Бун, Даниэль

Даниэль Бун
Daniel Boone
Американский первопоселенец и охотник
Место рождения:	округ Беркс, Пенсильвания
Место смерти:	Миссури, США

Даниэль Бун (англ. Daniel Boone; 22 октября (2 ноября) 1734 — 26 сентября 1820) — американский первопоселенец и охотник, чьи приключения сделали его одним из первых народных героев Соединённых Штатов Америки. Известен своими приключениями на территории современного штата Кентукки, границы которого находились за пределами Тринадцати колоний. Несмотря на сопротивление американских индейцев, для которых Кентукки был традиционным местом охоты, в 1775 году Бун проложил дорогу, известную как Дорога диких мест, через Камберлендский перевал к реке Кентукки. Там он основал город Бунсборо, одно из первых англоязычных поселений за пределами гор Аппалачи. В конце XVIII века более 200 000 человек воспользовались Дорогой диких мест, чтобы обосноваться в Кентукки.

Даниэль Бун был командиром народного ополчения во время Войны за независимость США 1775—1783 годов; в Кентукки, в основном, столкновения происходили между поселенцами и индейцами, которые были союзниками Великобритании. В 1778 году Бун был схвачен индейцами шауни, которые приняли его в племя; но Бун сбежал и продолжил помогать защищать поселения в Кентукки. Во время войны Даниэль Бун был избран в Генеральную Ассамблею Виргинии, а также участвовал в бою при Блю Ликс в 1782 году, одном из последних боев Войны за независимость США. После войны Бун работал землемером и купцом, но глубоко влез в долги как спекулянт землей в Кентукки. В связи с возникшими проблемами с законом из-за его спекуляций землёй Бун в 1799 году переезжает в Миссури, где он провёл остаток своих дней.

Даниэль Бун стал в своём роде легендой, особенно после того, как в 1784 году была опубликована его книга о приключениях, сделавшая его знаменитым в Америке и Европе. После смерти его имя часто было объектом выдуманных историй и сказок. Его приключения (настоящие и легендарные) оказали огромное влияние на создание в американском фольклоре эталона Героя Запада. В легендах он фигурирует как один из первых ранних переселенцев, хотя мифы часто затмевают некоторые факты из его жизни.

Биография

Детство

Даниэль Бун родился 22 октября 1734 года. Иногда датой его рождения считается 2 ноября 1734 года (по Новому стилю). Это связано с тем, что Григорианский календарь был принят Великобританией и её колониями в 1752 году, хотя Даниэль Бун всегда называл свою дату рождения 22 октября. Он был шестым из одиннадцати детей в семье квакеров. Его отец — Сквайр Бун (1696—1765) иммигрировал в Пенсильванию из маленького городка Брэднинч (графство Девоншир, Англия) в 1713 году. Родители Сквайра Буна — Джордж и Мэри Бун иммигрировали в Пенсильванию в 1717 году. В 1720 году Сквайр, который первоначально работал ткачом и кузнецом, женился на Саре Морган (1700—1777), члены семьи который были квакерами из Уэльса. В 1731 году семья Бунов построила бревенчатый дом в долине Олей, в котором и родился Даниэль Бун в 1734 году. Теперь это место считается усадьбой Даниэля Буна, а также оно теперь называется округ Беркс. Даниэль Бун провёл своё детство на территории, которая тогда считалась западной границей Пенсильвании. Рядом с этим местом было много индейских деревень. У пацифистски настроенных квакеров Пенсильвании были хорошие отношения с индейцами, но устойчивый рост белого населения заставил индейцев переселиться дальше на запад. Даниэль Бун получил своё первое ружьё в 1747 году, и начал учиться охотиться у белых поселенцев и у индейцев. Так появилась его любовь к охоте. Народные сказание часто превозносят навыки Даниэля Буна как навыки охотника. По одной из историй, молодой Даниэль Бун отправился на охоту вместе с другими мальчишками. Рык пантеры напугал мальчишек, кроме Даниэля Буна, который спокойно взвёл курок, выстрелил и попал зверю прямо в сердце, как только тот собрался прыгнуть на него. Как и многие другие истории о Даниэле Буне эта могла быть правдивой либо неправдивой, но её так часто пересказывали друг другу, что она стала олицетворять этого человека.

Во время детства Буна его семья стала источником разногласий в местной общине квакеров. В 1742 году родителям Буна пришлось извиняться за своего старшего ребёнка Сару, так как она вышла замуж за человека не из общины квакеров, да к тому же и ещё забеременела до свадьбы. Когда в 1747 году старший брат Даниэля Буна Израэль женился на женщине не из квакеров, за него заступился отец, Сквайр Бун, из-за чего его исключили из общины квакеров, хотя мать Буна продолжала посещать собрания квакеров вместе с остальными детьми. Возможно из-за этого, в 1750 году Сквайр Бун продал свою землю и переехал вместе с семьёй в Северную Каролину. Даниэль Бун больше не посещал церковь, хотя разделял взгляды христиан, и все его дети в последующем стали баптистами. Семью Бунов, в конечном счёте, поселилась возле реки Ядкин, ныне округ Дэйви, штат Северная Каролина, около трёх километров к западу от Моксвиля.

Из-за того, что в детстве Бун большую часть времени проводил за охотой он не получил должного образования. Школьный учитель однажды выразил обеспокоенность по поводу школьного образования Даниэля Буна, но его отец не был обеспокоен этим и ответил: «Пусть девчонки занимаются правописанием, а Дэн будет стрелять». Даниэля Буна немного учили члены семьи, из-за чего его правописание не являлось общепринятым. Историк Джон Мак Фарагер пишет, что изображение Буна полуграмотным в народном творчестве является ошибочным, доказывая, что «уровень грамотности Даниэля Буна был таким же, как и у других мужчин того времени». Во время охоты Бун всегда брал с собой книги для чтения, а также он был самым начитанным человеком в группе поселенцев во время охоты. Библия и Путешествия Гулливера — были его самыми любимыми книгами. Во время охоты Бун иногда развлекал других охотников чтением книг по вечерам у костра.

Охотник, муж и солдат

В молодости Даниэль Бун служил в Британских вооруженных силах во время Франко-индейской войны (1754—1763 годов; борьба за контроль над землями, находящимися за горами Аппалачи). В 1755 году Даниэль Бун был водителем повозки, когда Генерал Эдвард Брэддок попытался выгнать французов из района Огайо; эта попытка закончилась катастрофой. После поражения в этой битве Бун вернулся домой, где 14 августа 1755 года он женился на своей соседке Ребекке Брайан. Даниэль и Ребекка жили на ферме отца Буна. Со временем у них родилось десять детей.

В 1759 году разразился конфликт между британскими колонистами и индейцами чероки — бывшими союзниками Британии во Франко-индейской войне. После внезапной атаки индейцами чероки долины реки Ядкин многие семьи, включаю семью Бунов, сбежали в округ Кульпепер в Виргинии. Бун служил в народном ополчении Северной Каролины во время этой войны с индейцами чероки. Он жил отдельно от своей жены около двух лет. Согласно одной из историй, Даниэля Буна не было дома так долго, что его жена Ребекка решила, что он умер, и потому начала встречаться с его братом Эдвардом. У них был ребенок, дочь Джемина, которая родилась в 1762 году. По возвращении домой, Даниэль Бун понял и не стал осуждать свою жену. Правда это или нет, но Бун вырастил Джемину как своего собственного ребёнка. Первые биографы Буна знали эту историю, но не стали публиковать её.

Выбор Буном профессии также был связан тем, что он подолгу находился вне дома. Он поддерживал свою семью в те годы тем, что занимался охотой, а потом продавал добытую дичь. Почти каждую осень он уходил в «долгую охоту», которая являла собой долгую экспедицию в несколько диких недель или месяцев. Бун ходил в эти долгие походы один, либо с небольшой группой мужчин, собирая сотни шкур диких оленей осенью, а зимой ловил бобров и выдр. Охотники возвращались весной и продавали свою добычу торговцам шкур. В этой торговле шкуры оленя (buckskins) часто называли баксами (bucks), что является (по одной из версий) началом использования сленгового названия доллара.

Поселенцы часто вырезали на деревьях различные надписи либо свои имена, а также они писали на стенах в пещерах; надписи Даниэля Буна были найдены во многих местах. Одна из наиболее известных надписей была вырезана на дереве в округе Вашингтон штата Теннеси, которая гласила: «Д. Бун убил медведя у этого дерева в 1760 году». Похожая надпись хранится в Музее исторического общества Филсон в Луисвилле (штат Кентукки), которая гласит: «Д. Бун убил медведя, 1803 год». Хотя и не исключено, что эти надписи могут быть подделками.

В середине 1760-х годов Даниэль Бун начал искать новое место, чтобы поселиться там. Население в долине реки Ядкин стало стремительно расти после Франко-индейский войны, что неминуемо вело к уменьшению количества дичи на которую охотились. У Даниэля Буна начались неприятности — его часто вызывали в суд из-за неоплаченных долгов, и ему пришлось продать свою землю, чтобы расплатиться с кредиторами. После смерти отца в 1765 году Бун отправился с небольшой группой во Флориду (после войны перешла во владение Британской империи), чтобы найти место для нового дома. По рассказам семьи, Бун купил землю в Пенсаколе, но его жена Ребекка отказалась переезжать так далеко от своих друзей и семьи. Вместо этого они переехали в более отдалённый район в долине реки Ядкин, и Даниэль Бун начал охотиться к западу от Синих гор.

Кентукки

Даниэль Бун впервые добрался до Кентукки в конце 1767 года, когда охотился вместе со своим братом Сквайром Буном-младшим. Во время экспедиции Генерала Эдварда Брэддока 1755 года, Бун услышал о плодородной земле и изобилии дичи в Кентукки от извозчика Джона Финдли, который ездил в Кентукки, чтобы торговать с индейцами. В 1768 году, Бун и Финдли снова встретились случайно, и Финдли воодушевил Буна новыми рассказами о Кентукки. В то же самое время появились новости о Договоре форта Стэнвикс, по которому Ирокезы передали своё право на Кентукки Британцам. Это, а также то, что в Северной Каролине начались беспорядки, подтолкнуло Буна немедленно начать свою экспедицию.

В мае 1769 года Бун начала свою двухгодичную экспедиционную охоту в Кентукки. 22 декабря 1769 года Буна и одного из членов его экспедиции захватила группа индейцев шауни, которые отпустили их и сказали, чтобы те больше никогда не возвращались, а также конфисковали шкуры, добытые экспедицией во время охоты. Шауни не подписывали Договор форта Стэнвикс, и потому рассматривали Кентукки как свою территорию, а также расценивали поселенцев как браконьеров. Буна это не остановило, и он продолжил охотиться и изучать Кентукки до тех пор, пока не вернулся в Северную Каролину в 1771 году. Осенью 1772 года он продолжал охотиться в Кентукки.

25 сентября 1773 года Бун вместе со своей семьёй и группой из 50 поселенцев осуществили первую попытку основать Британское поселение в Кентукки. Бун всё ещё был малоизвестным охотником в то время, наиболее видным членом экспедиции был Вильям Рассел, хорошо известный охотник из Виргинии, а также будущий зять Патрика Генри. 9 октября старшего сына Даниэля Буна Джеймса и небольшую группу мужчин и мальчишек, которые отправились на поиски провианта, атаковала группа индейцев, состоящая из делаваров, шауни и чероки. Американские индейцы, сторонники Договора форта Стэнвикс, начали дебаты о том, как им действовать дальше в связи с наплывом поселенцев. Эта группа индейцев решила, по словам историка Джона Мака Фарагера: «отправить письмо о своём неприятии к основанию поселения…». Джеймс Бун и сын Вильяма Рассела Генри были замучены до смерти в ужасных пытках. Жестокость убийства шокировала группу Буна и они решили оставить экспедицию.

Эта резня была первым из череды событий, которые впоследствии стали известными как Война Данмора, борьба между Виргинией и первоначально индейцами шауни за контроль округом Огайо, что сейчас является штатами Западная Виргиния и Кентукки. Летом 1774 года Бун вместе с товарищем вызвались добровольцами, чтобы отправиться в Кентукки на поиски землемеров, которые оказались там в начале войны. Два человека прошли более 1300 км за два месяца, несмотря на предупреждения тех, кто ещё не покинул регион. По возвращении в Виргинию Бун помог защитить несколько поселений вдоль реки Клинч, заслужив звание капитана народного ополчения по просьбам жителей этих поселений. После окончания Войны Данмора, которая закончилась, вскоре, после того как Виргиния победила в битве Канавха (битва при точке радости) в октябре 1774 года, индейцы шауни оставили свои притязания на Кентукки.

После окончания Войны Данмора Ричард Хендерсон, видный судья из Северной Каролины, нанял Буна, чтобы тот отправился в города индейцев Чироки, находящихся на территории современных штатов Северная Каролина и Теннесси, чтобы сообщить им о предстоящей встрече. По договору 1775 года, заключенному на этой встрече, Хендерсон приобрёл право индейцев Чироки на Кентукки, чтобы основать там колонию, названную Трансильвания. После этого Хендерсон нанял Даниэля Буна, чтобы тот проложил дорогу, которая впоследствии стала именоваться Дорога диких мест, которая прошла через перевал Камберленд в центральную часть Кентукки. С примерно 30-тью рабочими Бун проложил путь к реке Кентукки, где он основал город Бунсборо. Другие поселения, особенно Хэрродсбург, были основаны в то же время. Несмотря на происходящие время от времени атаки индейцев, Бун вернулся в долину Клинч и перевёз свою семью и несколько поселенцев в Бунсборо 8 сентября 1775 года.

Война за независимость

Насилие в Кентукки возросло с началом Войны за независимость США (1775—1783). Индейцы, которые были недовольны потерей Кентукки, видели в этой войне шанс, который даст им возможность прогнать колонистов. Изолированные поселенцы и охотники были частой мишенью для атак. Это убеждало многих покинуть Кентукки. К концу весны 1776 года немногим более чем 200 колонистов оставалось в Кентукки, в основном в укреплённых поселениях (фортах и станциях), таких как Бунсборо, Хэрродсбург и станция Логана.

14 июля 1776 года за воротами города Бунсборо была схвачена дочь Даниэля Буна Джемина и ещё несколько девочек группой воюющих индейцев, которые собирались доставить их на север в город индейцев шауни в округе Огайо. Даниэль Бун и несколько других мужчин кинулись в погоню, настигнув их через два дня. Бун вместе со своей группой внезапно напал на индейцев, когда те принимали пищу, и спасли девочек. Этот инцидент стал наиболее знаменитым событием в жизни Даниэля Буна. Джеймс Фенимор Купер написал выдуманную версию этого эпизода в своей книге «Последний из могикан».

В 1777 году Генри Гамильтон (заместитель губернатора Канады) начал вербовать воющие племена индейцев с целью атаковать Кентукки. 24 апреля индейцы шауни под предводительством вождя Чёрная рыба атаковали Бунсборо. Даниэль Бун был ранен в лодыжку, когда находился за пределами форта, но, несмотря на шквал огня, его вытащил Саймон Кентон, который прибыл в Бунсборо совсем недавно. Саймон Кентон стал лучшим другом Даниэля Буна, а также одним из легендарных переселенцев Америки.

Когда Бун восстанавливался от ранения, индейцы шауни продолжали атаковать окрестности Бунсборо, уничтожая урожай и скот. Из-за того, что провизия заканчивалась, поселенцам нужна была соль, для того чтобы сохранить мясо, которое у них было, и в январе 1778 года Даниэль Бун вместе с группой из тридцати человек отправился на соляные источники возле реки Ликинг. 7 февраля 1778 года во время охоты Бун был застигнут врасплох и схвачен войнами вождя «Чёрная рыба». Из-за того, что численный перевес был на стороне индейцев, Бун убедил своих людей сдаться, а не вступать в бой.

«Чёрная рыба» хотел направиться в Бунсборо и захватить город, поскольку он был слабо защищён, но Бун убедил вождя, что женщины и дети не переживут зиму и город сам сдастся этой весной. У Даниэля Буна не было возможности сказать своим людям, что он блефовал, чтобы предотвратить внезапную атаку на город. Бун придерживался этой тактики так убедительно, что многие из его людей решили, что он стал лоялен британцам.

Буна и его людей доставили в индейский город Чиликоте (Chillicothe), который принадлежал вождю «Чёрная рыба». Там пленники подверглись телесным наказаниям. По традициям индейцев, Шауни приняли в племя несколько пленников, чтобы заменить ими павших воинов. Оставшиеся пленники были отправлены в Детройт к Гамильтону. Сам же Даниэль Бун был принят в одну из индейских семей города, возможно, он был даже принят семьёй вождя. Ему дали имя Шелтови (Sheltowee), что означает «Большая черепаха». 17 июня 1778 года Бун узнал, что вождь Чёрная рыба собирается напасть на город Бунсборо большим отрядом воинов, и решил сбежать и отправиться домой. Он проехал 260 км за пять дней — сначала на лошади, а потом пешком.

Во время отсутствия Даниэля Буна, его жена и дети (кроме Джемины) вернулись в Северную Каролину, так как они думали, что он мёртв. По возвращении в Бунсборо, некоторые мужчины распространяли слухи о предательстве Буна, так как после захвата в плен, он жил достаточно хорошо среди индейцев Шауни месяцами. Бун доказал свою верность колонистам организовав превентивную атаку на индейцев возле реки Огайо, а после участвовал в обороне Бунсборо во время 10-дневной осады, которая началась 7 сентября 1778 г. и закончилась поражением индейцев.

После осады, капитан Бенджамин Логан и полковник Ричард Кэлловэй (их племянники были среди тех, кто до сих пор находился в плену, после того как отряд Буна сдался во время похода за солью) выдвинули обвинения против Буна в связи с его деятельностью. На суде, Бун был повышен в должности и признан невиновным после того, как дал показания. Несмотря на оправдание Бун чувствовал себя униженным из-за судебного процесса и мало говорил об этом.

После суда Бун отправился в Северную Каролину за своей семьёй, чтобы вместе вернуться в Кентукки. Летом 1779 года большая группа эмигрантов отправилось вместе с Буном в Кентукки, среди которых, по слухам, была семья деда Авраама Линкольна. Решив не оставаться в Бунсборо, Бун основал небольшую станцию Буна (Boone’s Station). Бун зарабатывал деньги тогда тем, что предлагал поселенцам плодородные земли. Права собственности на земли в Трансильвании были лишены законной силы, после того как Виргиния создала округ Кентукки, и поселенцам надо было заново приобретать право собственности уже у Виргинии. В 1780 году Бун собрал около 20000 долларов наличными у поселенцев и отправился в Вильямсбург, чтобы получить земельные ордера. У него были украдены эти деньги, когда он решил переночевать в одном из номеров таверны, находящейся на пути следования. Некоторые поселенцы простили Буну пропажу, но остальные потребовали, чтобы он компенсировал их убытки; Буну потребовалось на это несколько лет.

Память

• Daniel boone bicentennial half dollar commemorative reverse.jpg

  Памятная монета (50 центов), выпущенная в честь двухсотлетия со дня рождения Буна; 1934—1938 годы.

• Unfinished Portait of Danial Boone by Chester Harding 1820.jpg

  Картина маслом Честера Хардинга 1820 года. Единственная прижизненная картина Даниэля Буна, написанная за несколько месяцев до смерти.

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  Статуя работы Энид Янделл

Ссылки

• [www.earlyamerica.com/lives/boone/ The Adventures of Daniel Boone]  (англ.)
• [www.britannica.com/EBchecked/topic/73654/Daniel-Boone Daniel Boone]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Бун, Даниэль

Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.