Булак-Балахович, Станислав Никодимович

Станислав Никодимович Булак-Балахович
Балахович в польской форме
Дата рождения	22 февраля 1883(1883-02-22)
Место рождения	Российская империя, Ковенская губерния, Новоалександровский уезд, Мейшты (близ Видзы) ныне Игналинский район Литвы
Дата смерти	10 мая 1940(1940-05-10) (57 лет)
Место смерти	Третий рейх, Генерал-губернаторство, Варшава
Принадлежность	Польша
Род войск	кавалерия
Годы службы	1914—1917 1917—1918 1918—1920 1920 1920—1940
Звание	ротмистр (1917) комполка (1918) + генерал-майор (1920) бригадный генерал (1920)
Часть	Курляндский 2-й лейб-уланский полк (ноябрь 1914 — 5 сентября 1915)
Командовал	Особый эскадрон 2-й кавалерийской дивизии (5 сентября 1915 — ноябрь 1915) 2-й эскадрон отряда Особой важности при Главкоме Северным фронтом (ноябрь 1915 — 15 августа 1917) отряд, затем полк (октябрь 1917 — февраль 1918) отряд (февраль 1918) Псковский гарнизон (25 мая — 19 августа 1919) 2-й корпус Северо-Западной армии (19 августа 1919 — 22 января 1920) армия (февраль — 26 ноября 1920) Наблюдатель при польской военной миссии и советник Франко по партизанской и диверсионной деятельности (1936—1939)
Сражения/войны	Первая мировая война: Великое отступление и другие Гражданская война в России: Наступление Северного корпуса Эстонская война за независимость Советско-польская война: Варшавское сражение и другие Гражданская война в Латвии Гражданская война в Испании Вторая мировая война: Немецкое вторжение в Польшу Оборона Варшавы и другие
Награды и премии

Станисла́в Никоди́мович Була́к-Балахо́вич (белор. Станіслаў Булак-Балаховіч, польск. Stanisław Bułak-Bałachowicz; 10 (22) февраля 1883, Мейшты, Российская империя — 10 мая 1940, Варшава) — военный и политический деятель эпохи Гражданской войны в России, генерал российской Белой армии и Войска Польского. Настоящая фамилия — Балахович, также известен как Атаман (батька) Булак-Балахович.

Юность

Уже по самому началу жизненного пути Балаховича имеются серьёзные расхождения в разных источниках. Они вызваны, прежде всего, тем, что о ранней биографии Булак-Балаховича известно только с его слов. Однако и здесь можно установить более или менее истинную картину.

Станислав родился 10 февраля 1883 года в Мейшты (ныне в Игналинском районе Литвы) близ местечка Видзы под Браславом (тогда Новоалександровского уезда Ковенской губернии), в семье кухмейстера (повара) местного помещика и горничной. Согласно послужному формуляру, происходил из крестьян Ковенской губернии.

Отец — Никодим-Михаил Сильвестрович Балахович, из мелкой (безземельной) польско-белорусской шляхты. Мать — Юзефа Балахович (в девичестве Шафран или Шафранек) была полькой. По данным польского личного дела, оба родителя — католики, по формуляру: отец православный, сам Булак-Балахович — католик. Отец после рождения Станислава уволился с должности кухмейстера и купил имение Юдуцыны в окрестностях Шарковщины, которым владел в 1884—1889 годах. Затем продал (по другим данным — подарил родственникам) имение и стал арендатором фольварка Стакавиево (Стаковиево) под Браславом.

Станислав якобы учился в Новоалександровской школе (Новоалександровск — после 1918 Зарасай, Литва), а затем в частной польской гимназии св. Станислава в Санкт-Петербурге (при этом неясно, каким именно образом он мог оказаться в Петербурге). В своих мемуарах он утверждает, что учился четыре года на агронома в коммерческом училище в Бельмонтах (Бяльмонтах), что выглядит гораздо более правдоподобным. Ориентировочно в 1902—1903 годах пытался работать по специальности, в 1903—1904 устроился бухгалтером к подрядчику на строительство железной дороги. В 1904 году нанялся на работу управляющим в поместье Городец-Лужский графа Платер-Зиберга в Дисненском уезде.

Первая мировая война

В ноябре 1914 года Балахович был мобилизован. На службе во 2-м лейб-уланском Курляндском Императора Александра II полку показал себя хорошо, удостоившись медали Св. Георгия и Знака отличия Военного ордена (Георгиевского креста) 4-й степени.

5 сентября 1915 года Балахович получил свой первый офицерский чин корнета и быстро продвинулся по службе, став командиром особого эскадрона в составе 2-й кавалерийской дивизии. В ноябре 1915 этот эскадрон влился в отряд Особой важности при Главкоме Северного фронта (впоследствии — отряд Особой важности имени Атамана Пунина), стал командиром 2-го эскадрона и действовал против немцев в районе Риги. Вскоре в отряд перевёлся и младший брат Станислава — Юзеф Балахович. Летом 1917 года Булак-Балахович сделал попытку настроить часть нижних чинов против начальника отряда — поручика Александра Пунина, но она оказалась неудачной. Однако в августе 1917 Булак-Балахович смог осуществить задуманное — интриги против поручика Александра Пунина привели к развалу отряда. 15 августа отряд покинула большая часть офицеров, а также 3-й эскадрон полностью и части 1-го, 2-го эскадронов и отрядных команд. Впрочем, официально отряд имени Атамана Пунина продолжал существовать вплоть до февраля 1918 года. После его расформирования братья Балаховичи вступили в ряды Красной армии.

Служба у большевиков

В июне 1917 года в условиях революционного разложения армии солдатский комитет избрал Булак-Балаховича командиром эскадрона. По его собственному утверждению, после этого он находился в Петрограде на излечении, но к октябрю 1917 почему-то оказался далеко в тылу — в Луге, где с частью своих бывших солдат сколотил отряд и взял под контроль ближайшие окрестности^{[неавторитетный источник? 4287 дней]}. Здесь же он узнал о формировании польского уланского дивизиона, в котором командиром 1-го эскадрона был назначен его брат Юзеф. Однако большевики посчитали польскую воинскую часть слишком опасной и разоружили (предварительно расстреляв её командира Тадеуша Пшисецкого).

Вместе с тем из-за отсутствия реальных сил, большевиками было принято решение легализовать отряд Балаховича, назначив его командиром Лужского партизанского (1-го конного) полка^{[неавторитетный источник? 4287 дней]}.

По приказу наркомвоенмора Троцкого, полк Балаховича участвовал в подавлении крестьянских восстаний. Постепенно он начал вызывать всё большую нелюбовь у красных, за провокационную жестокость работы в деревне и казнокрадство, что и послужило основанием для решения о его аресте. Вследствие этого в начале ноября 1918 года Балахович решил перейти к белым^{[неавторитетный источник? 4287 дней]}.

В рядах Отдельного Псковского добровольческого корпуса

В ноябре 1918 года, по договоренности с представителями Отдельного Псковского добровольческого корпуса, Булак-Балахович со своим отрядом (около четырёхсот человек) перешёл на сторону белых и прибыл в Псков, где назвался штаб-ротмистром и был произведён в ротмистры.

Информация о военной деятельности Балаховича у белых также полна домыслов, сплетен и слухов. Весной 1919 года Балахович был произведён в полковники. 13 мая 1919 года началось общее наступление Северного корпуса. Сам Балахович возглавил все силы, действующие на вспомогательном гдовско-псковском направлении. Через несколько дней войска Балаховича вступили в Псков.

Деятельность в Пскове

Корявцев считает, что Балахович не просто лично участвовал в казнях, но и нередко превращал их в публичное театрализованное действо Корреспондент газеты «Русские ведомости» князь Львов позднее писал:

Мы ехали по району, оккупированному год тому назад знаменитым Булак-Балаховичем. Народная память осталась о нем нехорошая. Грабежи и, главное, виселица навсегда, должно быть, погубили репутацию Балаховича среди крестьянского мира. За 40-50 верст от Пскова крестьяне с суровым неодобрением рассказывают о его казнях на псковских площадях и о его нечеловеческом пристрастии к повешениям.

— Л. Львов. На деревенской телеге // «Последние новости», № 121, 1920.

Однако эстонский военный историк Игорь Копытин считает, что:

«Балахович был очень популярен среди своих партизан и крестьянского населения. «Батька», как его звали, всегда старался внимать просьбам и заботам простых людей. Будучи сторонником самоопределения народов России и претворяя в жизнь политику народовластия, он хорошо понимал стремление эстонцев к независимости. По этой причине реакционные белые генералы не любили атамана.» — И. Копытин, «Русские в эстонской Освободительной войне», Таллин, 2010.

Арест генерала Юденича

22 января 1920 года генерал Юденич объявил о роспуске своей армии. А в ночь на 29 января Булак-Балахович, в сопровождении нескольких своих партизан и эстонских полицейских, арестовал генерала в его номере гостиницы «Коммерс» в Ревеле. После вмешательства французской и английской военных миссий Юденич был освобожден, и был выдан ордер на арест Балаховича. Атаман сумел скрыться.

Переход в Двинск

В феврале 1920 года Булак-Балахович при посредничестве военного атташе в Риге обратился к главе Польши Юзефу Пилсудскому с просьбой принять его на службу для борьбы с большевиками. После получения согласия генерал со своим отрядом перешёл линию фронта и прибыл в Двинск, где был торжественно принят генералом Эдвардом Рыдз-Смиглы.

Советско-польская война

Сразу же после прибытия Булак-Балахович приступил к формированию своей добровольческой армии. К нему стекались люди со всех сторон. Одновременно генерал вступил в контакт с Борисом Савинковым, заручившись его поддержкой. В последних днях июня 1920 года дивизия Булак-Балаховича вступила в бои с большевиками. 30 июня она нанесла тяжелое поражение красным частям в районе железнодорожной станции Словечно. 3 июля балаховцы атаковали Веледники, захватив штаб расквартированной там бригады. В ходе боев атаман практиковал свою излюбленную тактику партизанского боя.

Между тем, приближался критический момент в варшавском сражении. С 17 августа по 7 сентября группа оперировала в районе Влодавы. 23 августа балаховцы нанесли внезапный удар по позициям красных, захватив два орудия и много пленных. 27 августа они выбили противника из Персепы.

В Белоруссии

В 1920 году Советская Россия заключила мирные договоры с Польшей, а также Эстонией, Латвией и Литвой. Несмотря на это, Борис Савинков помог Балаховичу сформировать из числа белогвардейцев, находившихся в этих государствах, несколько крупных и хорошо вооруженных отрядов. Переходя государственную границу, они стали совершать «рейды» на территорию Белоруссии. Когда же к месту вторжения подтягивались части Красной Армии, Балахович вновь переходил границу и благополучно возвращался на свои базы.

28 октября 1920 года правительство РСФСР направило ноту правительству Великобритании, в которой говорилось, что после подписания перемирия с Польшей и мирных договоров с Эстонией, Латвией и Литвой «война между существующими правительствами прекратилась, но состояние войны продолжает существовать. В Белоруссии и в Западной Украине вооруженные банды, не подчиняющиеся никакому правительству, продолжают вести враждебные действия против граждан обеих советских республик. Эти вооруженные силы, под командованием Балаховича и Петлюры, снабжаются снаряжением и вооружением державами Антанты через Польшу, и поэтому эти державы являются главным образом ответственными за продолжающиеся страдания и кровопролития». Далее в ноте говорилось, что «лишь уничтожением, расформированием или сдачей вооруженных сил этих мародеров можно будет восстановить мир», и содержалось предупреждение о намерении России и Украины «положить конец их незаконным действиям».

15 октября 1920 года Сейм потребовал от военного командования разоружить все союзные части, принимавшие участие в войне, или потребовать от них покинуть территорию Польши до 2 ноября. Под эту категорию подходила и армия Балаховича. Посоветовавшись с Савинковым, генерал всем своим войском ударил по Белоруссии, занятой большевиками. План атамана был прост — поднять крестьянское восстание и свергнуть советскую власть. В течение двух дней войска атамана заняли район Мосейовице — Петрыков. 9 ноября кавалерийская дивизия полковника Сергея Павловского разбила красных под Романовкой. Полковник Матвеев, командир «1-й дивизии смерти» занял Скрыгалов. Потом балаховцы взяли Хомички и Прудок. И, наконец, Мозырь.

В Мозыре активизировалась деятельнось Белорусского политического комитета, с которым 12 октября Балахович вступил в союз. Поскольку политическое руководство уже занял комитет Савинкова, в первые дни похода БПК занимался хозяйственным делами. Запасов продовольствия армия имела на 7-8 дней, что с учетом растянутости подразделений армии было маловато, в связи с чем, представитель Булак-Балаховича И. Васильев через БПК обратился в Главное Командование Войска Польского с настоятельной просьбой о поставке запасов продовольствия на 10 дней и 1000 коней с седлами.

Но вскоре ситуация изменилась. 7 ноября в Турове состоялось торжественное построение войск в присутствии командующего армии, членов БПК и Б. В. Савинкова, затем состоялся молебен с молитвами за БНР и успех её оружия. Далее генерал-майор С. Н. Булак-Балахович развернул бело-красно-белый флаг и поклялся не складывать оружия, пока не освободит родной край от узурпатора, после чего состоялся парад. 12 ноября в занятом Мозыре члены БПК устроили генерал-майору торжественную встречу и провозгласили себя высшим государственным органом Белоруссии. В ответ, С. Н. Булак-Балахович заявил о создании новой БНР, о роспуске правительств БССР и БНР (в Ковно). 14 ноября он провозгласил себя главнокомандующим вооруженных сил Белоруссии и приказал сформировать отдельно от НДА Белорусскую Народную Армию (в составе Крестьянской дивизии атамана Искры, отрядов «Зеленого дуба», Особого белорусского батальона 2-й пехотной дивизии).

На ниве государственного строительства активность БПК усилилась: комитет назначил гражданскую администрацию Мозырского уезда и Туровской волости, возобновил работу почтовой службы и ввел в обращение заранее подготовленные почтовые марки. 14 ноября БПК и генерал-майор С. Н. Булак-Балахович издали совместной обращение к евреям с гарантией равных прав и призывом помочь в борьбе с большевиками. В доказательство добрых намерений, на следующий день были назначены городские органы власти Мозыря — евреям досталось большинство. Более того, идиш наравне с белорусским и польским был разрешен для использования в суде. Несмотря на заявляемую Булак-Балаховичем и Савинковым терпимость к евреям, на территории занятой НДА (или уже Белорусской армией) прошла серия погромов. Еврейские дома подвергались грабежу, на что командование в целом закрывало глаза. Еврейские погромы прошли в Турове, Петрикове, и Мозыре. Особенно пострадали Мозырский и Речицкий уезды. По данным Евобщесткома, только в Мозырском уезде было ограблено 20 550 человек, убито свыше 300, изнасиловано более 500 женщин. Всего, по данным Народного комиссариата социального обеспечения Белоруссии, от действий отрядов Балаховича пострадало около 40 000 человек. В автобиографическом романе «Конь вороной» Б. В. Савинков утверждал, что расстреливал погромщиков, но это не подтверждено.

На самом деле отношение и Савинкова, и Балаховича к еврейскому вопросу было не столь однозначным и миролюбивым. Атаман Искра приводит слова генерала по поводу написания успокоительного воззвания к еврейскому населению: «Бросьте, генерал: как бил жидов, так и буду бить; Борис Викторович тоже недоволен этим воззванием, находя, что еврейское население не заслужило такой широкой автономии». Булак-Балахович целиком во многом перенял отношение польской политической элиты к евреям, которая если не отождествляла, то ассоциировала их с большевиками.

Белорусский политический комитет переформировался в правительство БНР (председатель В. А. Адамович, вице-премьер и министр иностранных дел П. П. Алексюк, министр финансов, торговли и промышленности И. Сенкевич, министр образования Р. К. Островский, военный министр полковник Беляев). Новое правительство выпустило программный манифест с обещанием земельной реформы на основе конфискации помещичьих земель и присвоило С. Н. Булак-Балаховичу желанный пост «Начальника государства» (такую позицию в Польше занимал Юзеф Пилсудский).

До 17 ноября в Мозыре организовывалась Ставка Главкома, при которой имелся польский офицер связи и заседало правительство новой БНР. 16 ноября БПК, Б. В. Савинков (от имени РПК) и С. Н. Булак-Балахович заключили соглашение, по которому форму интеграции Белоруссии и России должны определить учредительные собрания данных территорий, но Начальнику Белорусского Государства разрешало заниматься государственным строительством . Из-за этих белорусских государственных экспериментов Булак-Балахович разошелся с братом И. Н. Балаховичем, которого произвел в генерал-майоры и командующие НДА. Балахович 2-й выступал за сближение с Врангелем (армией Пермикина в Польше) и защиту общероссийских интересов, как и авторитетный генерал И. А. Лохвицкий. Несмотря на все, авторитет БПК и созданного из него правительства был невысок. Часть белорусов НДА считала членов БПК предателями и шпионами. Офицеры батальона капитана Демидова Островского полка решили устранить П. П. Алексюка — вице-премьера и министра иностранных дел новой БНР. Но министр оказался проворнее и сбежал в Польшу. Однако офицеры догнали его в Ольшанах и, если бы не польский комендант, задуманное исполнилось бы.

В ноябре 1920 года северо-западнее Мозыря частям Красной Армии удалось нанести серьёзное поражение войскам Балаховича, а 5 декабря из Польши было получено радиосообщение:

«26 ноября ночью остатки армии Балаховича перешли на польскую территорию, где были немедленно разоружены поляками в присутствии представителя Советской России, специально для этого прибывшего. Савинков совершенно отказался от Балаховича».

В ночь на 18 ноября Булак-Балахович оставил Мозырь. С огромным трудом он сумел пробиться к польской границе. В Польше его войска были интернированы и разоружены. Советское правительство потребовало от Пилсудского выдачи генерала Балаховича. Маршал, однако, занял твёрдую позицию. Тем не менее, лишь спустя почти месяц, когда переговоры о его выдаче окончательно зашли в тупик, Балахович почувствовал себя, наконец, в относительной безопасности.

Межвоенный период

Балахович получил от Пилсудского звание генерала польской армии и лесную концессию в Беловежской Пуще, где работниками были бывшие члены его отряда. В 1926 году он принял самое активное участие в Майском перевороте Юзефа Пилсудского и Люциана Желиговского.

Выпустил две книги о возможности войны с Германией: «Wojna będzie czy nie będzie» («Война, будет или не будет», 1931) и «Precz z Hitlerem czy niech żyje Hitler» («Долой Гитлера или хайль Гитлер?», 1933), в которых предупреждал о смертельной опасности, нависшей над Польшей со стороны Германии.

Убийство

После оккупации Польши Третьим Рейхом пытался организовать партизанский отряд для борьбы с нацистскими оккупантами. Был убит в Варшаве 10 мая 1940 года немецким патрулём.

На стене семинарии установлена мемориальная доска, посвящённая Станиславу Булак-Балаховичу, со следующим текстом:

Генерал Войска Польского
Станислав
Булак-Балахович
1883-1940
Командующий белорусской союзной армией, сражавшейся за независимость Польши в войне 1920 года
Создатель и командир Отдельной специальной группы, принимавшей участие в обороне Варшавы в сентябре 1939 года
После капитуляции создатель «Военной конфедерации»
Предательски убит 10 мая 1940 года в Саской Кемпе

Семья

Булак-Балахович был женат трижды:

• В 1905 году женился на дочери местного доктора Генрике (Генриетте) Гарбель, от которой у него была дочь Елена (Алдона) и два сына — Медард (Юлиуш) и Генрик (Мартин).
• После её смерти женится на остзейской баронессе Герде фон Герхард, от которой у него было две дочери — Софья и Мария.
• Вскоре после окончания Советско-польской войны третьим браком женился на Яне (Янине) Коречко, от которой у него были дочери Данута и Барбара.

Образ Булак-Балаховича в кинематографе

• «Угол падения» (Ленфильм, 1970 год, режиссёр Геннадий Казанский), по одноимённому роману Всеволода Кочетова. В картине Булак-Балахович показан лишь в одном эпизоде — торжественном въезде в Псков, сопровождающимся казнями захваченных в плен красноармейцев. Роль исполняет Юрий Дедович.
• «Прикосновение» (1973, режиссёр Ростислав Горяев). Латвийский фильм, рассказывающий о Яне Фабрициусе. В картине показаны как «красный» период Балаховича, так и его переход к белым (Фабрициус был тогда его главным противником).
• В телевизионном фильме «Мирное лето 21-го года» из цикла Государственная граница снятом киностудией "Беларусьфильм" в 1980 году. Образ Заяца (командира отряда, совершающего из Польши нападения на советскую территорию) является собирательным. Однако, в нём просматриваются многие черты личности и биографии Станислава Булак-Балаховича. Роль исполняет Юрий Дедович.

Литература

• Булак-Балахович С. Н. Генерал Булак-Балахович о своем деле: как было на самом деле? //Архив гражданской войны. Вып. 1. — Берлин, 1923.
• Авалов П. М. (Бермонт-Авалов П. М.) В борьбе с большевизмом. — Гамбург, 1925.
• Атаман Искра (И. А. Лохвицкий). То, что было. — Берлин, 1922.
• Смирнов А. А. Атаман Краснов. — М.-СПб.: АСТ; Terra Fantastica, 2003. — 368 стр. — ISBN 5-17-015326-0
• Клавинг В. Гражданская война в России: Белые армии. М.: АСТ, 2003. — 637 стр. — ISBN 5-17-019260-6
• Горн В. Гражданская война на Северо-Западе России. — Берлин, 1923.
• Савинков Б. В. Русская Народная Добровольческая армия в походе. — Варшава, б/г.
• Томаш Палючинский. Переход отряда генерала Станислава Булак-Балаховича из Эстонии в Польшу (март 1920 года). — Познань, 1992.
• Хорошилова О. Войсковые партизаны Великой войны. — СПб., 2002.
• Лошкарёв И. Д. Белорусский политический компонент в походе С. Н. Булак-Балаховича // Молодой учёный. № 9 (32). — Чита, 2011. — С. 160—163.
• Симонова Т. Я зелёный генерал // Родина. № 11, 1997. — С. 36—41.
• Ларин М.Ю., Хватов А.В. Неизвестные войны России. — М.: ООО «Дом Славянской книги», 2012. — 480 с.

Ссылки

• [www.hrono.ru/biograf/bio_b/bulak_balahovich.html Биография на hrono.ru]
• [www.nivestnik.ru/2002_2/8.shtml Биография на nivestnik.ru]
• [rovs.atropos.spb.ru/index.php?view=person&mode=text&id=42 Биография на rovs.atropos.spb.ru]
• [slounik.org/122203.html Биография на slounik.org]
• [www.nivestnik.ru/2002_2/8.shtml В. В. Машко. Булак-Балахович Станислав Никодимович. //«Новый исторический вестник» № 2(7) от 2002 г.]
• [www.booknik.ru/publications/?id=17091&type=bigPublication&articleNum=2 Запись рассказов еврейских детей местечка Петриков о булаховском погроме]
• [www.derjavapskov.ru/cat/cattema/catcattemaall/catcattemaallb/catcattemaallbbulach/ Булак-Балахович Станислав Никодимович (1883—1940) на Псковщине]

Отрывок, характеризующий Булак-Балахович, Станислав Никодимович

Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.