Буйон, Анри де Ла Тур д’Овернь

Анри де Ла Тур д’Овернь Буйон

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Анри де Ла Тур д’Овернь, виконт де Тюренн (фр. Henri de La Tour d’Auvergne, vicomte de Turenne; 28 сентября 1555 — 25 марта 1623) — вождь французских гугенотов при Генрихе IV и после его смерти, маршал Франции (1592 год), который упрочил положение младшей ветви дома де Ла Тур д'Овернь путём брака с наследницей седанской ветви Ламарков. Внук Анна де Монморанси (по матери), зять Вильгельма Оранского, отец великого Тюренна.

Биография

В юные годы Тюренн слыл одним из приверженцев (миньонов) герцога Алансона. Во время Религиозных войн в возрасте 12 лет участвовал в сражении при Сен-Дени (1567 год). Но после событий Варфоломеевской ночи принял кальвинистское вероисповедание (в 1576 году) и примкнул к партии Генриха Наваррского.

В 1580 году управлял Тулузой и Бордо. Сражался на стороне Генриха при взятии Парижа (1590 год). В благодарность за его подвиги король устроил брак Тюренна с наследницей маршала де Ламарка. В обход других (и более законных) претендентов на наследство Ламарков король закрепил за ним владение княжеством Седанским и право именоваться герцогом Буйонским.

Бездетный брак с княгиней Седанской продолжался недолго. После её смерти Тюренн сочетался браком с дочерью Вильгельма Оранского, Елизаветой, которая и стала матерью его детей.

В 1596 году ездил налаживать отношения с английской королевой, а годом ранее потерпел поражение от графа Фуэнтеса под стенами Дуллана.

В 1602 году примкнул к заговору Бирона, за что его имения были конфискованы, а сам маршал укрылся от гнева короля в Женеве. Через три года получил прощение и вернулся во Францию.

После смерти Генриха IV маршал Бульон вошёл в регентский совет, где активно боролся за власть с Сюлли и Кончини. После отставки Сюлли он стал самым высокопоставленным из гугенотов и основал для братьев по вере Седанскую академию в своём приграничном княжестве. Гугеноты видели в нём своего вождя, однако Буйон предпочёл уступить титул главнокомандующего силами кальвинистов герцогу де Рогану. Его мемуары были напечатаны в 1666 году.

Отрывок, характеризующий Буйон, Анри де Ла Тур д’Овернь

– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?