Буйносова-Ростовская, Мария Петровна

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Мария Петровна Буйносова-Ростовская<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Крест наперсный. Вклад царицы Марии Петровны, жены Василия Шуйского. Начало 17 века. ГТГ</td></tr>

Русская царица
17 января 1608 — 19 июля 1610 года
Предшественник: Мнишек, Марина Юрьевна
Преемник: Долгорукова, Мария Владимировна
 
Смерть: 2 января 1626(1626-01-02)
Новодевичий монастырь, Москва
Место погребения: Смоленский собор Новодевичьего монастыряВознесенский монастырь КремляАрхангельский собор Кремля
Род: Буйносовы-Ростовские, Шуйские
Имя при рождении: Екатерина
Отец: Буйносов-Ростовский, Пётр Иванович
Мать: Мария Ивановна
Супруг: Василий Шуйский
Дети: Анна, Анастасия

Царица Мария Петровна, урождённая княжна Буйносова-Ростовская (в девичестве Екатерина[1], в иночестве Елена), также употребляется именование царица Екатерина Шуйская (1590-е/около 1586[2] — 2 января 1626) — русская царица, вторая жена царя Василия Ивановича Шуйского.

Родила двух дочерей, скончавшихся в младенчестве, после свержения мужа насильно пострижена в монастырь, где скончалась уже при Романовых.





Биография

Точный год рождения царицы неизвестен, судя по дате её замужества он приходится на 1590-е годы. Днём её рождения, видимо, является 24 ноября — в этот день отмечалась её память в Новодевичьем монастыре. Во вкладной книге монастыря имеется следующая запись под 24 ноября: «Память благоверной царицы и великой княгини Екатерины, во иноцех Елены, схимницы».

Дочь князя Петра Ивановича Буйносова-Ростовского. Мужем её сестры (также носившей имя Мария, но от рождения) стал Воротынский, Иван Михайлович (младший)[3], позже принявший участие в низложении Шуйского. Также у неё были сестра Пелагея и братья Иван и Юрий. В 1607 году они потеряли отца, погибшего в борьбе с болотниковцами в самом начале царствования Шуйского.

Свадьба

Через два года после своего вступления на престол бездетный царь Василий Шуйский, потерявший первую жену Елену Репнину ещё в 1592 году, женился на Екатерине. Её родное имя «Екатерина», считавшееся «не царским», было сменено на «Марию»[4]. Традиционный царский смотр невест не устраивался — c княжной Шуйский был помолвлен давно, ещё при Лжедмитрии I после возвращения из ссылки[5] (что, возможно, сдвигает дату её рождения на более зрелый возраст).

«Женитьба, к которой царь Василий Иванович действительно не слишком стремился и на которую согласился только из соображений династической целесообразности, происходила после долгого вдовства, а затем и прямого запрета царя Бориса, опасавшегося увидеть в новом поколении князей Шуйских претендентов на престол, что могло создать угрозу правлению его сына. Уже царь Дмитрий, по сообщению Жака Маржерета, хотел нарушить этот тяжёлый и незаслуженный запрет, наложенный на старшего князя Шуйского, но произошёл переворот и вчерашний жених превратился из боярина в царя. Затем необходимость борьбы с врагами, в том числе личное участие в походе под Тулу, на долгое время отодвинула вопросы о других государственных и династических интересах», пишет биограф Шуйского В. Н. Козляков[6]. Ему тогда было 56 лет, невеста же, вероятно, вступила в брачный возраст и ей было 16-20 лет.

«А во 115-м году как женился царь и великий князь Василей Иванович всеа Русии, а понял боярина князя Петра Ивановича Буйносова дочь княжну Марью»[5]

6 января Мария Петровна Буйносова была официально названа царской невестой, венчание состоялось 17 января 1608 года. Торжества продолжались три дня, они проходили в Кремле по обычному образцу царских свадеб:

«А как время поспело государеву выходу, и государь вышел, наредясь шуба на соболех, бархат зол от. Заметав полы, в златокованом поясе; пошел в Золотую полату, сел на государьском месте, и тысяцкому, и дружкам, и бояром, и всему поезду велел сести. А государыню посадили на чертожном месте в Грановитой палате». Затем все участники церемонии отправились из Золотой в Грановитую к ожидающей их «нареченной» царице. Как и было положено, «государьской путь» кропил на всех переходах царский духовник благовещенский протопоп Кондратий, «а идучи говорил безпрестани: „О Тебе радуетца“». Венчание царя Василия Шуйского и царицы Марии Петровны проходило в Успенском соборе. Все три дня шли пиры в Золотой палате, царь на радостях «жаловал бояр вины красными». В последний день «были потехи до стола и после стола»[6].

Сохранилась роспись царской свадьбы[7][8], которая свидетельствует, что посаженным отцом был младший брат жениха Иван Иванович Пуговка, а посаженной матерью, за неимением у него жены, — супруга другого брата, Дмитрия — Екатерина Шуйская, дочь Малюты Скуратова (эта другая тёзка царицы позже стала главной подозреваемой в отравлении Скопина-Шуйского). Отсутствие на свадьбе самого Дмитрия, являвшегося наследником брата, возможно, свидетельствует о его пошатнувшемся положении при дворе[6].

Тысяцким был родственник Шуйских князь Фёдор Иванович Мстиславский, его помощником — дядя невесты князь Василий Иванович Белоголовый Буйносов-Ростовский. Михаил Скопин-Шуйский стал первым дружкой жениха, а вторым — Иван Колычев-Крюк (любимец царя, который в том же году будет казнен на Лобном месте за участие в заговоре против него). Таким образом, «на самых первых ролях в свадебном пиру оказались недавние воеводы тульского похода»[6].

Дружками невесты стали воеводы князь Иван Андреевич Хованский и Иван Михайлович Пушкин, «а жены их свахи»[5]. Иван Воротынский, который вскоре женится на сестре царицы, ехал у коня царя — у «государева аргамака»; у саней невесты ехал Василий Михайлович Лобанов-Ростовский, её родич. Свадебный поезд, сопровождавший кортеж, возглавляли родственники Шуйских Иван Васильевич Голицын и Иван Никитич Романов; в нём скакали родственники — Иван Катырёв-Ростовский (позже будет сослан Шуйским) и другие. У первой свечи стоял князь Иван Никитич Меньшой-Одоевский, у второй — князь Петр Иванович Пронский; в церемонии «у фонаря большого» стоял Дмитрий Погожев. «Ездить дозирать по воротам в Кремле» был назначен Григорий Ромодановский.

На свадьбе присутствовали Фёдор Бутурлин, Григорий Борисович Долгоруков-Роща, Михаил Самсонович Туренин и другие. В свадьбе участвовали и остальные бояре, «которые были на Москве, да дворян человек с 70», то есть, она по-видимому, праздновалась в достаточно узком кругу[6].

Вскоре после торжеств дядя царицы Василий получил боярство, её брат Иван — должность кравчего.

Полутора годами ранее там же праздновалась свадьба Лжедмитрия и Марины Мнишек, и сравнение обоих праздников было у всех на уме — не в пользу Василия. На этой свадьбе было меньше блеска и веселья, кроме того, фоном оказались не прекращавшиеся за кремлёвскими стенами казни его врагов. Царя упрекали в том, что он не проявил милосердия[6], и его свадьба, как писал Исаак Масса в своем «Кратком известие о Московии», «была ознаменована только великими бедствиями и скорбями людей, которых, как это видели, каждый день топили».

На отсутствие царского брата Дмитрия Шуйского на свадьбе иностранцы также обратили внимание. В «Дневнике Марины Мнишек» описано, как позже некий пан Коморовский писал из Москвы воеводе Юрию Мнишку в ссылку в Ярославле: «Дмитрий Шуйский возвратился, потеряв всякую надежду, из-под Алексина, упрекал царя, что тот женился, говоря: „Ты веселишься, а кровь невинная льется“. Также сказал ему, что уже царствовать тебе осталось недолго, ибо не на кого тебе опереться, а поэтому подумай о себе и о нас, поклониться надо тому, кому царство по справедливости принадлежит». Хотя, вероятней всего, недовольство брата вызвало изменение его положения и потенциальное появление новорожденных наследников[6].

Брак и свержение

Царица успела родить только двух дочерей — Анну (1609)[9] и Анастасию (1610)[10], которые обе умерли во младенчестве. Автор «Бельского летописца» писал:

«у царя Василья Ивановичя всея Русии детей было только две дочери, и те во младенчестве преставились; тако зовомы суть Настасья и Анна».

В трудный для государства период царица по просьбе мужа занималась распродажей дворцового имущества для оплаты войск. Ближние боярыни Соломония Бахтеярова, Анна Урусова и Прасковья Колычева спарывали жемчуг, драгоценные камни и т. д. с сохранившихся одеяний и отдавали на продажу, средства же отдавались ближним людям Шуйского — Семену Прозоровскому, Ивану Чепчугову и другим. Всего было выручено за 1609 год 17 тыс. рублей.

«…приданое платье и кузни, а по смотру той рухляди: ожерелье жемчужное женское пугвицы серебряные, а в них втираны искорки каменей обышних, забиваны жемчюжки, серги двоечки на серебре в серге по яхонтику лазуревому, а вдругой по жемчюгу уродцу; перстень золот, а в нём искорка камешек червчат; 4 перстня серебряны позолочены, в одном вставка жемчюжная, а в другом берюзишка; а в дву смазни; летник тафта червчата вошвы атлас на зелёной земле круги серебряны продолговаты; телогрея тафта ала изношена подложена зенденью лазоревою круживо золотное; опашень сукно багрец, а у нево 13 пугвиц серебряных: шубка накладная сукно лундыш светлозелена подпушка тафта ала: каптур соболей, ожерелье бобровое, шапка отлас золотной на зелёной земле, шапенка камка червчата…»

Спустя 2 года после женитьбы, летом 1610 года Василий Шуйский был свергнут в результате боярского заговора. Исполнить формальную процедуру перевода Василия вместе с женой «на старой двор» досталось мужу её сестры князю Ивану Михайловичу Воротынскому. 17 июля царь «сам съехал и с царицею на свой на старой двор, где жил в боярех»[6].

19 июля Василий официально лишился престола, затем он был насильно пострижен в монахи и выдан полякам. Мария была с ним разлучена и, под именем «Елена» также пострижена.

В лето 7118 (1610 г.), июля в 19 день Рязанец дворянин Захарей Ляпунов да князь Петр Засекин с своими советники царя Василиа силою постригошя в чернеческий чин. Обещание же за царя отвещеваше князь Василей Туренин; и предашя под начало в Чюдов монастырь. И потом вскоре и царицу его Марию постригошя силою же и отдашя в Ывановской монастырь Сказание Авраамия Палицына»).

По сообщению «Нового летописца», царь не признал насильственно проведенный над ним обряд пострижения и на все полагавшиеся по обряду вопросы отвечал твёрдо: «Несть моево желания и обещания к постриганию». Царица Мария Шуйская последовала примеру мужа: «царица ж тако на постригании ответу не даяше».

«Постригли и несчастную Царицу Марию, также безмолвную в обетах, но красноречивую в изъявлении любви к супругу: она рвалась к нему, стонала, называла его своим Государем милым, Царем Великим народа недостойного, её супругом законным и в рясе инока» (Николай Карамзин).

Инокиню Елену отправили в кремлёвский Вознесенский монастырь[6], либо постригли там, а потом отправили в Иоанно-Предтеченский монастырь в Москве. Где оставалась дочь Анастасия, ещё живая к тому времени — неизвестно.

Монахиня

Вскоре новое правительство — Семибоярщина, припомнив распродажу царского имущества, решило обвинить бывшую супругу Шуйского в растрате казны, был устроен суд. Иван Забелин приводит «Розыски государевой казны у бывшей царицы Марьи Петровны Шуйской», являющийся ценным источником для создании представления о женском имуществе того времени[11].

Обвинение пыталось выяснить «сколко княжъ Васильева княгиня Шуйского Государевы казны покрала»[12]

Инокиню допрашивали сначала поднявшие дело сторонники поляков и Лжедмитрия митрополит Пафнутий Крутицкий, бояре Иван Семёнович Куракин (его сестра Мария была замужем за братом царицы Иваном) и Василий Михайлович Мосальский-Рубец, затем дьяки С. Ефимьев и И. Юрьев. «Они вызвали на очную ставку родственниц царицы, сестер Марию и Ирину, а также Софью и Соломониду Бахтеяровых и Фегинью Великую. Потом бывших хранителей её казны Анну Шестакову и Анну Орлову заставили принести приходные и расходные книги. Все было проверено с большой тщательностью. Более того, дьяки приняли решение конфисковать все подарки царицы, которые она делала близким людям и служительницам. Это возмутило Марию Петровну»[6]. На расспросы судей бывшая царица отвечала, что она не может помнить, кого она и её муж жаловали, и что «Рострига был не лучше нас, да его дачи не у кого не емлют», укоряла бояр за то, что они её позорят и грабят. Также она выразила надежду, что снова будет жить с Василием, на что ей было отвечено, что она «слово говорит непригожее, муж её и она пострижены, как тому статись, что жить в мире по прежнему»[12]. Царица упорно уверяла, что все деньги и драгоценности из казны потрачены на жалованье служилым людям и придворным. «Документы не дают нам окончания этого дела, из него видно только, что некоторые из вещей, пожалованных бывшей царицей, были отобраны от их владельцев», — пишет Л. М. Савелов, опубликовавший об этом известие в «Русском Архиве»[12].

В ноябре 1620 года[13] бывшая царица была отправлена в Суздальский Покровский монастырь — известную тюрьму царственных узниц, где ранее жили великая княгиня Соломония Сабурова и вдова царевича Ивана Евдокия Сабурова. По сообщению «Пискаревского летописца» (которому не всегда принято верить), насильно постриженный бывший царь снял с себя монашеские одежды, как только оказался за пределами Московского Кремля, будучи отослан к полякам. По его версии, патриарх Гермоген, не одобрявший этого акта, разрешил снять с себя чернецкое платье и царице: «…а царица с собя платье чёрное скинула же по благословению патриарха Гермогена Московского и всеа Русии, а жила в Покровском монастыре в Суздале»[6].

Видимо, дочь Анастасия находилась при матери во время её отправки в Суздаль, где девочка скончалась и была погребена[6].

В 1612 году Василий Шуйский скончался в плену. Через 3 года после его свержения, в 1613 году, на русский престол был избран Михаил Фёдорович, что облегчило положение царицы. Мать нового царя Марфа Шестова, когда-то и сама насильно постриженная, очевидно, дружила с Еленой, которая ещё царицей помогала семье Филарета[14].

В сотной нижегородской грамоте 1621 и 1622 годов, хранящейся в Нижегородской градской думе, есть некоторые известия об участи Марии. Ей пожалованы были Михаилом поместья в гг. Белогород и в Городец, два дома в Нижегородском Кремле. Царица имела своего приказчика и приказных людей[15].

Вот слова сотной грамоты, свидетельствующей об этом: На 34 листе на обороте и на 35-м: «Двор Царя Василия Ивановича Царицы иноки Елены Петровны приказных её людей из вотчины Бело-городские волости, а в нём живёт дворник Нестерко Сапожник — не тяглое место». На 43 листе на обороте: «Двор для осадного времени Царя Василия Ивановича Царицы Елены Петровны из Городецкие волости прикащика Карпа Верещагина, а в нём живёт дворник ярыжной Ивашко Ржевитин».

Известно, что в 1615 году царица-инокиня переехала в традиционное почётное обиталище царственных монахинь — Новодевичий монастырь[16], а царь прислал инокине Елене «на новоселье» 40 соболей[17]. Для неё возвели просторные палаты с хозяйственными постройками. Для обихода ей были выделены значительные средства и приставлены слуги.

Смерть и погребение

Умерла в 1626 году, пережив мужа на 14 лет. Новый летописец о её смерти сообщает[18]:

В то же время преставилась царица Елена, царя Василия Ивановича жена, а была пострижена на Москве в московском Новом Девичьем монастыре, а дочь была боярина князя Петра Ивановича Буйносова-Ростовского.

Была погребена в суздальском монастыре, в усыпальнице под главным собором — вместе с великой княгиней Соломонией Сабуровой, царицей Анной Васильчиковой и другими знатными ссыльными монахинями. В 1635 году по просьбе Михаила Федоровича поляки возвратили останки Василия Шуйского, которые поместили в мужской царской усыпальнице — Архангельском соборе в Кремле, тогда же останки его несчастной супруги были перезахоронены[19] с почётом в усыпальнице русских цариц — в Вознесенском монастыре в Московском Кремле (в гробнице на левой стороне у стены). (А в Суздале осталась, вероятно, могила её дочери Анастасии, которая была вскрыта в ХХ веке и сторонниками теории заговора считается могилой Георгия Васильевича — якобы старшего брата Ивана Грозного от Соломонии Сабуровой.)

Надпись на саркофаге гласит[20]:

«Лета 7134 генваря в 2 день на памят иже во святых отца нашего Селивестра папы римскаго преставися раба божия благовернаго царя и великого князя Василия Ивановича всея Русии царица Екатерина инока схимница Елена»

После разрушения Вознесенского монастыря большевиками её останки, вместе с прочими, были перенесены в подземную палату южной пристройки Архангельского собора, где находятся и сейчас. Обнаружен и отреставрирован уникальный аналав из её саркофага. «Эта сложная многофигурная шитая деталь монашеского облачения царицы-инокини отличается тонким и мастерским исполнением и включает в себя не только изображения трёхглавого храма, архангелов, голгофского креста, цветов и т. д., но и многострочную надпись»[1].

Также в её могиле была обнаружена печать, а специалистом-палеографом А. М. Житеневой (МГУ) прочитана надпись на ней и определена её принадлежность отцу царя Михаила патриарху Филарету[21], очевидно, принимавшему участие в церемонии погребения.

Библиография

  • [www.runivers.ru/upload/iblock/126/144%20tom_Russkiy%20arhiv_1914_1-4.pdf Савелов Л. М. Страничка из истории Смутного времени. Царица Мария Петровна Шуйская // Русский архив. 1914. М., 1914. Вып.2. С. 222—234]

Напишите отзыв о статье "Буйносова-Ростовская, Мария Петровна"

Примечания

  1. 1 2 [web.archive.org/web/20131113221356/kreml.ru/ru/projects/1/necropolis/2002/burial_place/ Захоронения великих княгинь и цариц // Kreml.ru]
  2. [www.rusinst.ru/articletext.asp?rzd=1&id=2613 Большая Энциклопедия русского народа]
  3. Пчелов Е. В., Рюриковичи. История династии. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2001. С. 154
  4. Существует маргинальная версия, что Шуйский поочередно был женат на сестрах Марии и Екатерине Шуйских, т. е. перемены имени не было, см. [cyberleninka.ru/article/n/taynyy-brak-tsarya-vasiliya-shuyskogo-i-syn-ego-docheri Л. Ю. Таймасова. Тайный брак царя Василия Шуйского // Новый исторический вестник № 31 / 2012]
  5. 1 2 3 [www.rusarchives.ru/smuta/03-03-spisok-svadby-vasilija-shujskogo.shtml Чиновный список свадьбы царя Василия Ивановича Шуйского с княжной Марьей Петровной Буйносовой-Ростовской]
  6. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 [militera.lib.ru/bio/kozlyakov_vn01/kozlyakov_vn01.html В. Н. Козляков. Василий Шуйский. ЖЗЛ]
  7. 1608 г. января 17. Чиновный список свадьбы царя Василия Ивановича Шуйского с княжной Марьей Петровной Буйносовой-Ростовской. Российский государственный архив древних актов. Ф. 135. Древлехранилище. Отд. IV. Рубрика II. № 13. Л. 1-16; Ф. 156. Оп. 1. № 7. Л. 1-16. Список 1624 г. Из архива Посольского приказа. Публикации: ДРВ. Изд. 2-е. Ч. 13. С. 122—127.
  8. Белокуров С. А. Разрядные записи за Смутное время (7113-7121 гг.). М., 1907. С. 95, 249, 269—271 (Чин бракосочетания царя Василия Ивановича Шуйского с княжною Мариею (Екатериною) Буйносовой-Ростовской).
  9. Акт. ист. П. 283, Акт. арх. эксп. П. 23
  10. Акт. ист. П. 334
  11. [az.lib.ru/z/zabelin_i_e/text_0070.shtml И. Забелин. Домашний быт русских цариц]
  12. 1 2 3 [www.runivers.ru/upload/iblock/126/144%20tom_Russkiy%20arhiv_1914_1-4.pdf Савелов Л. М. Страничка из истории Смутного времени. Царица Мария Петровна Шуйская // Русский архив. 1914. М., 1914. Вып.2. С. 222—234]
  13. [a-nomalia.narod.ru/hmyrov/127.htm Алфавитно-справочный перечень государей российских и замечательнейших особ их крови]
  14. В. Г Вовина. Новый летописец: история текста. 2004. Стр. 284
  15. [www.otechestvo.org.ua/main/20111/2009.htm Несчастная Царица. О жизни и кончине Государыни Марии Петровны Буйносовой-Ростовской. Александр Рожинцев]
  16. [novodev.msk.ru/ Богородице-Смоленский Новодевичий монастырь | Официальный сайт]
  17. [books.google.ru/books?id=P2z7tvmezAgC&pg=PT162&dq=мария+буйносова-ростовская&hl=ru&sa=X&ei=fOSdUqL_OMye4wS8pIHICg&redir_esc=y#v=onepage&q=мария%20буйносова-ростовская&f=false М. Руднева. Грехи и святость. Как любили монахи и священники. М., 2006]
  18. [www.sedmitza.ru/lib/text/439363/ Новый летописец, XVIII]
  19. [www.suzdalonline.ru/architecture/pokrovsky/ Покровский монастырь]
  20. Панова Т. Д. [russist.ru/nekropol/kreml1.htm Некрополи Московского Кремля]. изд. 2-е, испр. и доп.. Руссист (2003). Проверено 27 марта 2011. [www.webcitation.org/68wpKQSSA Архивировано из первоисточника 6 июля 2012].
  21. [web.archive.org/web/20131113220900/kreml.ru/ru/projects/1/necropolis/2005/clothesWoman/ Важные сведения о внешнем облике и типах одежды женщин средневековой Руси // Kreml.ru]

Отрывок, характеризующий Буйносова-Ростовская, Мария Петровна



Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом: