповедники, как Такуан Сохо (1573—1645), Банкэй Ётаку (1622—1693), Хакуин Экаку (1683—1768), Судзуки Сёсан (1579—1655), Онко Дзиун (1718—1804), начали отказываться от китайского языка и использовать для проповедей и в своих сочинениях японский язык. Одновременно усилились тенденции к синкретизму, что проявлялось не только в стремлении заимствовать отдельных положения у других буддийских школ, но во всё более частом обращении к конфуцианству и синтоизму.

Упорядочение религий в период Мэйдзи

После свержения сёгуната (1868, см. Реставрация Мэйдзи) государственной идеологией был объявлен синтоизм, что свидетельствовало о росте в стране националистических настроений. Многие буддийские храмы были закрыты, однако это не свидетельствовало об окончательной утрате буддизмом своих позиций. В настоящее время подавляющее большинство населения Японии официально считается последователями буддизма, хотя отношение японцев к религии проявляется преимущественно на внешнем уровне, прежде всего как к части традиции. В этот период государство упорядочило систему культов, определило статус школ, который в основном сохраняется до настоящего времени

Современное состояние буддизма

Буддийские организации в современной Японии делятся на две большие группы: традиционные школы буддизма и необуддийские движения. К первой группе относятся школы буддийского вероучения, сложившиеся в течение длительного периода, начиная со времени проникновения буддизма в Японию в VI веке вплоть до позднего Средневековья. Все организации традиционных школ буддизма входят во Всеяпонскую буддийскую ассоциацию, объединяющую около 60 различных групп. Наиболее влиятельные из них:

Ранее, особенно в XVII-XVIII веках, люди насильственно, независимо от их принадлежности к той или иной школе буддизма, прикреплялись к буддийским храмам по месту жительства. Поэтому сложилось положение, при котором храмы сосредотачивают свою деятельность не столько на проповеди вероучения в интерпретации соответствующей школы, сколько на обрядах и в первую очередь на поминально-заупокойном культе. Отправление обрядов является главным источником доходов подавляющего большинства храмов. Немало средств извлекается также от продажи различных сувениров, предсказаний судьбы, календарей. Для ряда храмов, имеющих древнюю историю, основным источником денежных поступлений стал туризм.

Духовенство традиционных школ буддизма проявляет незначительный интерес к общественно-политической жизни. Большинство буддийских священников придерживается консервативных взглядов, проявляет неприязнь к социальным преобразованиям.

Необуддизм в современной Японии

В последние годы несколько активизировались антивоенные выступления буддийского духовенства. С точки зрения идеологического воздействия на население ведущее место среди многочисленных течений в буддизме современная Японии занимают необуддийские движения. Характерной особенностью их является акцент на одну или несколько черт буддийского вероучения. Хотя каждое из них претендует на ортодоксальное толкование буддийских догм, на деле их доктрины зачастую представляют собой эклектическое сочетание идей буддизма с заимствованиями из других религиозных традиций — синто, конфуцианства, а в ещё большей степени — из народных верований.

В этом смысле необуддийские движения не отличаются от других новых религий Японии, как именуются многочислисленные течения и группы, возникшие в разное время, начиная с первой половины XIX века., в противовес синто и традиционным школам буддизма и получившие наибольшее распространение после Второй мировой войны. Для необуддийских движений, как и для новых религий в целом, характерны ярко выраженный подход к вере как средству обретения земных благ, что служит основой религиозной практики: активная прозелитическая деятельность с участием всех адептов; авторитарная система (культ харизматического основателя или лидера); акцент на работу с молодёжью; более активное по сравнению с традиционными школами буддизма участие в общественно-политической жизни. Большинство их адептов составляют представители мелкой и средней буржуазии, рабочие мелких и средних предприятий. В культе необуддийских движений прослеживается более ярко выраженная по сравнению с традиционными школами буддизма монотеистическая тенденция.

Самую большую группу необуддийских движений составляют движения, догмы которых связаны с вероучением Нитирэна:

Нитирэновские движения составляют наиболее мощное течение новых религии в целом, играют самую активную роль в религиозной жизни Японии.

Сравнительно небольшая часть необуддийских движений восходит к традиционным школам буддизма, как Тэндай, Сингон, Дзёдо. Наиболее крупной из них является Синнё эн.

Япония является крупнейшим в мире центром по изучению буддизма, привлекающим учёных из разных стран. После Второй мировой войны значительно активизировалась миссионерская деятельность японских проповедников за рубежом, прежде всего в США и Западной Европе.

Напишите отзыв о статье "Буддизм в Японии"

Литература

  • Бабкова М. В. [elibrary.ru/item.asp?id=26130746 Исследования японского буддизма] // Современное российское японоведение: оглядываясь на путь длиною в четверть века / Отв. ред. Д. В. Стрельцов. — М.: АИРО-XXI, 2015. — С. 245—261. — 447 с. — ISBN 978-5-91022-253-3.
  • Буддизм в Японии / отв. ред. Т. П. Григорьева. — М.: Наука, 1993.
  • Игнатович А. Н. Буддизм в Японии. Очерк ранней истории. — М.: Наука, 1988.
  • Игнатович А. Н. Буддизм в Японии. Страницы истории. Школа Нитирэн. — М.: Стилсервис, 2002.
  • Лепехова Е. С. Буддийская сангха в Японии в VI—IX веках. М., «Восточная литература». 2009 г. 224 стр. ISBN 978-5-02-036405-9
  • Трубникова Н. Н., Бабкова М. В. Обновление традиций в японской религиозно-философской мысли XIII—XIV вв. — М.: РОССПЭН, 2014. — 623 с.
  • Трубникова Н. Н. Бачурин А. С. История религий Японии: IX—XII века. М.: «Наталис», 2009. 560 стр. ISBN 978-5-8062-0308-4

См. также

Ссылки

  • [trubnikovann.narod.ru/Issl.htm Исследуем японский буддизм]. — Сайт Н. Н. Трубниковой. Проверено 24 августа 2015. [web.archive.org/web/20150418182117/trubnikovann.narod.ru/Issl.htm Архивировано из первоисточника 18 апреля 2015].
  • [leit.ru/modules.php?name=Pages&pa=list_pages_categories&cid=41 Школы японского буддизма на сайте, посвящённом Японии]
  • [www.onmarkproductions.com/html/buddhism.shtml Gods of Japan — Buddhism] (англ.)
  • Horii M. [www.japanesestudies.org.uk/articles/2006/Horii.html Deprofessionalisation of Buddhist Priests in Contemporary Japan: A Socio-Industrial Study of a Religious Profession] : [[web.archive.org/web/20130521011421/www.japanesestudies.org.uk/articles/2006/Horii.html арх.] 21 мая 2013] : [англ.] // The Electronic Journal of Contemporary Japanese Studies. — 2006. — Vol. 6, no. 1 (14 March).</span>
Школы чань / дзэн / сон
 Китай  Линьцзи  Цаодун 
 Япония   Риндзай   Обаку   Фукэ   Сото 
 Корея   Орден Чоге   Кван Ум 
Школы амидаизма
 Китай   Цзинту 
 Япония   Дзёдо-сю   Дзёдо-синсю   Дзисю   Юдзу-нэмбуцу-сю 
 
Школы дальневосточного буддизма
Япония

Отрывок, характеризующий Буддизм в Японии

– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Буддизм_в_Японии&oldid=79678598»