Булгарин, Фаддей Венедиктович

Фаддей Булгарин
Tadeusz Bułharyn
Портрет авторства И. Фридерика, 1828
Имя при рождении:	Ян Тадеуш Булгарин
Место рождения:	имение Пырашево, Минское воеводство, Великое княжество Литовское
Место смерти:	имение Карлово близ Дерпта
Гражданство:	Российская империя
Род деятельности:	прозаик, литературный критик, журналист
Награды:
[az.lib.ru/b/bulgarin_f_w/ Произведения на сайте Lib.ru]

Фадде́й Венеди́ктович Булга́рин (урождённый Ян Тадеуш Кшиштоф Булгарин, польск. Jan Tadeusz Krzysztof Bułharyn; 24 июня [5 июля] 1789, имение Перышево, Минское воеводство, Великое княжество Литовское — 1 [13] сентября 1859, имение Карлова близ Дерпта) — русский писатель, журналист, критик и издатель польского происхождения. Капитан наполеоновской армии, кавалер Ордена Почётного Легиона Франции, действительный статский советник; «герой» многочисленных эпиграмм Пушкина, Вяземского, Баратынского, Лермонтова, Некрасова и многих других.

Основоположник жанров авантюрного плутовского романа, фантастического романа в русской литературе, автор фельетонов и нравоописательных очерков, издатель первого в России театрального альманаха. Его романы, в которых он выступал как идеолог российской буржуазии, при жизни были переведены на французский, немецкий, английский, испанский, итальянский, нидерландский, шведский, польский, чешский языки.

Биография

Семья Булгариных происходит из шляхты Речи Посполитой, один из его предков был канцлером у Лжедмитрия Первого, полная фамилия — Шкандербек-Булгарин, по семейному преданию, предок был княжеского происхождения из ассимилировавшихся среди болгар албанцев. Польский литератор Осип Пшецлавский, хорошо знавший Булгарина, считал его белорусом.

Отец, ярый республиканец, дал ему имя в честь Тадеуша Костюшко, впоследствии участвовал в восстаниия 1794 года и был сослан в Сибирь за убийство русского генерала. После того как поместье было захвачено влиятельным соседом, мать отвезла Булгарина в Санкт-Петербург, где он в 1798—1806 годах учился в Сухопутном шляхетском кадетском корпусе. Плохо знал русский язык и в первое время учился с трудом и подвергался насмешкам со стороны кадетов, но постепенно прижился в корпусе, под влиянием корпусных литературных традиций стал сочинять басни и сатиры, а впоследствии написал очень лестный отзыв о своём учителе истории Г. В. Геракове.

В 1806 году выходит корнетом в Уланский великого князя Константина Павловича полк и сразу же отправляется в поход против французов. Был ранен под Фридландом и награждён орденом Святой Анны 3-й степени. В 1808 году участвовал в шведской кампании.

За одну из сатир на шефа полка великого князя Константина Павловича несколько месяцев провёл под арестом в Кронштадтской крепости. Отправлен в Ямбургский драгунский полк, но и здесь не ужился: из-за некой скандальной истории на «романтической подкладке» был плохо аттестован и в 1811 году отставлен от службы в чине поручика. Потеряв службу, Булгарин оказывается без денег, некоторое время мытарствует, а потом отправляется в Польшу. Там вступает в созданные Наполеоном войска герцогства Варшавского — после Тильзитского мира (1807) Франция была союзным Российской империи государством. В составе Надвислянского легиона воевал в Испании. В 1812 году участвовал в походе на Россию в составе 8-го полка польских улан 2-го пехотного корпуса маршала Удино, был награждён орденом Почётного легиона (факт известен с его слов, документально не подтверждается), получил чин капитана. В 1813 г. был в сражениях при Бауцене и под Кульмом. В 1814 сдался в плен прусским войскам и был выдан России.

Александр Пушкин
(Речь идёт о сообщении
Булгарина о том, что среди предков
Пушкина был негр, купленный
за бочонок рома)

Говоришь: за бочку рома!
Незавидное добро!
Ты дороже, сидя дома,
Продаёшь своё перо.

Александр Пушкин
(Речь идёт о мнении
Булгарина, что другие литераторы его
дискриминируют из-за национальности)

Не то беда, что ты поляк:
Костюшко лях, Мицкевич лях!
Пожалуй, будь себе татарин, –
И тут не вижу я стыда;
Будь жид – и это не беда;
Беда, что ты Видок Фиглярин.

Михаил Лермонтов
(речь идёт об издании Булгариным книги
«Россия в статистическом отношении»)

Россию продает Фаддей
Не в первый раз, как вам известно.
Пожалуй, он продаст жену, детей,
И мир земной, и рай небесный,
Он совесть бы продал за сходную цену,
Да, жаль, заложена в казну.

Аноним (возможно, Пушкин)
(о романе
«Иван Выжигин»)

Все говорят: он Вальтер Скотт,
Но я, поэт, не лицемерю:
Согласен я, он просто скот,
Но что он Вальтер Скотт – не верю.

Н. А. Некрасов

Не страшитесь с ним союза,
Не разладитесь никак:
Он с французом – за француза,
С поляком – он сам поляк,
Он с татарином – татарин.
Он с евреем – сам еврей,
Он с лакеем – важный барин,
С важным барином – лакей.
Кто же он? Фаддей Булгарин,
Знаменитый наш Фаддей.

Биография Булгарина, служившего у Наполеона, а затем ставшего сторонником реакционной политики и агентом Третьего отделения, была предметом обсуждения в русском обществе и многочисленных эпиграмм. Сам Булгарин оправдывался тем, что вступил во французскую армию до 1812 года, в то время, когда согласно Тильзитскому миру Франция была союзницей России.

По окончании войны союзников против Наполеона вернулся в Варшаву. В 1816 году был в Санкт-Петербурге, затем переехал в Вильну. Управлял близлежащим имением своего дяди и начал публиковаться (в основном анонимно на польском языке) в виленских периодических изданиях «Dziennik Wileński», «Tygodnik Wileński», «Wiadomości Brukowe». Интенсивно общался с местными либеральными польскими литераторами и преподавателями Виленского университета, входившими в Товарищество шубравцев («бездельников»; 1817—1822). В январе 1819 года Булгарин стал даже его почётным членом; после отъезда из Вильны поддерживал с шубравцами тесные контакты. В 1819 году Булгарин окончательно поселился в Санкт-Петербурге, завёл связи в столичных литературных кругах, познакомился с Н. М. Карамзиным (1819), Н. И. Гречем (1820), К. Ф. Рылеевым, А. А. Бестужевым и Н. А. Бестужевым, В. К. Кюхельбекером, А. С. Грибоедовым, А. О. Корниловичем.

В Санкт-Петербурге развернулась его литературная и издательская деятельность.

Поддерживал дружеские отношения с А. С. Грибоедовым, которого изобразил в образе Талантина на страницах фельетона «Литературные призраки» (1824 г.) — любопытного источника сведений о воззрениях драматурга. С Грибоедовым была близка и жена Булгарина Елена, что породило версию об их романе.

В феврале 1824 года Пушкин писал Булгарину: «Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут быть и должны быть уважаемы». Но уже в том же 1824 году Булгарин резко изменил взгляды с «либеральных» на «реакционные», хотя говорят, что 14 декабря 1825 года его видели в толпе зрителей на Сенатской площади кричащим «Конституции!». Несмотря на обещания Рылеева отрубить Булгарину голову на «Северной пчеле» в случае победы декабристов, после разгрома восстания Булгарин по просьбе Рылеева спрятал его архив и тем спас А. С. Грибоедова и многих других, на которых в этом архиве имелись компрометирующие материалы. После поражения декабристов с созданием III отделения в Собственной Его Императорского Величества канцелярии сотрудничал с ним, даже украл для своего романа «Дмитрий Самозванец» идеи трагедии Пушкина «Борис Годунов», с которой мог познакомиться только как сотрудник охранки, чем заслужил с лёгкой руки догадавшегося об этом А. С. Пушкина (которого критиковал за поэму «Гавриилиада», отсутствие патриотизма и воспевание «воров» (казаков и разбойников) и «жидов» (поэма Пушкина «Цыганы»)) репутацию осведомителя.

Согласно российским законам Булгарин как поляк, воевавший в составе наполеоновской армии против русских, должен был быть направлен на службу в казачьи войска; исключение из этого правила в случае Булгарина могло объясняться только высочайшим повелением. Несмотря на это, он позволял себе фронду: напечатал в своей газете отрицательную рецензию на патриотический роман «Юрий Милославский» и был за это по личному распоряжению царя 30 января 1830 года посажен на гауптвахту в ожидании направления в казаки; газета его была закрыта. Но уже к новому 1831 г. в разгар Польского восстания он получил третий брильянтовый перстень от государя (якобы за «Ивана Выжигина») с письмом Бенкендорфа, в котором подчёркивалось высочайшее покровительство Булгарину и разрешалось сообщить об этом: «При сем случае государь император изволил отозваться, что его величеству весьма приятны труды и усердие ваше к пользе общей и что его величество, будучи уверен в преданности вашей к его особе, всегда расположен оказывать вам милостивое своё покровительство».

Похоронен на кладбище в Дерпте (ныне Тарту, Эстония).

Литературная деятельность

В 1819—1820 годах анонимно или под криптонимом публиковал стихи, очерки, воспоминания в петербургской газете на польском языке «Ruski inwalid czyli wiadomości wojenne» (польская версия «Русского инвалида»; (1817—1821) .

В 1820 году появились первые публикации Булгарина на русском языке (обозрение польской словесности в «Сыне отечества»), вступил в Вольное общество любителей словесности, наук и художеств.

На первых порах активно пропагандировал польскую культуру, писал статьи по истории и литературе Польши, переводил польских авторов.

Участвовал в выпусках альманаха «Полярная звезда». Писал статьи, военные рассказы, путевые записки, очерки, сказки, исторические повести и романы, фельетоны. Вершина литературной карьеры Булгарина — роман «Иван Выжигин» (Санкт-Петербург, 1829), который стал первым в России бестселлером (всего было продано более десяти тысяч экземпляров). Роман стал предшественником «Мёртвых душ», «Двенадцати стульев» и других русских романов, ориентированных на традицию плутовского романа. Роман «Иван Выжигин» был настолько популярен, что, по желанию читателей, Булгарин написал его продолжение «Пётр Иванович Выжигин» о войне 1812 года (Санкт-Петербург, 1831). Именно завистью к своему успеху у читающей публики он объяснял враждебность Пушкина, Лермонтова и многих других писателей.

Фантастически-утопический очерк Булгарина «Правдоподобные небылицы, или Странствования по свету в двадцать девятом веке» (1824) считается первым в русской литературе описанием путешествия во времени. Булгарин написал также большое собрание воспоминаний.

Издательская деятельность

Особенно известен как предприимчивый издатель. Был создателем первого в России театрального альманаха «Русская талия» (1825), где опубликовал отрывки «Горе от ума» Грибоедова.

В 1822—1829 годах издавал журнал «Северный архив» (с 1825 года совместно с Н. И. Гречем) и выпускаемые в качестве приложения к нему «Литературные листки» (1823—1824), в 1825—1839 годах — соредактор и соиздатель Греча по журналу «Сын отечества», с 1829 года объединённого с «Северным архивом» и выходящего под названием «Сын отечества и Северный архив».

Наибольшую известность приобрёл как редактор-издатель первой частной российской политической и литературной газеты «Северная пчела», которую (вместе с Гречем) издавал с 1825 года до конца жизни.

Несмотря на успешную и плодотворную издательскую деятельность, Ф. В. Булгарин и «Северная пчела» в наши дни поминаются по большей части в связи с развернувшейся в этой газете травлей Пушкина.

Чувствовал себя человеком русской культуры и молодому Адаму Киркору советовал писать на русском языке. В то же время поддерживал связи с виленской культурной средой, переписывался с местными литераторами, выписывал альманах Киркора «Teka Wileńska».

Александр Бестужев-Марлинский в статье «Взгляд на старую и новую словесность в России» (1823) отзывался о нём так:

Булгарин, литератор польский, пишет на языке нашем с особенной занимательностью. Он глядит на предметы с совершенно новой стороны, излагает мысли свои с какой-то военной искренностью и правдой, без пестроты, без игры слов. Обладая вкусом разборчивым и оригинальным, который не увлекается даже пылкой молодостью чувств, поражая незаимствованными формами слога, он, конечно, станет в ряд светских наших писателей.

Адреса в Санкт-Петербурге

• 1822 — конец 1824 года — дом Котомина — Невский проспект, 18;
• конец 1824—1827 — доходный дом Струговщикова — Вознесенский проспект, 9;
• 1829—1830 — доходный дом Яковлева — Почтамтская улица, 4;
• 1837 год — доходный дом Ф. Д. Серапина — Царскосельский проспект, 22.
• дом Д. Фаминицына

Произведения

• Воспоминания об Испании (1823)
• Правдоподобные небылицы, или Странствование по свету в XXIX веке (1824)
• Невероятные небылицы, или Путешествие к средоточию Земли (1825)
• Сцена из частной жизни в 2028 году (1828)
• Эстерка (исторический роман; 1828)
• Иван Выжигин (1829)
• Картина войны России с Турциею в царствование императора Николая I (1830)
• Воспоминания о незабвенном Александре Сергеевиче Грибоедове (1830)
• Дмитрий Самозванец (исторический роман; 1830)
• Воздушный шар Архипа Фаддеича, или Утешение в горестях (1830)
• Пётр Иванович Выжигин (1831)
• Мазепа (исторический роман; 1834)
• Дух фон-Визина на нижегородской ярмарке (1834)
• Где раки зимуют (1836)
• Отрывок из статистических и этнографических записок, ведённых глухо-немо-слепым путешественником во время пребывания его в безымённом городе, лежащем в неоткрытой поныне стране (1836)
• Разговор в царстве мёртвых (1836)
• Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях (1837)
• Похождения Митрофанушки на Луне (1837)
• Летняя прогулка по Финляндии и Швеции, в 1838 году (1839)
• Памятные записки титулярного советника Чухина, или Простая история обыкновенной жизни (1841)
• Беглая мысль (1842)
• Салопница (1842)
• Метемпсихоза, или Душепревращение (1842)
• Путешествие к антиподам на Целебный остров (1842)
• Письмо жителя кометы Белы к жителям Земли (1843)
• Письмо жителя кометы Белы к тому же самому жителю Земли (1843)
• Предок и потомки (сатирическая повесть; 1843)
• Очерки русских нравов, или Лицевая сторона рода человеческого (1843)
• Суворов (1843)
• Первые сибирские воздухоплаватели (1845)
• Воспоминания Фаддея Булгарина: Отрывки из виденного, слышанного и испытанного в жизни. (1846-1949)

Литература

• [memoirs.ru/files/1364ANFBulg.rar А.Н. Военная служба Ф.В. Булгарина. 1805-1811 // Русская старина, 1874. – Т. 9. – № 4. – С. 776—779.]
• Булгарин, Фаддей Венедиктович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [memoirs.ru/texts/Bulgar_IV81_8_10.htm Булгарин Ф.В. Донесение в нарвскую городовую полицию от 18 сентября 1837 г. / Сообщ. Д.Л. Мордовцевым // Исторический вестник, 1881. - Т. 8. - № 10. - С. 446-447.]
• [memoirs.ru/files/Bulg_PG_RA70_10.rar Булгарин Ф.В. Письмо Булгарина к Гречу от 15 октября 1836 г. // Русский архив, 1870. - Изд. 2-е. - М., 1871. - Стб. 1943-1944.]
• [memoirs.ru/files/Bulg_RA69_9.rar Булгарин Ф.В. Письмо Булгарина к И.П. Липранди. (О Северной Пчеле) от 23 марта 1855 г. / Публ. Н. Барсукова // Русский архив, 1869. – Вып. 9. – Стб. 1553-1559.]
• Мещеряков В. П., Рейтблат А. И. Булгарин Фаддей Венедиктович // Русские писатели 1800—1917. Биографический словарь / П. А. Николаев (гл. ред.). — Москва: Советская энциклопедия, 1989. — Т. 1: А—Г. — С. 347—351. — 672 с.
• Маслыка Г. А. Булгарын Фадзей Венядзіктавіч // Мысліцелі і асветнікі Беларусі. Энцыклапедычны даведнік / гал. рэд. Б. I. Сачанка. — Мінск: Беларуская энцыклапедыя, 1995. — С. 375—376. — 672 с. — 6000 экз. — ISBN 985-11-0016-1. (белор.)
• Видок Фиглярин: Письма и записки Ф. В. Булгарина в III отделение / Публ., сост., предисл. и коммент. А. И. Рейтблата. — Москва: Новое литературное обозрение, 1998. — 703 с. — ISBN 5-86793-044-0.
• Булгарын Фадзей. Выбранае / Фядута А. (укладанне, прадмова і камэнтар). — Мінск: Беларускі кнігазбор, 2003. — 592 с. — (Беларускі кнігазбор). — 2000 экз. — ISBN 985-6638-97-6.
• [www.memoirs.ru/rarhtml/1167FadBulgarin.htm Фаддей Венедиктович Булгарин. 1789-1859 // Русская старина, 1871. – Т. 4. - № 11. – С. 483-523.]
• Греч Н.И. Записки о моей жизни. М.: «Захаров», 2002. - ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ (отрывок): [fershal.narod.ru/Memories/Texts/Gretch/Gr-12.htm Фаддей Булгарин].

Библиография

• История русской литературы XIX века : библиографический указатель. — М.; Л., 1962. — С. 178—181.
• Рейтблат А. И. Библиографический список книг и статей о Ф. В. Булгарине (1958—2007) // Новое литературное обозрение. — 2007. — № 6 (88). — С. 374—390. ([az.lib.ru/b/bulgarin_f_w/text_0210.shtml])

Ссылки

• [az.lib.ru/b/bulgarin_f_w Булгарин, Фаддей Венедиктович] в библиотеке Максима Мошкова
• [www.jurzak.pl/gd/szablony/herb.php?lang=pl&id=0640 Герб Булгариных.]
• [magazines.russ.ru/novyi_mi/1996/2/zolot.html Золотусский И. Неистовый Фиглярин.]
• [feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/le1/le1-6111.htm?cmd=2&istext=1 Литературная энциклопедия.]
• [vivovoco.astronet.ru/VV/PAPERS/ECCE/BULGARIN.HTM Рейтблат А. Видок Фиглярин (история одной литературной репутации) // Вопросы литературы. 1990. № 3.]
• [feb-web.ru/feb/pushkin/serial/psk/psk3117-.htm Столпянский П. Н. Пушкин и «Северная пчела» (1825—1837).]
• [reverent.org/ru/bulgarin_or_classic.html Тест: Булгарин или классик?]
• [asgriboedov.blogspot.com/2013/06/blog-post.html Ф. В. Булгарин о путешествии А. С. Грибоедова в Крым.]
• [vivovoco.astronet.ru/VV/PAPERS/NYE/TYNYANOV.HTM Эйдельман Н. Эпиграф Тынянова.]

Отрывок, характеризующий Булгарин, Фаддей Венедиктович

Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.