Булла, Виктор Карлович

Виктор Карлович Булла
Булла В. К., специальный фотограф для газеты «Русское Слово» и журнала «Искры», командированный на театр военных действий Русско-Японской войны. 1904 г
Род деятельности:	фотограф
Гражданство:	Россия Россия

Виктор Карлович Булла (1 августа 1883, Санкт-Петербург — 1938) — российский фотограф, фотожурналист, один из пионеров кинематографии.

Биография

Сын знаменитого фотографа Карла Карловича Буллы. Католического вероисповедания. В 1899 году окончил Английское училище в Санкт-Петербурге. Фотографическое образование получил в Германии. Начал работать в фотоателье отца вместе с братом Александром.

Получил самостоятельную известность в 19-летнем возрасте, во время русско-японской войны, будучи прикомандирован в должности фотокорреспондента к Сибирской резервной бригаде. Фронтовые репортажи Виктора публиковались в журналах «Нива» и «Искры», и перепечатывались всеми издававшимися в то время в России газетами и журналами, часто попадая и на страницы зарубежных изданий. Виктор находился в самом центре событий, часто принимая на себя обязанности «брата милосердия», и был впоследствии награждён серебряной медалью «За храбрость» на Гвардейской ленте с правом ношения на груди.

После окончания войны вернулся к работе фотокорреспондента в семейном фотоагентстве, однако вскоре увлекается кинохроникой. В одном из номеров журнала «Кинемо» появилось рекламное объявление: «Новая фабрика Буллы готовится к выпуску новинок». Это была реклама открытого им совместно с братом Александром в 1909 году товарищества «Аполлон» по производству и прокату хроникальных и видовых фильмов, где Виктор одновременно был оператором, режиссёром и директором. За два года существования товарищества, кроме официальных хроник, братьями было выпущено около 40 картин, среди которых есть уникальные, посвященные спорту: о международных соревнованиях конькобежцев в Выборге и автопробеге С.-Петербург-Рим-С.-Петербург (вместе с братом Александром и оператором Ф. Вериго-Даровским, 1910). С 1911 товарищество «Аполлон» передало оптовый прокат и продажу фильмов кинопредприятию «Продафильм», которое занималось экранизацией произведений классической литературы. Только за год Виктор отснял более 20 короткометражек. Тогда были экранизированы драма А. Н. Островского «На бойком месте», «Синяя птица» М. Метерлинка и даже сказка «Царевна-лягушка».

С началом Первой мировой войны Виктор возобновил работу в фотографии отца, снимал революционные события 1917—1918 гг. В эти же годы продолжил работу кинооператора и принял участие в создании документального фильма о Февральской революции 1917 года («Хроника революции в Петрограде»). Динамичные и образные кадры фотографа послужили основой для режиссёров С. Эйзенштейна и М. Чиаурели при создании фильмов о революции 1917 года.

Снимал события октябрьского восстания 1917 года, затем руководил фотографией Петроградского Совета, располагавшейся в бывшем ателье К. К. Буллы (Невский проспект, д. 54). Стал одним из создателей кино- и фотоленинианы (снимал В. И. Ленина на восьмом и девятом съездах РКП(б) в 1919—1920 годах; во время работы второго и третьего конгрессов Коминтерна, в 1920—1921 гг.). Создал фотопортреты Зиновьева, Каменева, Сталина и других советских и партийных деятелей, фактически выступая в качестве штатного фотографа Смольного.

В 1921 году совершил поездку в Баку, на нефтяные промыслы Биби-Эйбат.

В 1928 году состоялась выставка «Советская фотография за 10 лет», на которой Александр и Виктор Булла представили 30 фоторепортажей, превзойдя числом, и разнообразием сюжетов остальных участников. Тогда жюри выставки присудило им почетный диплом, что считалось очень высокой наградой.

Фотографическое собрание семьи (132 683 негатива) в 1935 передал в Архив Октябрьской революции и социалистического строительства Ленинградской области.

15 июля 1939 года(по другим сведениям 23 июня 1938 года) арестован по доносу одного из сотрудников фотосалона Буллы. Известно, что допрашивали Виктора всего два раза. После первого никаких обвинений предъявить не удалось, а на втором допросе он был вынужден «сознаться» в шпионской деятельности. В 1938 году родственникам арестованного сообщили, что Виктор Булла — «Враг народа». Сослан в ДВК. «Десять лет без права переписки». Впоследствии родным сообщили, что В. Булла умер от рака желудка в 1944 году в одном из дальневосточных лагерей, однако внуку Виктора Булла, Андрею Леоновичу Каминскому, удалось найти документ, согласно которому Виктор Булла был расстрелян в октябре 1938 года. Репрессии в отношении Виктора и Александра, с учетом эмиграции их отца, означали запрет на упоминание фамилии всех Булла где бы то ни было. Снимки их печатались как анонимные или под другими фамилиями, вплоть до «перестройки».

В 1958 году был посмертно реабилитирован.

Потомки

Сын Виктора — Юрий (родившийся в 1919 году) тоже стал фотографом, работал фотокорреспондентом ленинградской пионерской газеты «Ленинские искры». В 1941 году погиб на ленинградском фронте.

Дочь и внук Виктора Буллы, Валентина Викторовна (1921-2005) и Андрей Леонович (1948-2009) Каминские, жили в Петербурге.. Андрей Леонович был полковником юстиции, заслуженным юристом РФ, заместителем начальника Главного следственного управления ГУВД Санкт-Петербурга и Ленинградской области. Правнук Виктора Буллы - Дмитрий Андреевич Каминский родился в Санкт-Петербурге в 2006 г.

Награды

• серебряная медаль «За храбрость» на Георгиевской ленте с правом ношения на груди

Книги с участием фотографий В. Буллы

• «Антология Советской фотографии, 1917—1940» Издательство ПЛАНЕТА, Москва 1986

Литература

• Русская фотография. Середина XIX- начало XX вв., М., 1996;
• Никитин В. А., Рассказы о фотографах и фотографиях, Л.,1991.

Отрывок, характеризующий Булла, Виктор Карлович

Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»